Смятые слова
***
Свобода или истина?
Представь: перед тобой дверь, гладкая, холодная, словно застывшее зеркало. За ней — истина. Голая, беспощадная, без единой маски. Она жжёт, выжигает иллюзии, ломает представления о себе, о мире, о всём, что казалось вечным.
Но есть и другой путь. Остаться. Закрыть глаза. Позволить сладкой лжи окутать себя, словно тёплый шёлк. Здесь всё красиво: голоса любимых полны ласки, закаты тают в позолоченных облаках, дыхание наполнено покоем. Здесь нет боли, нет сомнений, нет страха. Разве не этого искал человек с самого начала времён? Разве не в утешении — смысл всего?
Но что есть ложь, если она делает тебя счастливым? Что есть истина, если она лишь ранит? Где пролегает грань между свободой и цепями, если одни кандалы сделаны из железа, а другие — из мечты?
Ёнжун всю жизнь верил: эти богатые дети живут в хрупком сне. В мире, где всё слишком просто, слишком легко. Где не нужно бороться за место под солнцем, где завтра не прячет за спиной нож. Они казались ему фарфоровыми куклами — беззаботными, хрупкими, чужими.
Но он ошибался.
Просто их боль была другой. Не той, что оставляет ссадины на ладонях или гулкую пустоту в желудке. Их боль была в тишине огромных пустых домов, в ожиданиях, давящих на плечи сильнее любого груза. В страхе быть недостаточными. Они улыбались, потому что так было надо. Потому что иначе могли разочаровать. Стать ненужными.
Их цепи не звенели, но от этого не становились легче.
Но Ёнжун этого не поймёт. Не потому, что не хочет. Просто, чтобы понять, нужно ощутить. А боль — она не передаётся словами.
Это словно танец, где один ведёт, а другой лишь следует, боясь оступиться. Родитель рисует дорогу, прячет острые камни, выбирает шаги. Кажется, что так легче, что так правильнее. Но с каждым решением, принятым вместо ребёнка, забота превращается в путы, которые стягивают крепче с каждым годом.
Иногда это любовь, наполненная страхом. Иногда — желание держать рядом, словно редкую птицу в золотой клетке. Но чем крепче закрыты двери, тем тише становятся собственные мысли. А вместе с этим растёт другой страх — страх разочаровать. Не оправдать надежд. Стать недостаточно хорошим.
И вот однажды приходит тишина. Руки, что так долго вели, исчезают, а впереди — бескрайний мир, пугающий своей свободой. И тогда становится страшно сделать первый шаг. Ведь когда всю жизнь решали за тебя, ты не знаешь, как выбирать самому.
Такой судьбы не избежал и Бомгю.
С самого детства его жизнь была выстроена чужими руками, точная и безупречная, словно архитектурный план. Ни трещин, ни отклонений. Отец хотел, чтобы он был лучшим. В учёбе, в спорте, в манерах. В каждом слове, в каждом движении. Без права на слабость.
Но слабость уже была.
Слух.
Отец говорил об этом часто. Словно клеймил этим словом. Будто сам факт того, что Бомгю слышит хуже других, перечёркивал все его старания. Иногда это было холодное замечание, брошенное вскользь:
— Ты должен стараться больше, ведь ты и так ущербен.
Иногда — ядовитый упрёк:
— Ты же слышишь, да? Или и это тебе нужно объяснять дважды?
А иногда — пощёчина.
Она приходила неожиданно, но неизменно точно. Глухой хлопок — и мир смещался, воздух становился вязким, а в ушах звенело. Иногда удар был таким резким, что слуховой аппарат не выдерживал, срывался, падал на пол.
Сухой стук пластика о плитку.
Этот звук Бомгю слышал даже тогда, когда мир становился приглушённым, чужим, когда шум растворялся, оставляя его одного в безмолвии. Он опускался на колени, дрожащими пальцами собирая осколки. Осторожно, будто пытался склеить нечто большее, чем просто пластик.
В груди что-то сжималось.
Чувство, которое невозможно было выдавить ни слезами, ни криком.
Отец покупал новый. Не потому, что переживал. Просто сын великого человека не мог выглядеть слабым.
