Тишина, которую ты оставил
***
Дождь был не каплями — он был клинками.
Они срывались с неба, будто чья-то злая рука пыталась стереть этот мир с холста бытия, до крови стирая его до последнего мазка. Он бил по стеклу, как будто в бешенстве, с яростью ревности, с той неистовой злобой, с которой только небо умеет оплакивать утраты. Улицы — как набухшие, разорванные вены, несли в себе мутные воды, беспокойные, ослепшие, без путей и направления. Всё было размытым, будто мир утопал в старом, запотевшем стекле, или, быть может, потому что сама реальность разучилась быть ясной без него.
В комнате — тишина.
Но не та, что успокаивает. Не мягкая, не спасительная. Это была тишина пепельной пустоты, тишина, что выжигала изнутри, как яд, проникающий в каждую щель души. Она была как медленный пожар, который не кричит — но сжигает всё, оставляя только пепел и запах того, чего уже нет. Она поглощала память, как воронка забвения, затягивая даже самые светлые моменты, когда голос звучал, а сердце ещё умело верить в обратное.
Бомгю сидел на полу, прислонившись к дивану, как выброшенный на берег обломок чьей-то истории.
Колени поджаты, пальцы сцеплены так, будто ещё держат в себе отчаянную молитву. В его ладонях — слуховой аппарат, маленький, холодный, молчаливый. Он врезался в кожу, как доказательство жизни, которую уже не вернуть. Он не отпускал его. Потому что знал: если отпустит — отпадёт и последняя нить, связывавшая его с голосом, что когда-то делал тишину — музыкой.
Он не слышал грома. Не чувствовал, как дом дрожит под напором ветра.
Он был где-то дальше. В своих затонувших воспоминаниях. Там, где губы дрожали от невыносимого «прощай», но руки всё ещё держали. Там, где глаза умоляли остаться, а голос уже растворялся в воздухе. Там, где всё хорошее закончилось не громом — а шепотом.
Мир ушёл с ним. С Енджуном.
И осталась только оболочка. Осталась оболочка дня, в котором ничто не двигалось, не дышало, не имело смысла.
Пальцы дрогнули. Аппарат выскользнул.
Упал. Тихо. Но в этой тишине каждый звук — как удар.
И он не поднял его.
Картины на стенах — немые свидетели.
Они когда-то жили — дышали красками, били ритмом его кисти. Теперь — выцветшие, будто крики, застывшие на холсте, лишённые языка. Он когда-то рисовал, когда кричать было уже нельзя. Теперь — не мог и этого. Его кисть стала тяжелой, как память. Боль замерла в ней, застряла, как стекло под кожей.
Наушники — пустота.
Музыка смолкла, или, быть может, замолчал он. Ни щелчка, ни звука, ни жизни. Только тишина, что тянулась, как чернила в воде — размытая, бесповоротная.
И всё ещё билось сердце.
Глухое. Бесполезное. Не умело звать, не умело просить. Лишь стучало — как путник, опоздавший на поезд, но всё равно пришедший к пустой платформе.
Он тогда не понял.
Он думал — пауза. Временная трещина. Он верил, что любовь не уходит просто так — сквозняком, захлопнув за собой дверь, как будто всё, что между вами — просто комната, которую можно покинуть.
Он ждал. День. Второй. Неделю. Вечность.
Пока внутри всё не стало стеклянным. Пока воздух не стал бетоном. Пока дыхание не научилось быть тишиной.
Он понял — тишина — это не отсутствие звука.
Это присутствие боли.
Плотной, вязкой, неизбежной.
Бомгю закрыл глаза.
И даже этого не услышал.
***
Енджун стоял у порога. Мокрый. Сломанный. Его фигура терялась в тусклом свете, а тень, казавшаяся живой, трепетала, как будто она сама не верила, что он ещё здесь.
— Он меня любит, — сказал Енджун, и в голосе не было ни облегчения, ни радости. Только холодная обречённость. — Так, как будто я — последняя мелодия, что умирает в тишине. Но, Тэхён… если честно… я не ушёл, потому что хотел.
