Поцеловал и исчез. Аплодирую
***
Май выдался щедрым на тепло — не весенним, свежим, а уже почти летним, томным и раскалённым. Воздух в доме Чхве стоял плотной, медовой пеленой, в нём витал аромат пыльных подоконников, давно не поливаемых фикусов и далёкого, еле уловимого жасмина, что цвёл в саду. Все окна были распахнуты настежь, створки расплясались от каждого лёгкого порыва ветерка, а белые занавески лениво раздувались, будто вальсировали на медленной мелодии жаркого дня. Где-то в углу монотонно гудел вентилятор, гоняя горячий воздух по комнате, словно пытаясь хоть немного укротить невыносимую духоту.
На кожаном диване, гладком и тёплом, как спина отдыхающего зверя, растянулись двое. Дом был Субина, но в такие ленивые дни он казался ничейным — принадлежал ветру, солнцу, жаре, и только потом уже людям. Субин лежал, уткнувшись лбом в колено Тэхёна, как капризный котёнок, который нашёл свой идеальный угол покоя и теперь тихо ворчит, надеясь на сочувствие.
— Ну какой же я, блин, дебил, — всхлипывал он, уткнувшись носом в ткань брюк, — ну полез же целоваться к Каю! Каю, Тэхён! Как будто у него в глазах не написано, что он меня сразу отшвырнёт. Он же… он же слишком хороший для такого, как я.
Слова срывались с его губ как капли дождя с крыши — быстро, чуть прерывисто, но совершенно искренне. Тэхён слушал молча, слегка покачивая ногой, не зная — утешать или просто молчать. Он уже открыл рот, чтобы сказать привычное «Суби, не пере—», как Субин вдруг резко поднял голову и ткнул в него укоризненным взглядом.
— Стоп. Ты не имеешь права меня так называть, — сказал он твёрдо, даже чуть обиженно. — «Суби» — это не просто имя. Это право. А такое право есть только у моего любимого Хюки.
С этими словами он гордо вскинул подбородок, но в уголках губ уже плясала усмешка — актёр до кончиков пальцев, особенно когда грустит.
Тэхён, не сдержавшись, хмыкнул и наклонился ближе, заглядывая в глаза:
— Ах вот как… ну тогда знай, что моё «Тэ» — тоже не просто сокращение. Это титул. И называть меня так может только мой любимый Гюшечка.
Субин с театральным стоном закатил глаза и, не найдя ничего более выразительного, вновь опустил голову на его колено, устроившись как дома. В этом движении было всё — и каприз, и нежность, и полное доверие.
— Скажи спасибо, что ты хоть немного красивый, — пробурчал он в ткань, голос его был глухой, как под одеялом.
— Я бы сказал «очень», но пусть будет хоть немного, — снисходительно отозвался Тэхён, мягко поглаживая его волосы, как будто разгонял пальцами не только пряди, но и остатки дурного настроения.
Так они и сидели — двое мальчиков среди лета, среди жары и лёгкой боли. Один прятался в чужом колене, другой — в своём привычном равнодушии, за которым, впрочем, давно пряталась забота. Ветер игрался с занавесками, вентилятор тихо гудел, а комната медленно наполнялась тем самым тёплым, ленивым спокойствием, которое возможно только рядом с кем-то своим.
И всё же под этой тишиной, как под слоем лака, дрожало что-то острое, сухое — тревога. Чуть позже в тот же день отец Субина сообщил: принято решение, и обсуждать нечего. Родители договорились — и он, и Тэхён едут в Америку. Уже через пару недель.
Они должны были бы радоваться: новые перспективы, новые города, всё будущее распахнуто настежь, как эти летние окна. Но Сеул — был их первым. Их упрямой влюблённостью, их глупыми признаниями, их несуществующими шансами. Здесь они впервые начали верить, что сердце может болеть. И тут же — впервые убедились, что оно может и не получиться.
Субин молчал долго, уткнувшись в колено. А потом вдруг тихо прошептал:
— Почему всё, что ты хочешь, всегда остаётся здесь, когда ты должен уехать?
Тэхён не ответил. Он только чуть крепче сжал его плечо и тоже посмотрел в окно.
Скоро всё это станет «тогда». А пока — пусть хотя бы эти несколько вечеров будут по-настоящему их.
…И всё бы оставалось в той же неторопливой, выжженной жарой тишине, если бы в кармане Тэхёна не завибрировал телефон — коротко, резко, будто реальность вернулась за ними.
Субин, не меняя позы, чуть повернул голову и лениво заметил:
— Тэ, тебе кто-то звонит, — специально выделяя «Тэ», будто дразнил, мстил — за жару, за ситуацию, за всё.