Но каждый раз, когда аппарат разбивался, внутри Бомгю тоже что-то ломалось.
И этого никто не собирался чинить.
Бомгю давно смирился со своей судьбой.
Он научился жить так, как было написано за него. Как было правильно. Он был хорошим сыном. Хорошим учеником. Хорошей картиной, нарисованной чужими руками.
Он не знал, что значит хотеть чего-то по-настоящему. Не знал, как это — чувствовать не по указке.
А потом появился Ёнжун.
И внезапно в его идеально выстроенном мире появилась трещина.
Это было не похоже ни на что. Чувства, которым не было названия. Они не были продиктованы, не были частью плана. Они были чем-то своим. Чем-то родным. Чем-то неправильным.
И — что пугало больше всего — чем-то забавным.
Зависимость
Бомгю не понимал, почему, когда он брал в руки кисть, пальцы сами выводили его черты. Ёнджун проник в его сознание, засел в мыслях, заполнил собой пустоты, о существовании которых он даже не подозревал.
Сначала это были просто наброски. Лёгкие, незначительные. Бомгю говорил себе, что это просто привычка, просто случайность.
Но случайность не повторяется двадцать раз.
Теперь у него было двадцать картин. Двадцать отражений одного человека. Они лежали в углу чердака, спрятанные под пыльным покрывалом, словно запретная тайна. Ведь было бы странно, если бы все они висели в его комнате, верно?
Но он не мог остановиться.
Каждый раз, когда он брал кисть, появлялись его глаза. Глубокие, усталые. Наполненные болью, которую он никому не позволял видеть. Появлялись его губы — чуть тронутые усмешкой, колкой, почти горькой. Его фигура, его силуэт — тонкий, но будто несущий на себе груз всего мира.
Разве это не зависимость?
А зависимостей у Бомгю уже было слишком много.
Отец уже был его зависимостью. Её хватка душила, стягивала дыхание, словно удавка, затянутая на горле.
Он не хотел ещё одной.
Но, чёрт возьми, как же было больно видеть Ёнжуна таким.
Больно смотреть, как тот разрушает себя. Как прячет усталость за сарказмом, боль — за колкими словами. Как отталкивает всех, кто пытается приблизиться.
Бомгю хотел помочь.
Хотел протянуть руку. Вырвать его из этой бездны. Сказать: "Я здесь. Я не уйду."
Но как помочь тому, кто не позволяет к себе прикоснуться?
Как спасти человека, который выбирает тонуть?
Бомгю не мог описать словами, что почувствовал. Его район всегда был безупречен: сверкающие фасады домов, отполированные дороги, тишина, в которой даже ветер казался чуждым. Здесь не было места хаосу. Не было места крови. Но теперь, словно мазок испорченной кисти по нетронутому холсту, посреди этой идеальной картины был он. Ёнджун.
Он стоял под светом фонарей, а алые разводы на его коже казались варварской живописью. Кровь стекала тонкими струями, пачкала одежду, капала с пальцев на холодный асфальт. Темно-красные пятна расплывались, разрушая иллюзию стерильности. Его фигура была обезображена, но он всё ещё пытался удержаться на ногах. И он улыбался.
Бомгю даже не сразу заметил эту усмешку. Всё внимание приковали глаза. Покрасневшие, опухшие, словно выжженные солью. Он плакал. Когда? Сколько? Почему? Эти глаза не были привычными для него — обычно в них было что-то дерзкое, игривое. Но сейчас они были полны боли, утраты, отчаяния. Бомгю в его взгляде ощущал пустоту.
Шаг. Качнулся. Ещё шаг. Он споткнулся и рухнул. Падение. Мир будто качнулся вместе с ним, но Бомгю успел его подхватить. Колени глухо ударились о землю, но он даже не почувствовал боли. Его разум был охвачен паникой, а сердце готово было вырваться из груди. Только бы дышал. В его груди будто нарастала тяжесть, а взгляд не отрывался от лица Ёнджуна, который всё ещё был при сознании, несмотря на свою хрупкость.