Тэхен медленно поднял глаза. Между ними сгущалась тишина, как мрак, окутывающий всё вокруг. Она не просто заполняла пространство — она давила, заставляя воздух становиться тяжёлым.
— Тогда почему?
Енджун сжал руки в кулаки, так сильно, что костяшки побелели. Он пытался удержать что-то внутри, но это было всё сложнее.
— Я не ушёл по своей воле. Меня заставили.
Семья Бомгю. Продюсеры. Люди, которые называли это заботой.
Они смотрели мне в глаза, как если бы я был врагом. «Ты его уничтожаешь. Ты забираешь у него всё — слух, карьеру, самоощущение.»
Они сказали: «Если ты его любишь, уходи. Пока ты рядом, он не спасётся.»
Он выдохнул. Это было не просто дыхание — это был выдох, как последний вздох в пустой комнате.
— Я поверил. Я думал, что мой голос — это что-то, что разрывает его. Что моя любовь — это яд. Что без меня будет тишина. И она будет лучше.
Тэхен молчал. Он смотрел на него, но в его глазах не было гнева. Только понимание. Молча, он видел не того, кто ушёл, а того, кого заставили уйти, не давая шанса на выбор.
— Ты ушёл.
— Я ушёл… медленно. Каждый шаг был, как прощание. Прощание не с ним, а с собой. Я ушёл, как человек, теряющий себя, думая, что спасаю другого.
***
Комната была наполнена тишиной, которая становилась всё гуще, как свинцовые облака перед дождём. Бомгю стоял у двери, не в силах двинуться, словно его тело было заключено в клетку из невидимых цепей. Его сердце билось так громко, что он едва мог различить собственные мысли, но каждое новое биение было словно молот, который вбивал гвозди в его грудь.
Енджун стоял перед ним, в его глазах не было ни боли, ни любви — только холодная отстранённость, словно там больше не было места ни для чувств, ни для сожалений. Он хотел уйти. И Бомгю знал, что теперь ничто не удержит его. Но его душа кричала, тело металось от безумной нужды что-то изменить.
— Пожалуйста… — его голос дрожал, как струна, теряющая натяжение, — не уходи. Я не могу тебя отпустить. Ты же знаешь, я… я не могу быть без тебя.
Он опустился на колени, руки, сначала твердые, теперь бессильно опустились, сжимая пол в отчаянии. Он тянул их к Енджуну, его губы были всего в сантиметре от его кожи, но они не могли коснуться её, не могли пробудить в нём того, что было так сильно раньше. Его дыхание было прерывистым, горьким, как тоска, которая не знает конца.
— Я сделаю всё, что угодно… Всё, что ты хочешь. Только не уходи, пожалуйста… — его слова срывались, как последний вдох перед тем, как воздух исчезает. Он начинал лезть к нему, его пальцы нащупали рубашку, неуклюже, будто он уже забыл, как держать что-то ценное, будто хотел разорвать между ними всю дистанцию, которая их разделяла.
Его руки скользили под ткань, его сердце сжималось с каждым его движением. Он чувствовал, как холод от пустоты проникает в его кожу, и отчаянно пытался вернуть его, даже если для этого нужно было стать чем-то другим. Чем-то, что бы могло удержать.
— Я не хочу, чтобы ты уходил… — Бомгю закрыл глаза, но его лицо искажала боль, он был готов на всё. Всё, что мог сделать — это лезть за ним, стремиться к нему. В его движениях была неуверенность и жажда, с которой он пытался вырвать у судьбы хоть крохотное чудо. Его руки касались груди Енджуна, срывали с него рубашку, но даже эти прикосновения были нежными, неуверенными, потому что он боялся, что с одним лишним движением потеряет его навсегда.
— Пожалуйста, не уходи… — его голос почти пропал. Он был почти на грани. Он рвался, но не мог вырваться.