Тэхён молча достал телефон. Экран мигал: Гюшечка. Он только усмехнулся уголком губ, мельком глянув на Субина, и включил громкую связь.
— Привет, Тэ, — голос был звонким, лёгким, как глоток холодной воды.
— Привет, — спокойно ответил Тэхён, ровно.
— Тэшечка, ты же меня любишь?
— Конечно. Что надо?
Субин что-то едва слышно пробормотал, почти беззлобно:
— Знал бы ты, как он любит тебя…
Но Тэхён не отреагировал — не дернулся, не вздохнул. Просто слушал.
— Короче, Тэ-тэ, я наврал отцу, сказал, что в пятницу был у тебя. Если позвонит — подтвердишь, ладно?
— Ладно. А ты где был?
— С Ёнжуном. Ну… вроде как встречаемся. Или пока не ясно. Он позвал меня на свидание, хотя, честно говоря, я сам первым к нему полез… потом расскажу. Всё, мне надо собираться, пока!
Гудки.
Тэхён на секунду задержал взгляд на экране, потом убрал телефон. В комнате снова стало тихо, как до этого, только тишина теперь казалась чуть плотнее, как пар над плитой.
Субин тихо, но уверенно похлопал его по плечу — без утешений, просто чтобы быть рядом.
— Похоже, мы два полных неудачника, — сказал он с лёгкой усмешкой. — Один пошёл к тому, кто даже не подумал обернуться. А другой — идеальный друг для алиби.
Тэхён фыркнул, усмехнулся — сухо, без веселья.
— Хотя бы... — сказал он. — Хоть что-то.
***
Бомгю собирался три года. Нет, не буквально — но внутренне это точно тянулось на целую вечность. Он встал в девять утра с намерением быть "готовым за час", но уже через пятнадцать минут понял, что сегодня день особенный. И всё должно быть безупречно — так, чтобы взгляд Ёнджуна задержался, чтобы дыхание чуть сбилось, чтобы он хотя бы заметил.
Первый час он выбирал, что надеть. Сначала что-то тёплое и мягкое — будто ему нужно было защищаться. Потом — что-то яркое, почти вызывающее, но он замер в отражении, не узнав себя. В итоге выбрал простую белую рубашку с открытым воротом, чуть мятую, будто он не старался. Но он старался. Очень.
Второй час — макияж. Лёгкий тон, почти невидимый, только чтобы скрыть недосып. Тонкая стрелка — неуверенная, как первый шаг к кому-то важному. И бальзам с ароматом клубники — деталь, которая оставалась только для него, словно талисман.
Третий час он просто сидел на краю кровати, глядя в одну точку. На правом ухе — слуховой аппарат, который он сегодня даже протёр с особым тщанием. Он уже давно перестал стесняться его, но в такие моменты всё равно чувствовал, будто это ещё одна преграда — ещё одно "что если".
Отцу он сказал, что идёт к Тэхёну. Тот даже обрадовался, ободряюще махнул рукой. Врать стало привычкой, и даже легко. Особенно, если ложь звучит как спокойствие.
И вот теперь — спустя три «года» — он сидит в кабинке колеса обозрения. Металл под ногами чуть дрожит, воздух внутри — тёплый и пропитан золотым светом заходящего солнца. Всё как в кино: город под ногами, небо, начинающее темнеть по краям, и Ёнджун напротив.
Тот смотрит то в окно, то на него. Невозмутимо. Красиво. Немного опасно.
Бомгю украдкой касается слухового аппарата, словно проверяя, всё ли на месте, не слишком ли громко. Он давно привык к звукам, и всё же каждый раз перед важным разговором волнуется, будто боится не услышать что-то главное.
Руки на коленях. Спина напряжена. Кабинка ползёт выше, с мягким скрипом.
— Ты красиво выглядишь, — вдруг говорит Ёнджун. Просто. Без улыбки, без поддёвок.
— Я и собирался три года, — вырывается у Бомгю прежде, чем он успевает подумать.
Они оба тихо смеются. И воздух в кабинке становится легче, почти невесомым.
На вершине — там, где земля кажется далёкой, а небо ближе — что-то дрожит в груди. И Бомгю впервые за день перестаёт бояться, что услышит тишину в ответ.
— И чем же я тебе так понравился? — внезапно спросил Ёнджун, голос его был ровным, но взгляд — цепким, почти колючим.
Бомгю вздрогнул, будто его поймали на месте преступления. Он попытался сохранить равнодушие, но это было бы проще, если бы его сердце не стучало как взбесившийся метроном.
— Ничем, — буркнул он, глядя в сторону.
— Настолько ничем, что ты решил лезть ко мне с поцелуями? Насильно?