***
В доме было тепло, но Бомгю всё равно чувствовал ледяной холод. Его руки нервно теребили края пиджака, а глаза всё ещё не могли оторваться от его любимого или не любимого. Да кто он вообще для Бомгю, не друг же. Доктор осматривал раны, голос его был ровным, как натянутая струна. Он успокаивал, говорил, что это не так уж и страшно, что раны не глубоки, но что-то в его словах Бомгю не верил. Легко сказать — ничего критичного. Бомгю чувствовал, как его сердце бьётся в груди слишком быстро, и каждый звук становился как эхо пустого зала. Он смотрел на Ёнджуна, который лежал перед ним, и эта тишина давила на него сильнее всего.
Ёнджун выглядел… чужим. Обычно он был резким, дерзким, полным энергии, словно натянутая тетива. Он был неприступным, словно каменная стена. Но сейчас — разомкнутые губы, румянец жара, дрожащие ресницы. Он был разбитым. Бомгю не мог поверить, что это тот самый Ёнджун — тот, кто всегда стоял с гордостью, с этой неудержимой силой. И теперь перед ним был человек, чьи глаза, полные боли и страха, могли разрушить всё, что у него было.
Но хуже всего были его глаза. Это не были те глаза, которые он знал. Даже во сне веки подрагивали, словно за ними бушевал ураган. Кожа вокруг них была тёмной, будто вымазана углём, а под ресницами до сих пор виднелись следы высохших слёз. Он плакал. Слишком долго. Слишком беззвучно. В сердце Бомгю чувствовалась тяжесть, которую он не мог выдавить ни слезами, ни словами. Его грудная клетка сжималась, и, несмотря на все усилия, он не знал, что делать.
Он боролся. Даже сейчас. Когда его голос звучал таким дрожащим и слабым, он всё равно продолжал бороться, даже в этом состоянии. — Не надо… — голос дрожал, как на ветру. — Пожалуйста… только не это… Прошу… только не так… Он умолял. Этот, всегда гордый, сильный, неприступный, — умолял. И Бомгю не мог понять, как это могло быть возможно. Это было так неправдоподобно, что его собственные чувства казались странными и чуждыми.
__
Бомгю сидел, его тело было сжато в напряжении, как будто он замер в момент, когда мир вокруг него неожиданно перевернулся. Его руки дрожали, и он не мог понять, что происходит с ним. Ёнджун… Он всё ещё был здесь, рядом, и его лицо было почти неузнаваемо в этом состоянии — без боли, без страха, без какой-либо эмоции. В глазах не было ничего, кроме пустоты, как если бы он оставил свою душу где-то далеко, в пустом пространстве.
"Нет, что ты такое говоришь," — с трудом выдохнул Бомгю, пытаясь сохранить хоть какую-то уверенность в себе. Его голос дрожал, но он заставил себя говорить, хотя сам не верил своим словам. — "Всё хорошо, можно справиться с проблемами иначе." Он сам не знал, верит ли в это, но надеялся, что эти слова хотя бы немного могут вернуть ситуацию в нужное русло.
"Ты же хочешь этого. Что тебя останавливает? Можешь заплатить позже. Давай же, никто не узнает, не бойся, я никому не расскажу... прошу... пожалуйста...".Он не отводил взгляда от Бомгю, и его глаза были как пустое зеркало — ни отражения, ни реакции, ни жизни в них. Они были как два черных углубления, и Бомгю почувствовал, как его собственное сердце замедлило свой ритм, когда он осознал, что этот взгляд не принадлежит человеку. Это было что-то мертвое, что-то, что больше не могло чувствовать. Он стоял, не двигаясь, его лицо было гладким, как камень, и весь его образ казался лишённым каких-либо эмоций, словно ему было всё равно на происходящее вокруг.
Ёнджун подошёл к Бомгю, и расстояние между ними исчезло. Бомгю почувствовал, как этот ледяной взгляд пронизывает его до самой глубины. В эти моменты всё внутри него как будто сжалось, и он почувствовал себя маленьким и бессильным, не в силах понять, что происходит, и почему Ёнджун так молчит. Он хотел что-то сделать, что-то сказать, но слова застряли в горле.