Енджун стоял, не двигаясь. Его глаза не выражали ни радости, ни гнева. Просто пустота. Он отстранил его руки, его взгляд стал холодным, как лёд, а шаг назад — таким же безжалостным, как удар. Он отстранился, и это движение стало для Бомгю словно последний приговор.
— Ты не понимаешь… — его слова были как нож, который режет боль, разделяя их навсегда. — Я должен уйти.
Бомгю почувствовал, как земля уходит из-под ног, как его тело теряет свою опору. Он, не в силах удержать себя, упал на пол. Его губы ещё пытались коснуться Енджуна, его руки тянулись, но это было уже слишком поздно.
— Не уходи, пожалуйста… — он ревел. Это не был просто слёзы. Это было разрывающее, пустое, бездонное горе. Его душа кричала, но Енджун не слышал, или уже не хотел слышать.
Он шагнул назад, не оглядываясь, и дверь закрылась. Это был последний звук, который Бомгю почувствовал. Плотный, тяжёлый, как тот же молот, который разбивает его сердце.
Он остался один.
Тишина, которую он так боялся, теперь наполнила его полностью. Тишина была не просто отсутствием звука, а присутствием всего того, чего не было. Бомгю опустился на пол, ощупывая свои руки, но даже их уже не было. Он был словно потерянный в пустоте, единственным звуком которого было тихое, но неудержимое тиканье его сердца, которое, несмотря ни на что, продолжало биться.
Бомгю проснулся в ту ночь и сразу понял, что она не похожа на все предыдущие. Тишина была не просто отсутствием звуков — она была живой, как густой туман, который поглощает каждый уголок. И в её молчании, словно в бездонной пропасти, исчезли все его чувства. Это была не та тишина, которую можно было бы игнорировать. Это была та, которая проникала в душу, терзала её, заставляя сомневаться в том, что вообще существовало когда-то.
Тишина — она не появляется сразу, нет. Сначала она приходит как капля, как тихий, почти незаметный звук, но с каждым моментом, с каждой секундой, она нарастает, заполняет собой пространство. В ней растворяется всё, что раньше казалось важным, всё, что могло бы утешить, заполнить пустоты. И вот он сидел в её центре, глядя, как капли дождя скользят по стеклу, ломаясь в хаотичных полосах. Но даже они не оставляли следов. Они исчезали так же, как и он сам. Как всё, что было, исчезло с тем последним прощанием.
Бомгю уже не слышал дождя. Он знал, что если бы мог, он бы услышал. Он бы внял барабанному бою воды, гулу улицы, шуму машин, ритму мира, который, казалось, продолжал жить вне его. Но для него всё замерло, и в этом молчании, наполненном невидимыми стенами, было что-то гораздо более весомое, чем простое отсутствие звуков. Это был конец чего-то. Конец того, что когда-то наполняло его мир. И вместо звуков он слышал лишь бесконечную пустоту, которая не обещала возвращения.
Музыка не звучала больше. И это не было связано с тем, что его уши больше не могли воспринимать её. Нет, это было нечто большее — это было потому, что музыка потеряла свой смысл. Трек, который раньше пел о любви, теперь лишь напоминал о том, что утратил. О том, что больше не было. Бомгю одевал наушники, нажимал плей, но всё, что он слышал — это пустоту, которая заполнила его целиком. Музыка не была тем, что ему нужно. Она была просто фоном для тишины.
И он сидел так часами. Ждал. Ждал не знамо чего. Слова больше не значили ничего. Он пытался что-то почувствовать, что-то понять, но когда нет звука, нет и смысла в ожидании. Это была как игра с пустыми символами, пытаясь угадать, что скрывается за этим молчанием.
Иногда, чтобы убедиться, что он ещё жив, Бомгю проводил пальцами по своему телу — по губам, по шее, по грудной клетке. Дыхание его стало тихим, почти незаметным. Иногда ему казалось, что его больше нет. Он чувствовал, как исчезает его собственная сущность, как постепенно растворяется в этой тишине, которая заполнила всё вокруг.