— Отстань, — проворчал Бомгю и прижал щёку к прохладному стеклу кабинки. Закат за окном был великолепен — тёплый, с золотыми разводами на облаках, но даже он мерк по сравнению с пылающими ушами Бомгю. Он мог бы быть этим закатом — таким же красным, расплавленным, уязвимым.
— Нет, правда. Чем? — не отставал Ёнджун, наклонившись ближе, почти касаясь его плеча.
— Я сам не знаю… — выдохнул Бомгю, покусав губу. — Ты грубый, злой… Даже на нашей первой встрече ты меня обматерил, хотя я просто хотел познакомиться. Ты — бяка вообще. Но потом…
Он замолчал, будто оступился. Потом тихо добавил:
— А потом я начал рисовать тебя. Не специально… Просто… выходило так. Уже больше тридцати портретов, если считать тетради. Даже те, куда я просто между делом втыкал твой профиль. Как-то само.
В его голосе звучала неловкость, искренность и капля растерянности. И тут он понял, что проговорился.
— А… ээ… Нееет! Забудь! Ты ничего не слышал! — в панике замахал руками. — Забыл, понял?!
Ёнджун чуть наклонил голову, улыбаясь уголками губ:
— Покажи.
— Что, с ума сошёл? Ещё чего. Ха! Размечтался.
Ёнджун вдруг ткнул пальцем в стекло, глядя поверх его плеча:
— Смотри, что там.
Бомгю, рефлекторно повернув голову, попытался разглядеть, в чём дело. Но не увидел ничего, кроме света на горизонте. Когда он вернулся взглядом к Ёнджуну, тот уже склонился ближе и, без предупреждения, легко поцеловал его в нос.
— Эээ! Что это было?! — воскликнул Бомгю, глаза его расширились, лицо мгновенно вспыхнуло алым.
— Наивный такой, — усмехнулся Ёнджун.
Бомгю спрятал лицо в рукавах, словно хотел провалиться в рубашку, как в пещеру. Голос его стал глухим и обиженным:
— Как ты можешь так… без разрешения!
— Ой, медвежонок, да что ты… А кто же тогда…
— Всё-всё! Я тебя прощаю! Только не надо продолжать! — перебил его Бомгю, ещё глубже зарываясь в рукава.
Кабинка замирает на самом верху — словно само небо решило подарить им это мгновение. За окнами вечер медленно заволакивает город дымчатой синевой, внизу мерцают огни, но всё кажется далеким, неважным, будто они — одни во вселенной.
Внутри — тишина. Только гул крови в ушах да редкий, прерывистый вздох Бомгю, спрятавшего лицо в рукавах, как будто ткань может спасти от смущения. Ещё мгновение назад он отчаянно спорил, защищался, упрямо отнекивался, а теперь — молчит, смятый этим неловким поцелуем в нос и собственными чувствами, которыми больше невозможно притворяться.
Ёнджун смотрит на него — не хмуро, не насмешливо, а почти растерянно. Будто только сейчас понял, насколько по-настоящему хрупок перед ним этот мальчишка с большими глазами и слуховым аппаратом за ухом, который всё равно пытается быть смелым.
— Знаешь, — тихо говорит он, нарушая молчание, — ты мне тоже… немного нравишься. Немного сильно.
Бомгю поднимает глаза. Его голос дрожит, едва слышен, почти шепот:
— Ты врёшь… Наверное, позвал на свидание просто из-за жалости?
Ёнджун чуть хмурится и мотает головой. Он не поворачивается сразу, не бросает резких слов, как обычно. Вместо этого достаёт из кармана пиджака крошечный кленовый брелок в форме скрипки.
— Это была мамина, — говорит он негромко, глядя на брелок. — Скрипка. Она играла на ней по вечерам, когда я был маленьким. Я не помню точно, какие были мелодии — только как от них становилось легче дышать. Когда её не стало, скрипка осталась у меня. Она была моей.
Он делает паузу. Бомгю слушает, затаив дыхание, будто боится спугнуть.
— Я начал снова играть. И сам не понял, как стала звучать новая мелодия. Она была тёплая, щемящая, как что-то важное, что ждёт своего времени. А потом я понял… Я думал о тебе. Всё время. Этот факт сначала даже напугал меня. Но теперь, кажется, всё стало понятно.
Бомгю ничего не говорит, только шевелит пальцами. Он будто не верит, будто ждёт, что сейчас кто-то сорвёт занавес, скажет: «Это была шутка».
— Послушай, — мягко продолжает Ёнджун, — ты думаешь, что ты — просто милый мальчик, который влюбился в кого попало. А я вот вижу, как ты смотришь, как рисуешь, как краснеешь, как дрожишь, когда злишься. И всё это… настоящие вещи. Не жалость, Гю. Ты — причина музыки в моей голове.