Когда Ёнджун оказался впритык, Бомгю инстинктивно отстранился, хотя и не знал, куда именно он хочет отойти. Ёнджун не отреагировал. Его взгляд не изменился. В глазах не было ни страха, ни злости, ни боли — только пустота. Это было страшно. И в то же время Бомгю ощутил, как этот взгляд как бы замораживает его внутри. Он не мог найти ни одного способа преодолеть эту стену отчуждения, которая выросла между ними.
Бомгю всё ещё пытался оправдаться словами. — "Ты же не один, всё получится, ты ведь не один..." Он не знал, зачем говорит это. Он не знал, что ему делать с этим холодным, бесстрастным человеком перед собой.
Ёнджун стоял в немом оцепенении, его взгляд был холодным, как ночь без звёзд. Он казался отрешённым, словно находился в другом мире, и все вокруг него существовало лишь в виде далёких искажённых теней. Одиночество, как тяжёлое бремя, давило на его грудь, сжимая её, не давая дышать. Он был один — по-настоящему один, но Бомгю, не понимая этого, продолжал сыпать соль на его рану. И эта соль не могла вылечить ни его тело, ни его душу — она только усугубляла боль. Солёная язва одиночества разрасталась, поглощая всё вокруг, и Бомгю, в своём невидении, продолжал эту пытку.
Одиночество, как зловещий призрак, следовало за Ёнджуном, неотступно, как тень, которая не боится исчезнуть. Это было не просто чувство — это была ловушка, в которой он оказался, заперт и одинок. Одиночество было его крепостью, и в то же время его тюрьмой, от которой нет ключа. Он даже не искал спасения — слишком поздно было искать выход. Это одиночество было таким, что его не спасали ни красивые лица, ни тёплые слова. Его не спасал даже Бомгю, который рядом, но такой же чужой, как и все другие. Это было одиночество, которое терзало его изнутри, как нескончаемая, но тихающая боль.
Ёнджун знал это слишком хорошо. Он знал, что бывает, когда оказываешься на краю, и нет ничего, что могло бы вернуть тебя назад. Его сестра тоже знала это. Она искала утешение в наркотиках, пытаясь убежать от пустоты, которая давно поглотила её. Она скрывала своё одиночество, пряча его за густым туманом химического опьянения, но его не победить. Она стала зависимой, и теперь её любовь к наркотику была сильнее, чем любовь к жизни, к семье, к человеку. И что ей теперь оставалось? Всё, что могло бы её утешить, уже давно не существовало. Мефедрон стал её другом, её спасением, её любовью. И в этот момент она потеряла всё — даже себя.
Ёнджун не был лучше. Он думал о том, чтобы начать колоться, потому что что ему было терять? Жизнь уже не имела смысла, если ты живёшь в мире, где нет ни тепла, ни света, ни настоящей любви. Он не боялся смерти. Он думал, что это был бы последний шанс на избавление от боли. Но как только он сделал этот шаг, как только его тело и душа встретились с этим страшным искусственным светом, он понял, что не сможет найти в этом утешение. Он остановился. Его сестра, которая когда-то была ему дорогой, стала его самой большой утратой, а её слова — последним напоминанием о том, что в жизни есть вещи, которые нельзя потерять.
"Меня уже не спасти," — эти слова её звучали как приговор. Но она сказала ему: "Ты — последняя надежда нашей недосемьи. Исполни свою мечту. Сияй, Ёнджун, как светлая звезда. Ты должен быть тем, кем мечтала мама." Эти слова стали последним ориентиром, последним напоминанием о том, что он не был один. Но одиночество всё равно не отпускало его. Оно, как невидимая рука, сжимало его сердце.
Первое обращение к наркотикам стало для него ошибкой, и он сразу почувствовал её тяжесть. Голос внутри говорил: "Ещё. Ещё. Ещё..." Его сознание было отравлено этим ядром, но на его пути появилась бабушка. Она не осуждала его, не кричала, не обрушивалась с упрёками, как все остальные. Она стала для него последним островом в океане боли. Она помогла ему вырваться из этого ада, хоть и не могла изменить прошлое. Она была его светом, его поддержкой. Но, как и всё светлое в его жизни, она ушла. Она ушла год назад, и мир Ёнджуна снова оказался в темноте. Он не знал, где теперь его сестра, жива ли она или мертва — и этот вопрос сжигал его изнутри.