Тэхён говорил с ним. И не только тогда, когда его собственный голос был единственным, что могло быть услышано. Он говорил тихо, четко, с таким отчаянием, что слова почти звучали как молитва. Гю смотрел на его губы, пытаясь сосредоточиться, но даже для того, чтобы понять, нужно было больше, чем простое желание. Он не мог ответить на всё, что говорил ему Бомгю, не мог ответить даже на то, что на самом деле происходило в его душе. Он понимал половину, иногда меньше, и молчал. Он не просил повторить. Он не хотел быть тем, кто будет требовать, кто будет просить снова и снова, чтобы его слышали. Он был тем, кто привык скрывать свой внутренний мир за непреодолимой стеной.
Тэхен был рядом. Он всегда был рядом. Но даже его попытки понять, попытки заботиться, не могли разрушить эту стену. Он был с ним, но не с ним. Он был рядом, но оставался таким же чужим, как и весь мир вокруг. Словно между ними была невидимая пропасть, которую невозможно было пересечь.
Однажды Тэ осторожно положил руку на его плечо. Этот жест был таким бережным, таким осторожным, словно боялся нарушить нечто невидимое, что уже давно стояло между ними. Он не сказал ни слова. Просто сидел рядом, показывая своё присутствие. И всё, что Бомгю мог ответить, это безмолвный взгляд.
— Лучик, я здесь, — сказал Тэхен.
Гю посмотрел на него. Он не знал, что чувствовать. Не знал, что отвечать. Его глаза были пустыми, без каких-либо эмоций. Он не испытывал ни боли, ни привязанности. Он просто смотрел, не желая ничего. Не отвечал, потому что в этом взгляде уже не было нужды в словах.
Затем он взял руку Тэхена. Это было медленно, словно каждое его движение было лишним, но неизбежным. Он опустил её, как если бы просто не знал, что делать с тем, что ему ещё оставалось. Словно всё, что он мог бы почувствовать — уже ушло. Он не был тем человеком, кто борется за что-то. Он был тем, кто уже не ждал. Он знал, что Тэхен рядом, но это не спасало его. Он всё равно оставался один.
Тишина продолжала быть вокруг. Тихая, невидимая, она наполнила каждый уголок его мира. И в этой тишине, среди всего, что когда-то было, Бомгю всё равно чувствовал себя одиноким.
Гю часто ловил себя на мысли, что он всё ещё ждёт. Это было как неконтролируемое движение, что-то, что не отпускало, что тянуло его, как невидимая нить, не позволяя двигаться дальше. Он ждал. Ждал звуков, шагов, запахов, которых больше не было. Он представлял, как дверь снова откроется, как он войдёт, как в тот раз, когда всё было ещё возможно. Тот момент, когда его глаза вновь встретятся с теми, кто ушёл, и в воздухе, как забытая мелодия, прозвучит:
— Я был дурак. Прости.
Но этого не происходило. Ни в реальности, ни в самых тёмных, самых отчаянных мечтах. Он продолжал ловить каждый звук, каждый шорох, надеясь, что хотя бы в одном из них, в одном из своих фантазийных проблесков, он услышит эти слова. Но нет. Вместо них он только читал по губам. И в каждой своей фантазии, даже когда надеялся, он внутренне отвечал себе: «Слишком поздно». Слишком поздно для прощений, слишком поздно для возвращений.
Тишина стала его самым громким другом. Тот тихий звук упавшего сердца, которое продолжало биться в его груди, несмотря на всё, что было. Она разрасталась, накрывала всё вокруг, и он знал, что ждать больше не имело смысла. Но как можно остановиться, когда пустота — это единственное, что остаётся? Это как быть в комнате, где все звуки исчезли, а ты не знаешь, как выбраться.