И тогда Бомгю достаёт из рюкзака тетрадь. Она тонкая, края мятые, а внутри — портреты. Один за другим. Мгновения, где Ёнджун сердит, задумчив, равнодушен или улыбается уголком губ. Бомгю держит тетрадь на коленях, будто боится передать, но всё равно разворачивает.
Ёнджун переворачивает страницу за страницей. И с каждой — в его взгляде всё больше мягкости.
— Это не «вышло случайно», да? — говорит он, не отрывая взгляда от рисунков. — Нет… — шепчет Бомгю. — Я просто… не знал, что делать с этим всем.
Ёнджун берёт его руку. Крепко, почти решительно.
— А теперь знаешь?
Бомгю кивает. Несмело. И когда их кабинка начинает медленно опускаться вниз, он уже не отводит взгляда. И не прячет рук.
***
Прошло три года. Мир за окном стал другим — не потому что изменились города или небо, а потому что они выросли, выстояли, выдохнули. Остались с собой.
Всё шло не сразу. Были срывы, недомолвки, страх — но где-то между тревожными снами и разбросанными карандашами, между робкими касаниями пальцев и ночами, когда музыка звучала до рассвета, — всё стало на свои места. И в какой-то момент стало понятно: они хотят жить вместе. Не просто ночевать друг у друга, не прятать тетради под куртками и не говорить «ещё чуть-чуть». А по-настоящему. С ключами, завтраками, списками покупок и парой тапочек у двери.
Для Бомгю этот разговор был тяжёлым — не с Ёнджуном, а с отцом. Он знал, что правды не примут. Великий человек, фигура почти мифическая — резкий, властный, всегда говорящий с сыном не голосом, а весом фамилии. «Слишком мягкий», «слишком странный», «не таким тебя хотел». В его мире чувства были слабостью, а нежность — угрозой репутации. Так что Бомгю выбрал молчание. Он не соврал, но и не открыл до конца правду. Сказал просто: «Я ухожу. Буду жить отдельно. Работать. Платить за жильё сам».
Отец усмехнулся — горько, одобрительно. Наверное, впервые в жизни был по-настоящему доволен сыном. Не знал лишь одного — что тот уходит не в одиночество, а к любви.
А вот Ёнджуну было легче. Его отец не держал. Лишь пожал плечами, как будто давно ждал. Их отношения были простыми, почти функциональными — без особой теплоты, но и без обид. Они не обнимались при встрече, но могли говорить по телефону о погоде, о струнах, о жизни. Иногда этого хватало.
Прошёл год, как они живут вдвоём. В крошечной квартире на пятом этаже с окнами, в которые по утрам лезут лучи солнца, с кленовым брелоком, висящим рядом с ключами, и старой скрипкой, бережно стоящей у стены — память о том, что любить значит помнить.
Их утро — это запах кофе, лёгкий хруст тостов и разбросанные по столу наброски. Это Бомгю в пижаме, с заспанными глазами и карандашом за ухом. Это Ёнджун, наигрывающий что-то на скрипке, чуть слышно, чтобы не разбудить раньше времени. Это разговоры без слов, это музыка, которая звучит даже в тишине.
Их вечер — это плед на двоих, фильмы, которые никто не досматривает, и стихи на полях учебников. Это жизнь без спектакля, без чужих ожиданий, без страха. Жизнь, где можно быть собой. Где не нужно прятать чувства или слова. Где можно просто сказать: «Я дома» — и знать, что тебя услышат.
Бомгю просыпается первым — как всегда. Утро ещё не вступило в свои права, но тонкий свет уже скользит по подоконнику, замирает на простынях и оставляет в воздухе ощущение чего-то нового, тихого, важного. Он поднимается с подушки и сразу поворачивает голову — туда, где на соседней стороне кровати спит Ёнджун.
Тот свернулся клубком, будто прячется от всего мира, уткнувшись щекой в подушку. Пухлые губы слегка надуты — как бутон, вот-вот распустившийся. Бомгю каждый раз замечает это утреннее чудо и каждый раз не может не улыбнуться. Будто заново. Будто снова влюбляется — в эту привычку, в эту тишину, в этого человека.
Он медленно наклоняется, осторожно целует Ёнджуна в щёку, мягко обнимает, пряча лицо в изгиб его шеи. Тот что-то сонно бормочет, шевелится, и уже через секунду ловко ныряет с головой под одеяло — как в неприступную крепость.
— Пушистик, — шепчет Бомгю с лёгкой насмешкой, — просыпайся. Опоздаешь на свою учёбу.
Из-под одеяла доносится неразборчивый вздох.
— Ты художник, я музыкант… Какая разница. Всё равно одной душой учимся.