И вот, теперь перед Бомгю, он стоял, как полуживое существо, разрывающееся на части от потерь. Его лицо искажалось от невыносимой внутренней боли, которая, казалось, никогда не пройдёт. Его губы дрожали, улыбка на них была слаба, она была всего лишь защитной маской. Слёзы, которые он так долго держал внутри, начали катиться по его щекам, и он, не в силах сдержать боль, начинал рыдать. Улыбка сменялась искажением боли, а затем снова появлялась, как попытка справиться с этим миром.
Бомгю увидел это и почувствовал, как его собственное сердце сжалось от этого зрелища. Он был испуган и растерян, но не мог отступить. Он видел перед собой человека, который отчаянно пытался найти спасение в темноте, не зная, как из неё выбраться. Он не знал, как помочь, но он знал, что не может оставить Ёнджуна наедине с его страхами.
— "Ничего... у тебя есть я, Ёнджун," — прошептал он, нежно, но твёрдо, словно пытаясь не только утешить, но и самому себе напомнить, что не может быть одиночества, когда есть хоть один человек, готовый быть рядом. — "Ничего страшного. Всё будет хорошо, понял? Ты не один. Я с тобой."
Ёнджун замер, словно не знал, что делать с этими словами. Он никогда не ожидал услышать их. И вот, впервые, его сердце откликнулось на этот слабый, но верный свет, который исходил от Бомгю. В этот момент, в этом единственном мгновении, он почувствовал, как его душа начинает открываться, как маленькая искра надежды всё-таки загорается в его сердце.
Бомгю сидел рядом, не отступая. И даже если он ещё не знал, как всё исправить, он точно знал одно: он не оставит Ёнджуна. И это было уже начало спасения.
***
Бомгю никогда не знал, что значит выбирать.
Все его решения — лишь тень чужой воли. Отец выстраивал его жизнь, словно шахматную партию: продумывал ходы, просчитывал исход, не оставляя места для сомнений. Учёба, карьера, даже то, какую рубашку надеть утром — всё было частью заранее написанного сценария, где Бомгю играл отведённую роль, не имея права на импровизацию.
Но теперь перед ним раскрылось нечто иное. Что-то, чего нельзя загнать в строгие рамки логики.
Любовь? Нет, это не любовь.
Симпатия? Тоже нет.
Жалость? Возможно.
Но если это просто жалость, почему сердце так сжимается, а дыхание сбивается, когда он вспоминает его взгляд?
Бомгю пытался разобрать свои чувства, словно сложное уравнение, пытаясь найти чёткое объяснение, подгоняя эмоции под выученные истины. Всё должно быть логично, рационально, правильно. Вот только любовь — это не шахматная партия, где каждый ход просчитан заранее. Это хаос, вспышка, нечто непредсказуемое.
Он ломал голову, отталкивал мысли, спорил сам с собой. Это не любовь, говорил он себе. Не симпатия. Просто жалость. Жалость к сломанному человеку, который так отчаянно пытался не сломаться до конца.
В поисках ответа Бомгю поделился этим с Тэхёном. Тот выслушал его внимательно, задумчиво накручивая на палец прядь своих волос, а потом лениво усмехнулся:
— А ты попробуй признаться.
— В чём? — Бомгю нахмурился, хотя внутри уже что-то сжалось от тревожного предчувствия.
— В своих чувствах.
— А если это не чувства?
— Тогда будешь знать наверняка.
Будешь знать наверняка.
Эти слова врезались в сознание. Будто ледяной осколок, они застряли внутри, не давая дышать.
Бомгю отвернулся, уставившись в окно. За стеклом плыл серый, пасмурный день, такой же размытый, как его собственные мысли.
— Я не хочу знать наверняка, — пробормотал он, сам не зная, услышал ли его Тэхён.
Боялся ли он?
Да.
Но ещё больше он боялся того, что будет, если ответ окажется настоящим.
Бомгю всегда считал себя человеком разумным, логичным, просчитанным. Жизнь — шахматная доска, где каждый шаг заранее определён, а чувства? Чувства — это слабость. Это нечто неосязаемое, хаотичное, то, что нельзя контролировать. А если нельзя контролировать, значит, лучше этого просто не иметь.