Тэхен пытался справиться с этим по-своему. Но порой, казалось, он тоже не выдерживал. Он уходил в ванную, как человек, пытающийся закрыться от всего мира. За дверью он включал воду, как шумовое прикрытие, чтобы поглотить все, что было внутри. Но и с этим звуком его собственная пустота не исчезала. Это была не просто тишина комнаты, это была тишина его собственного тела, тишина его души. Он сидел на полу, закрывая глаза, и слёзы текли бесшумно. Каждая капля, будто бы пробивала ему грудь, но не приносила облегчения. Это были не просто слёзы. Это был крик, который не мог быть услышан. Это был момент, когда он понимал, что никто и никогда не вернёт того, что ушло.
Он любил. Всё ещё любил. Всем сердцем, всем своим существом. Но любовь — это не то, что может вернуть утраченное. Она остаётся. Она горит в темноте, как огонь в камине, который не согревает никого. Она просто существует, и её свет не видит никто. Он не мог вернуть то, что было. Он не мог вернуть того, кого потерял. Он только оставался с этим огнём, который уже не мог осветить путь ни ему, ни тому, кто когда-то звал его по имени.
Однажды Бомгю подошёл к столу. Он не знал, что делает. Он не знал, что хочет выразить. Его руки дрожали, как если бы они были оторваны от реальности. Он открыл старую банку с краской, взял кисть, и начал рисовать. Он не знал, что рисует. Краска текла, но силуэт, который она создавал, был черным и страшным. Он был пустым — без глаз, без губ, без лица. Просто пустота, которая засасывала всё. И в этом рисунке он почувствовал что-то большее, чем в своём собственном сердце.
Он не знал, почему именно это, почему именно этот силуэт. Но когда он поставил холст у стены и сел напротив, он понял, что это единственное, что остаётся. Словно сама тишина посмотрела на него и сказала: "Вот, что ты потерял."
Час прошёл. Второй. Третий.
Он сидел, не двигаясь. И в какой-то момент, не помня, как, встал, подошёл к ящику. Взял старый аппарат. Надел его. Проверил батарейку. Включил.
Ничего.
Он похлопал в ладони. Раз, два. Ударил по столу. Крикнул. Разбил стакан. Стук. Грохот. Шум.
Но всё это было пустым эхом. Он не слышал даже свой собственный крик.
И тогда он понял. Он потерял не просто звук. Он потерял своё собственное я. Тот голос, который когда-то был частью его жизни, того, кто звал его по имени, кто шептал, смеялся, любил — ушёл. Он потерял Енджуна. И с ним ушёл звук, который когда-то наполнял его мир.
Теперь всё, что оставалось, — это пустота.
Он опустился на пол, рядом с осколками стекла, и провёл пальцем по одному из них. Порезался. Но не почувствовал боли. Боль была глубже. Боль была там, куда невозможно было добраться.
Тишина внутри его стала невыносимой.
Где-то в комнате зашевелился Тэхен. Он подошёл, замер в дверях, не решаясь войти. Но он знал, что всегда будет рядом, что не оставит. Потому что рядом было всё, что могло быть. И всё, что оставалось.
Гю не обернулся. Он не хотел читать губы Тэхена. Он не хотел прикасаться. Он не хотел чувствовать, что теперь снова остался только один. Он опустил голову, словно в этой тишине можно было остановить всё то, что разрывалось внутри.
Он подумал: Если бы я мог услышать хотя бы одно слово... Но нет. Никто не скажет его. Потому что всё ушло.
И теперь оставалась только тишина. Тишина, которая осталась навсегда.
***
Дождь хлестал в окна, утопая в серой ночи, наполняя пространство холодом, который пронзал не только тело, но и душу. Енджун стоял перед дверью, рука дрожала, тянувшись к ручке, будто её тяжесть была слишком большой, чтобы её выдержать. Он не знал, зачем пришёл. Он не знал, что хотел найти. Но он не мог остановиться. Не мог просто уйти, оставить всё позади и забыть. Он должен был быть здесь. Он должен был хотя бы попытаться.