Бомгю смеётся — тихо, с нежностью. Садится на край кровати и потягивается.
— А душа кофе захочет через три минуты. И печеньки. И поцелуй.
— В такой последовательности?
— В любой, — отвечает он, фыркая. — Но сначала — душ. Потом — вытаскивать тебя по-настоящему. Потом — снова влюбиться.
За окном зевает утро. Кофеварка на кухне щёлкнет через несколько минут, в воздухе появится запах хлеба и чего-то родного. Ещё один день начнётся — как сотни до него. И всё же не такой, как остальные.
Им по двадцать. Они оба учатся, хоть и в разных университетах.
Бомгю — в художественном, где каждый день он учится ловить свет и тень, линию и дыхание образа.
Ёнджун — в музыкальном, где каждый аккорд рождает тишину между нотами, похожую на вдох.
Они рядом. Но в разных мирах. И всё же — рядом.
Одной чашкой на двоих. Одним пледом. Одним утром, которое снова начинается с любви.
Квартира наполняется мягким светом утра — не слишком ярким, но уже тёплым, таким, что хочется жить. На кухне пахнет корицей, жареными тостами и свежесваренным кофе. Бомгю сидит у окна, обхватив ладонями кружку. Его волосы чуть растрёпаны после сна, и на щеках ещё остаётся румянец от одеяла. Он лениво мотает ногой и улыбается чему-то своему, глядя, как за стеклом медленно просыпается город.
Ёнджун напротив, сонно поигрывает ложечкой в своей чашке, наблюдая, как тонкая лента пара поднимается от напитка. Но на самом деле он наблюдает не за паром. Он смотрит на Бомгю. На его ресницы, на тонкие пальцы, на эту лёгкую, утреннюю незащищённость, в которой он кажется особенно близким. На своего медвежонка.
— Всё так же красиво пьёшь кофе, — вдруг произносит Ёнджун, и в голосе — тёплая насмешка и одновременно восхищение.
Бомгю поднимает взгляд, улыбается:
— Ты это говоришь каждое утро.
— Потому что каждое утро ты выглядишь так, будто снимаешься в рекламе идеального утра. Даже раздражает.
— Потерпишь, — хмыкает Бомгю.
И в этот момент его телефон завибрировал, засветился экран. На нём высветилось имя, будто вырезанное из другого времени:
«Тэ-Тэ».
Ёнджун тут же перестаёт мешать кофе.
— О, Тэшечка звонит, — с радостью говорит Бомгю, хватает телефон и сразу отвечает. — Привет, Тэхён!
Голос на другом конце звучит радостно, с тем же напевным, чуть ленивым тоном, каким Тэхён всегда говорил с ним, ещё в школе.
— Гюшечка! Как ты? Угадаааай, кто вернулся?
— Что? — Бомгю выпрямляется. — Ты не шутишь?
— Никаких шуток. Мы с Субином в Корее. Только прилетели. Хотим увидеться!
Улыбка расползается по лицу Бомгю. Он смеётся, почти по-детски искренне.
— Чёрт, я думал, ты ещё на другом конце планеты! Когда?
— Как только сможешь. У меня есть миллион историй. И я привёз тебе кое-что… ты умрёшь.
Ёнджун в это время молча смотрит в свою чашку. Он не подаёт виду, но пальцы чуть сильнее сжимают керамику. И взгляд становится чуть холоднее. Он знает, кто такой Тэхён. Знает их дружбу. Знает, как они смотрели друг на друга в школе. Но ему всё равно это не нравится.
Бомгю заканчивает разговор, откладывает телефон. Когда он поднимает глаза, то видит этот самый взгляд.
— Что?
— Он всегда тебя называл «Гюшечка»?
— Ну… да. Привычка.
— А ещё он всегда так смотрит на тебя… — Ёнджун хмурится. — С этими своими огромными глазами. Будто ты плюшевый кролик, которого он никогда не отдаст.
Бомгю фыркает, поджимает губы, подходит к Ёнджуну и мягко опускает руки ему на плечи. Сзади, обнимая. Прижимается лбом к его щеке.
— Ты ревнуешь?
— Безбожно, — бурчит тот. — Но я же пушистик. Я имею право.
— Пушистик мой, — Бомгю тихо улыбается. — Я медвежонок только твой, ясно?
— Тогда скажи Тэшечке, чтобы не строил глазки. А то у него они такие большие, будто он постоянно в аниме.
Бомгю смеётся.
— Обещаю. Только ты называешь меня Гюшечкой и пушистиком. И только ты будешь пить со мной кофе по утрам.
Они смеются. Всё в этом моменте — лёгкое, но настоящее. И пусть в сердце Ёнджуна ещё где-то сверкает искорка ревности, он знает: Бомгю — с ним. Здесь, рядом. В этом доме. В этой жизни.