Но тогда почему он чувствует это жгучее, липкое, тянущее ощущение в груди? Почему внутри будто что-то скручивается каждый раз, когда он вспоминает ту ночь? Почему этот поцелуй, этот миг, который должен был исчезнуть без следа, продолжает врезаться в память, как раскалённое лезвие? Какой же он дурак. Дурак, если позволяет себе чувствовать что-то к человеку, которого почти не знает.
Если бы он признался, это бы стало реальным. Не просто ошибкой, не просто случайностью, которую можно проигнорировать, а чем-то большим. Чем-то, что нельзя спрятать, нельзя забыть, нельзя отвергнуть. И это пугало его больше всего. Он привык идти по чётко выстроенной дороге, привык следовать правилам, а теперь… теперь он стоит на краю пропасти, и каждый шаг кажется слишком опасным.
Поэтому он делает то, что умеет лучше всего. Притворяется. Притворяется, что ничего не было. Притворяется, что тот поцелуй — не более чем мимолётный порыв, вспышка глупости, которую нужно стереть из памяти. Притворяется, что его сердце не сбивается с ритма каждый раз, когда он ловит взгляд Ёнджуна. Притворяется, что тот — просто одноклассник. Просто человек. Просто кто-то, кого можно вычеркнуть из жизни без последствий.
Наверное, так проще.
Он убеждает себя: всё. Хватит. Хватит думать, хватит сомневаться, хватит разматывать эту нить, которая тянется к Ёнджуну. Всё это ничего не значит. Он ведь правда верит в это. Правда?..Или нет.
***
Ёнджун сбежал.
Выскользнул из дома Бомгю, когда за окнами только-только занимался рассвет. Улицы были пусты, воздух холодил кожу, в голове стоял гул — от усталости, от переизбытка мыслей, от какой-то тянущей пустоты внутри. Он даже не стал оглядываться. Какой в этом смысл? Лучше всего сделать вид, что его там и не было. Что этой ночи не существовало. Что не было ни слёз, ни чужих рук на плечах, ни того поцелуя, о котором даже думать было противно.
Но память — штука мерзкая. Она, как въевшаяся в кожу грязь, не даёт забыть, не отпускает. И стоило ему закрыть глаза, как снова всплывал этот момент: Бомгю рядом, Бомгю близко, Бомгю дышит тихо-тихо, почти боясь разрушить хрупкую тишину. И тогда что-то щёлкнуло, что-то сломалось, и вот губы прижимаются к его губам, осторожно, почти несмело. Будто Ёнджун — это нечто ценное, будто его есть за что беречь.
Как же глупо.
Он ускорил шаг, будто мог сбежать от этого. От своей дурацкой реакции. От жара, что пробежал по спине, когда всё случилось. От непрошеного, почти бессознательного движения навстречу. Господи, да он что, действительно ответил на этот поцелуй? Хоть незаметно... но ответил ведь.
Нет. Неважно. Всё это неважно.
Стыд? Нет, не стыд. Раздражение. Злость. На Бомгю, на себя, на эту глупую ночь, где он, кажется, позволил себе слишком многое. Какого чёрта вообще происходило? Почему он дал слабину? Почему дал кому-то заглянуть туда, куда никому не позволял? Что с ним стало?
Да какая, к чёрту, разница?
Он сунул руки в карманы, втянул голову в плечи, сделав лицо привычно-отстранённым. Не случилось ничего. Абсолютно. Этот поцелуй ничего не значил. Всё остальное — тем более. Бомгю, конечно, хороший, но не настолько, чтобы он тут начинал вестись на эту жалость, на эти тихие слова о том, что "он рядом".
Смешно. Никого рядом нет.
И если он сам не даёт себе сдохнуть — никто другой тем более не сможет его спасти.
Значит, идём дальше. Вычёркиваем этот момент из жизни, как будто его и не было. Шаг за шагом. Словно ничего не случилось.
И ведь правда.
Ничего. Не. Случилось.
В глазах хмурый, серый рассвет. Мутное небо, серые стены, грязные улицы. Всё, как всегда, всё, как надо. Впереди родной район, такой же серый, давящий, будто петля на шее. Дом. Тусклый, мрачный, будто впитывающий в себя всю безнадёжность этого утра.