Он открыл дверь.
Гю сидел у окна, словно не замечая его, а может, не желая замечать. Он был таким же, как всегда, но теперь это не было тем, что было раньше. Это было как стекло, которое не может вернуть свою форму, даже если его собрать снова. Енджун делал шаги, а каждый из них становился тяжелей, как если бы земля под ногами становилась мягкой и поглощала его.
— Бомгю, — его голос сорвался, слабый и пустой. Он сделал ещё шаг. — Прости. Прости, что ушёл. Я был идиотом. Я думал, что спасаю тебя, но я… я разрушил всё. Всё.
Он опустился на колени, как если бы его тело больше не слушалось. Он не мог держаться, не мог стоять. Его глаза наполнились слезами, голос трескался, но он не мог остановиться. Просто не мог. Он был разбит. Он был уже не тем, кем был.
— Я не могу без тебя, медвежонок... — сказал он, и его слова порвались, как рваная ткань, не имея силы держать это всё вместе. — Прости. Я думал, что отпущу тебя, и ты станешь лучше. Я думал, что это тебе поможет. Но я потерял тебя. Я потерял всё. Я люблю тебя. Люблю...
Гю не двигался. Он сидел там, как каменная статуя, спиной к нему, не повернув головы. В его молчании не было ни злости, ни прощения, ни боли. Он был пуст. Он был пуст, как тот самый мир, что исчезал с каждым его шагом. Всё, что оставалось — это холод. Но это не было отказом. Это было просто отсутствие всего, как если бы в нём не было больше ничего. Ни любви, ни ненависти. Только пустота, которая поглощала всё.
Енджун протянул руку, касаясь его ладони. И сразу понял — ответ был не в этих пальцах. Не в его теле. Ничего не было. Гю не сдвигался, не откликался. Он был холоден. Он был мёртв. И с этим осознанием Енджун поцеловал его.
Его поцелуй был безумным. Отчаянным. Это было не как раньше, когда их тела были одним целым, когда их дыхание было слаженным. Нет, теперь это было как попытка вернуть нечто, что невозможно вернуть. Он поцеловал Бомгю с такой болью, что казалось, вся его душа вырвалась наружу. Но Гю не ответил. Его губы оставались холодными, как стекло. Он не шевелился. Всё, что было — это пустота, заполнившая пространство между ними.
Енджун отстранился, надеясь хотя бы увидеть в его глазах ответ, хотя бы мельчайшее движение. Но всё, что встретило его взгляд, — это безжизненность. Это была не просто тишина, это была сама смерть. Его сердце сжалось, разрываясь на части, и слёзы начали катиться по его лицу, не сдерживаемые, как буря. Он не мог больше молчать, он не мог больше держать в себе эту боль. Он был разрушен.
— Бомгю… — его голос был полон боли, но даже эта боль была беспомощной. — Пожалуйста, ответь мне. Ты не хочешь меня? Ты не слышишь меня?
Гю медленно повернул голову, но его взгляд был пустым. Он не смотрел на него. Его лицо не выражало ничего. Ни гнева, ни любви, ни разочарования. Это было просто отсутствие. И в этом отсутствии всё было разрушено.
Гю коснулся его щёк, словно вытирая слёзы, но его прикосновение было таким холодным, таким пустым, что Енджун едва ли почувствовал его. Он делал это так спокойно, так безразлично, что было почти невозможно поверить в реальность происходящего. Его сердце разрывалось, каждое движение Гю, каждое его слово — это было как орудие пытки. Он улыбнулся. Но это была не улыбка. Это было просто отсутствие чего-то живого, пустота, заполнившая его.
— Я тебя не слышу... — сказал Гю, и его голос был низким, отрешённым. Он сказал это так, будто не было никакого значения. Как будто бы все эти слова были ничем. Когда Гю улыбнулся, это было даже хуже, чем если бы он стал кричать. Это была не жестокая улыбка, это была просто тишина, за которой не было ничего.