***
Бомгю возвращается в комнату, радуясь тому, что его день почти завершён. Он снял рюкзак, повесил его на спинку стула и, вздохнув с облегчением, опустился на диван. Его глаза блестят от счастья, потому что впереди — долгожданная свобода.
Он вытягивает ноги, удобно устраивается на мягких подушках и, как всегда, включает свою любимую музыку, которая играет на фоне, создавая тёплую атмосферу уюта. Он снова чувствует себя ребёнком — беззаботно, без тяжести дел, которые ещё предстоит решить.
Но тут на экране его телефона вспыхивает уведомление — и знакомое имя «Тэ-Тэ» появляется перед глазами. Улыбка сразу расползается по его лицу, и он уже интуитивно ощущает, что день станет ещё лучше.
Бомгю быстро раскрывает сообщение, его пальцы бегут по экрану, невольно ускоряя свой ритм.
Тэ-Тэ: «Давай встретимся после твоих пар»
Сердце чуть быстрее стучит. Он не может не улыбнуться, прочитав это сообщение. Тэхён всегда был таким — с ним не нужно было много слов, чтобы понять, что он на самом деле хочет. Всё было ясно по его тону, даже если тот был чуть ироничным.
Бомгю тянется к телефону, набирая ответ.
Бомгю: «Ты уверен, что я не слишком разленился?»
Через несколько секунд приходит ответ.
Тэ-Тэ: «Возможно, ты слишком разленился. Но я тебе подниму настроение. Просто встретимся, и всё»
Ещё один взгляд на экран. Бомгю улыбается, чувствуя, как лёгкость от всего происходящего, от этой мелочи, захватывает его полностью. Привычка, которая возникла за годы их дружбы, — такая близкая, такая родная.
Он быстро набирает ответ:
Бомгю: «Ты меня об этом просишь, а я уже почти готов. Где встречаемся?»
Тэхён всегда был тем, кто мог перевернуть его день, особенно когда речь шла о встречах. Они с ним — как два разных мира, но при этом всегда были в гармонии, несмотря на свою разницу. Тэхён и Бомгю. Один — спокойный и размеренный, другой — всегда на грани авантюр, полон идей и неожиданных поворотов.
Он бросает взгляд на часы. Пару минут, и Енджун выйдет на свою четвёртую пару. Вот это действительно звучит как судьба — разделиться так и не встретившись по-настоящему. Он задумчиво улыбается, уже думая о том, как это будет выглядеть, когда Тэхён окажется перед ним — тот с большими глазами, с взглядом, который всегда мог читать его как открытую книгу.
Но вот приходит сообщение от Тэхёна:
Тэ-Тэ: «Я у старого кафе, ты знаешь какое. Через 30 минут, жду.»
Бомгю быстро собирается, берет куртку и решительно направляется к выходу. Лёгкая волнушка, то ли от предвкушения встречи, то ли от воспоминаний о тех днях, когда они с Тэхёном говорили без слов, а иногда даже молча смеялись над чем-то неважным.
Он открывает дверь и выходит на улицу, где осенний воздух холодит лицо, но всё равно приятно, как всегда в такие моменты. Пару шагов — и вот он уже на остановке. Он ощущает эту лёгкость внутри, но её как будто не хватает, потому что в голове до сих пор есть образ другого человека.
А именно — Ёнджуна. Он вспомнил, как тот сдерживал взгляд, когда Бомгю отвечал на звонок Тэхёна. Он знал, что Ёнджун ревнует. Это всегда было очевидно, но так ли ему нужно это говорить? Бомгю вообще не понимал, что сейчас делать с этим. Он и сам иногда не мог разобраться, что чувствует, когда в его жизни было сразу несколько людей, таких особенных.
Но вот и кафе. Бомгю входит внутрь. Тэхён сидит в уголке, как обычно — с чашкой кофе, взгляды которого пронзают даже самые лучшие иллюзии. Он поднимает голову, когда замечает Бомгю, и его улыбка — такая тёплая и ободряющая — сразу освещает помещение.
— Гюшечка! — произносит Тэхён с тем своим характерным голосом, в котором есть нежность, но и вызов.
Бомгю медленно усаживается, улыбается в ответ.
— Привет, Тэ.
Тэхён ухмыляется, поворачивает чашку.
— Прости, я немного не так сказал. Я ведь теперь возвращаюсь, а ты что-то всё работаешь и работаешь. Я не понял, у тебя там что, «три пары»?
— Угу, — отвечает Бомгю, приподняв бровь. — И не переживай, всё пройдёт, я скоро опять буду вечно «бездельничать». Ты чего тут один сидишь?