Интересно, отец там? Или снова сбежал? Или прячется, как крыса, лишь бы не пересечься взглядом?
Ёнджун заходит внутрь и тут же чувствует, как по спине пробегает холодок.
На кухне сидит силуэт.
Опущенная голова, сутулая спина, пальцы сжаты в кулак.
Отец.
Тошно. Противно.
Но… всё же лучше он, чем те трое, что приходили до него.
Ёнджун не смотрит в его сторону. Скользит в свою комнату, будто тень, сбрасывает с себя одежду, натягивает школьную форму. Волосы взъерошивает пальцами, не пытаясь придать им хоть какой-то вид — просто машинально, чтобы руки не были такими пустыми.
Школа.
Есть ли там кто-то, кому не всё равно? Нет. Нет. Нет. Там никого нет. Это просто необходимость. Просто ещё одно "надо", которых в его жизни слишком много.
Он выходит, покупает булочку с присыпкой.
Просто чтобы что-то жевать.
Просто чтобы занять руки.
Просто чтобы ощутить хоть что-то, кроме пустоты внутри.
Школа встречает его как всегда — одинаково. Одни и те же коридоры, одни и те же лица, шум, сплетни, смех, взгляды. Всё, как обычно.
Ёнджун идёт по коридору, его шаги неуверенные, но твёрдые, он уже почти прошёл мимо, когда на горизонте появляется знакомая фигура.
Бомгю.
И он машет ему рукой, этот идиот, пытаясь привлекать внимание.
Ёнджун, не задумываясь, просто поворачивает голову в другую сторону и продолжает идти вперёд. Бомгю всё так же стоит, рука в воздухе, но этого не замечает. Он не поворачивается. Он не делает шагов в его сторону. Он просто идёт дальше, как если бы его никогда не было в этом коридоре.
На мгновение он чувствует, как его сердце резко сжимается. Это не боль, нет. Это что-то другое. Щемящее, как будто что-то не так, но при этом так пусто, что нет сил что-то изменить.
Бомгю остаётся стоять, его рука опускается, и он смотрит, как Ёнджун удаляется, не обратив на него никакого внимания. Глаза Бомгю тускнеют, его плечи слегка опускаются. Он знал, что может так случиться. Он знал, что именно это будет ответом. И всё же, видимо, он надеялся. Или просто хотел верить в что-то, что теперь стало слишком тяжёлым для него.
Но нет.
Ёнджун не обернулся.
Он не ответил.
И Бомгю, стоя там, ощущает, как всё внутри обрывается, как пропадает последняя искорка надежды, что хотя бы что-то в этом мире может быть настоящим.
Теперь, когда они сидели рядом, в одном классе, с одними и теми же книгами перед собой, между ними как будто выросла невидимая стена. Оба пытались сохранить видимость спокойствия, оба делали вид, что всё в порядке, что ничто не изменилось. Но каждый взгляд, каждый случайный жест казался тянущим за собой тяжёлый груз.
Ёнджун сидел с тем же выражением лица, что и всегда — холодным, отстранённым. Бомгю заметил, как его пальцы, без выраженной цели, перебирали страницу учебника, как взгляд был зафиксирован на одной точке, будто он не замечал, что сидит рядом с ним.
Бомгю хотел что-то сказать, что-то вырвалось из его губ, но тут же затихло, застряв в горле. Он не знал, с чего начать, как сказать, что было на душе. Он открыл рот, затем закрыл его снова. Весь этот набор фраз, которые можно было бы сказать, казался пустым и глупым.
Он не мог придумать, как исправить всё, что было сделано. В тот момент, когда их мир, казалось, был наполнен чем-то невыразимым, что не стоило игнорировать, он вдруг почувствовал, что всё это слишком сложное для него.
Ёнджун почувствовал, как его взгляд на Бомгю неостановимо притягивает. Он старался не смотреть в его сторону, делая вид, что сосредоточен на уроке, но его мысли уже давно убегали, в то место, где было и тепло, и страх, и ощущение того самого вечера. Чёрт, почему всё так сложно?