— Уходи... пожалуйста, — добавил он, и эти слова словно порезали воздух. Они были тихими, но страшными. И в них не было ни злости, ни боли. Просто окончание. Конец.
Енджун стоял, не зная, что делать. Он не мог больше оставаться. Всё, что он пытался, всё, что он когда-то знал, исчезло в этой пустоте. Он пытался найти слова, пытался вернуть хотя бы маленькую частичку того, что было. Но это уже не имело смысла. Он встал, и каждый его шаг отдался в его груди, как удар молота по металлу.
Дверь закрылась за ним с глухим стуком, и всё вокруг снова стало пустым. Только дождь. Он выходил в дождь. Это не был просто дождь. Это был конец. Он смотрел на капли, что стекали с его лица, как вода, что смывает последние остатки чего-то живого. Он смеялся, но смех не был настоящим. Это был смех, который звучал, как последняя стадия безумия. Смех, который сливался с его слезами. Всё это было безумие, и он не мог понять, почему не может остановиться.
Мир вокруг перестал существовать. Улицы стали просто серыми, мокрыми пятнами. Свет в окна отразился на мокром асфальте, но это не имело значения. Он не чувствовал больше капель дождя. Не слышал их. Всё прошло через него, и всё, что осталось, было как пустота, которую он сам создал. В его душе была бездна, в которую он прыгнул сам.
Его телефон тихо играл песню, которую он когда-то написал для медвежонка. Она звучала фальшиво. Без смысла. Без него. Без них. Она была всего лишь эхом того, что исчезло. Он пытался выключить её, но не мог. Не мог. Он не хотел отпускать. Он не мог отпустить.
Он остановился посреди улицы, с телефоном в руках, слушая её, как будто она была его последним связующим звеном с тем, что осталось. Но она была пустой, как и всё остальное. Это была просто фальшивая мелодия. И он знал, что она уже никогда не вернёт того, что ушло.
Он стоял там, пропитываясь дождём, смотря на мир, который больше не имел смысла. И когда он понял это, он осознал, что уже поздно. Навсегда поздно.
***
Бомгю продолжал смотреть на картину, не замечая ничего вокруг, поглощённый пустотой, которая всё больше заполняла его внутренний мир. Мужчина на холсте был его отражением — упавший на колени, потерявший всё, что имел. Дождь за окном продолжал стучать по стеклу, но для Гю он был уже не звуком. Он был частью того, что ушло, частью того, чего уже не вернуть.
Тэхен сидел рядом, не пытаясь нарушить этот момент. Он знал, что в этой тишине не было места ни для утешения, ни для объяснений. Он просто был рядом. И, возможно, именно в этом было что-то важное. Он не знал, что будет дальше. Он не знал, как исправить то, что разрушено, но он был здесь. И этого было достаточно.
Но Гю всё ещё сидел перед холстом, не видя Тэхена, не чувствуя его присутствия. Он был как бы в другом мире, где не было места для других, где не было места для жизни. Его душа, опустошённая, как холст, оставалась без цвета, без формы. Он не мог вернуться. Он не мог найти того, что потерял.
И всё же что-то было в этом молчании. Может быть, в том, что он не был один. Может быть, в том, что кто-то остался, даже когда всё вокруг рухнуло. Это было не спасением, не восстановлением, но тем, что могло быть. Тем, что всё ещё было возможно, даже если это было лишь тенью того, что было раньше.
Тэхен не мог вернуть прошедшее, но, может быть, он мог быть здесь, рядом, даже в этой тишине. И этого было достаточно, чтобы понять, что, несмотря на всё, этот момент всё ещё был настоящим.
В этом было нечто болезненно чистое. Нечто невозможное и всё же существующее.
Гю тихо вздохнул. Всё ещё не оборачиваясь, всё ещё не слыша, он знал — это была ошибка, полюбить так, чтобы потерять себя. Но ошибка ли это была? Или, может, это был просто путь, которым ему суждено было пройти?
Конец.