Тэхён прислушивается к его голосу, и взгляд его становится более глубоким. Он и правда всегда слушал Бомгю с особым вниманием, будто из каждого слова можно было вычленить больше, чем просто «слова».
— Ну а что делать? — Тэхён пожимает плечами. — У меня здесь небольшая пауза. А ты, как обычно, скакал по всем парам?
Бомгю хмыкает.
— Ха, три пары — это для меня уже подвиг, если честно.
И вот так они сидят — как будто не было времени, как будто только вчера они болтали в школьном дворе. Бомгю вздыхает с лёгкой улыбкой, смотря на Тэхёна.
— Я в Корее уже пару дней, но Субин занят своими делами, поэтому я тут один. Решил немного передохнуть, поболтать с тобой.
Бомгю чуть поднял брови, удивлённо взглянув на Тэхёна.
— Субин занят? Что случилось?
Тэхён кивнул, но в его глазах была лёгкая усталость.
— Да, у него теперь свои проекты, дела. Всё нормально, просто он не может сейчас уделять мне много времени. Но я не переживаю, мне нужно было время для себя. Вот и решил, что наконец-то встречусь с тобой.
Бомгю понял, что Тэхён на самом деле не особо переживал. Он всегда был таким — лёгким, не зацикливающимся на проблемах. Но Бомгю немного ощутил эту пустоту, которая, возможно, была у Тэхёна. У них всех были свои заботы, свои жизни. Но, несмотря на всё это, всегда приятно встречаться с другом.
— Ну, если ты не против, давай просто болтать, — сказал Бомгю, улыбаясь.
Тэхён кивнул, и они начали разговаривать, как раньше. Вспоминали старые времена, рассказывали о том, как проходят их дни, о всяких мелочах и забавных ситуациях. Бомгю слушал Тэхёна, смеясь над его рассказами о жизни в Америке, хотя самому ему было интересно узнать, что же Тэхён переживает в настоящий момент. Но они оба знали: разговоры о Субине и его делах — это не то, что стоит сейчас обсуждать. И так было лучше.
Они продолжали беседовать, наслаждаясь моментом. Время пролетело незаметно, и Бомгю почувствовал, как ему стало легче на душе. В такие моменты понимал, что настоящая дружба не исчезает с годами, а наоборот, только укрепляется.
***
Прошло всего два дня с момента возвращения в Корею, а Субин уже сидел в машине неподалёку от знакомого подъезда, будто не прошло и трёх лет. Снаружи вечер клонился к ночи, и уличные фонари роняли на стекло машины мутное, жёлтое свечение. Внутри было тихо, почти глухо, только его собственные мысли гудели в ушах.
Он знал, что Кай живёт всё ещё здесь. Точно знал.
Он просто смотрел в сторону входа, не отрываясь, будто взглядом мог заставить двери распахнуться и увидеть знакомую походку. Его сердце било в груди неровно, срывисто, как будто ещё до встречи уже знало — этот момент важен.
Шофёр был отпущен сразу, без объяснений. Субин остался в одиночестве, потому что это не был тот случай, когда хочется, чтобы кто-то был рядом. Это не был случай, который можно кому-то пересказать. Потому что как ты объяснишь, что спустя годы стоишь вот так — в машине, у подъезда, не зная даже точно, как он отреагирует, если увидит тебя?
"Что я вообще делаю?" — подумал Субин и провёл ладонью по лицу. Он не знал, на что надеется. На случайность? На то, что Кай выйдет, просто так? Что они столкнутся взглядами, и Кай... узнает?
Он знал, как глупо это выглядит. Но сердце упрямо шептало — это не просто дом. Это точка, где всё когда-то началось. И, возможно, ещё не закончилось.
Мимо проходили люди, входили и выходили, хлопали двери машин, кто-то смеялся — чужая жизнь. А он был здесь. В машине. Смотрел в прошлое, которое всё ещё хотел вернуть.
И всё, что ему оставалось — ждать.
Субин сидел в машине, наблюдая за тем, как Кай и его спутница идут вдоль тротуара. Мороженое в руках Кая растаяло от тепла, а девушка с улыбкой держала стакан с напитком, весело смеясь. Они были близки. Он это чувствовал. Взгляд Кая был расслабленным, улыбка живой, и Субин вдруг понял, что эта сцена выглядит как кусочек из чужой жизни.
О боже… Он что, встречается с кем-то?
Но, с другой стороны, как бы он мог удивляться? Кай ведь уже взрослый. Это естественно. Но это не помогало. Субин ощущал, как внутренний холод пробирается к костям. Он не знал, что делать. Как сказать. Как не выглядеть идиотом, как не подойти и не задать все те вопросы, которые взрывались в голове.
Он не смог остановиться. Это было сильнее него. Он вылез из машины, и прежде чем успел подумать, выкрикнул:
— Хюка!
Кай резко повернул голову. В его глазах мелькнуло изумление, а потом, будто что-то пронзительное, пронеслось в их глубине. Он замер, оглядываясь, пытаясь понять, откуда исходит этот голос. Взгляд сразу упал на Субина. Он стоял там, с открытым взглядом, с какой-то странной, пугающей настойчивостью.
Субин шагнул к нему, не в силах сдержать волну эмоций.
Кай тихо сказал девушке, которая стояла рядом:
— Бахи, иди домой.
Девушка нахмурилась, не понимая, но кивнула и развернулась. В её глазах читалась лёгкая тревога, но она не решилась задавать лишние вопросы. И вот она ушла.
Субин всё ещё пытался что-то сказать, но слова словно не находили своего пути.
— Хюка... Ты так вырос... Уже с девушками встречаешься, да? — вырвалось у него, и он сам почувствовал, как глупо это звучит.
Кай молча посмотрел на него, не поднимая глаз. Он ответил, как будто это было неважно:
— Это моя сестрёнка.
Субин замер, не зная, что сказать. Он чувствовал, как внутри его растекается неприятное чувство. От этого молчания.
— А, вот как... — промолвил он, хотя и сам не понял, что сказал.
Пауза затянулась, но потом Кай, не обращая внимания на его слова, вдруг резко произнёс:
— Что надо?
Субин растерянно остановился, не зная, как оправдаться.
— Да нет ничего... Просто... — пробормотал он, но Кай его не слушал.
— Тогда уходи, — резко ответил Кай.
— Эй, что за фигня? Так гостей не встречают! — удивлённо возмутился Субин.
Кай посмотрел на него без всякого интереса. И что-то в этом взгляде выжигало всё.
— Гостей? Серьёзно? Слушай, вали так же, как ты и валил все те разы. С тем же наплевательским видом. Тебе ведь так удобнее, да?
Субин почувствовал, как воздух в груди сжимается, и с трудом проглотил слова. Всё внутри обрывалось. С каждым новым словом Кая, он ощущал, как прошлое рушится на куски.
— Эй, подожди… ты… ты что, обижен на меня? За то, что я ушёл?
Смех Кая был сухим, не похожим на то, что Субин когда-то знал. Это был смех горький и злой, как безжалостный вихрь.
— Ты правда сейчас это спрашиваешь? После всего?
Субин молчал, а Кай продолжил, его голос становился всё громче:
— Ты поцеловал меня, а потом исчез! Сначала пять лет, я не знал, что с этим делать! Никаких сообщений, никакой весточки. Просто исчез! А потом ты вернулся, поцеловал меня снова, и... опять уехал, как будто я — просто задание, которое ты решил выполнить и забыть!
Субин стоял, не в силах вымолвить ни слова. Его глотка была перехвачена. В голове звучал только голос Кая, прокладывая трещины в его сознании.
— Мне было больно, понял? Больно, когда ты вычеркнул меня. Когда ты исчез и ничего не сказал. Я целую ночь ревел, а на следующий день ходил с опухшими глазами и никому не объяснял, почему я был таким. А потом, когда ты сменил номер, я вообще не знал, что делать! Я пытался дозвониться, но ты просто исчез!
Кай сделал паузу, вытирая руку о лицо, а Субин стоял, ошарашенный, как будто попал под мощный удар. Его руки начали дрожать, но он продолжал смотреть на него, не в силах отвести взгляд.
— Я сменил номер... Да, я не знал! Как мне было знать?! Ты сам меня послал, когда я тебя поцеловал!
Кай только хмыкнул, будто эта фраза не имела для него значения. Он смотрел на Субина с презрением:
— А что мне было делать? Я тебя не видел с двенадцати лет, а ты поцеловал меня. Ты вообще понимаешь, что это странно?! Я тебя не знал, я не знал, как на это реагировать. Это же как встреча с кем-то из другой жизни! Ты сам сказал, что всё будет нормально, и исчез. А я остался... один.
Субин пытался что-то сказать, но слова не шли. И вот тогда, с полным отвращением, Кай сказал:
— Иди ты нахуй.
Он резко развернулся и пошёл к подъезду. Его шаги звучали глухо, как эхо. Дверь подъезда захлопнулась с таким грохотом, будто мир переворачивался.
Субин стоял, как прикованный, не в силах двинуться с места. Всё, что он слышал, теперь звучало в его ушах. Слова Кая были такими же резкими, как нож. Они прорезали его сердце.
И Субин остался стоять там, на пустой улице, в тени прощания, которое он так и не смог остановить.