Секунды тянулись, как минуты, минуты как часы. Бомгю сдерживал взгляд, но его нервные пальцы всё равно скользнули по краю стола, останавливаясь в полусекунде от Ёнджуна.
В это мгновение оба почувствовали, что между ними стоит что-то гораздо большее, чем просто молчание. Это была стена, которую они построили друг для друга, полная недоговорённых слов, взглядов и переживаний. Бомгю знал, что если хотя бы что-то скажет, всё это разрушится. Но он не мог молчать. Не мог и не хотел.
— Почему ты меня игнорируешь? — спросил Бомгю наконец, голос прозвучал тихо, но чётко. От слов казалось, что он взял на себя ответственность за всё это молчание. Вопрос был для него, но он звучал, как ответ на его собственные чувства.
Ёнджун, не ожидавший такого, поднял голову, встретившись с его взглядом. Он как будто замер, словно не знал, что теперь делать с этим вопросом, с этим открытым пространством между ними. А потом... ничего не ответил. Только слегка отвёл взгляд в сторону, как будто думая, что так будет проще.
Бомгю почувствовал, как его сердце сжимается, но в этот момент он понял, что, возможно, это всё — тот самый момент, когда нужно всё отпустить.
<3
Бомгю сидел на своем месте в классе, как обычно, погружённый в свои мысли. На его столе лежала тетрадь, но взгляд не сходил с пустого листа перед ним. Казалось, что его руки, привычные к кистям и краскам, не могли выразить то, что он ощущал внутри. Он не мог заставить себя нарисовать — мысли запутались, эмоции смешались, и вот, в этот момент, когда палитра осталась без использования, он решил написать.
Он аккуратно взял ручку и начал выводить слова на странице. Каждый штрих давался с трудом, но он знал, что нужно хотя бы попытаться.
«Ёнджун, я не знаю, что происходит между нами, но мне нужно поговорить. Приходи на задний двор после уроков.»
Не было ни красивых слов, ни слишком глубоких фраз. Просто это. Он написал то, что хотел, и то, что, казалось, в тот момент могло хоть как-то приблизить их к пониманию друг друга.
Он сложил письмо, почувствовав, как в груди немного ослабло напряжение. Это был его шаг — шаг, который он делал, несмотря на весь страх, не зная, что будет дальше. Он взял письмо и направился к своему шкафчику. Словно выполняя какой-то ритуал, он аккуратно положил его через щель в шкафчике Ёнджуна. Глаза немного на миг сузились, когда письмо исчезло внутри, но он не позволил себе думать о том, что будет дальше.
Бомгю вернулся на свое место, стараясь оставаться спокойным, но сердце стучало быстрее. Он смотрел в окно, ощущая, как нарастают беспокойство и ожидание. Весь класс шумел, но для него всё затихло. Он чувствовал, как каждое мгновение тянется в ожидании реакции Ёнджуна.
Минуты превращались в часы. Он следил за каждым движением Ёнджуна, надеясь, что тот, наконец, подойдёт к своему шкафчику. И вот, наконец, момент настал.
Ёнджун подошёл к шкафчику, открыл его. Бомгю буквально затаил дыхание. Он наблюдал, как Ёнджун вытащил письмо, распечатал конверт. Всё это происходило слишком быстро, и вдруг он увидел, как тот просто читает его слова, совершенно не реагируя. Потом он сжал письмо в кулак, быстро его разорвал и бросил в мусорку.
Глубокий, почти болезненный укол внутри Бомгю не мог быть скрыт. Но, несмотря на это, он остался на своём месте, сидя с невидимой усмешкой на губах. Смешанной, болезненной и едва уловимой, но она была там.
«Так всё пошло не по плану», — думал Бомгю, не давая себе права на панику. Он был уверен, что хотя бы немного сдержится, хоть и его чувства были под угрозой. Он решил довериться своему сердцу, рискнуть и хотя бы раз пойти против воли отца, против предсказуемых решений, сделанных для него. Но теперь это решение всё равно было отвергнуто.
Это было забавно.
Он сам выбрал этот путь, и теперь ему нужно было смириться с тем, что это было не так, как он себе представлял. Да, это не было романтическим признанием. Да, возможно, это не получился хороший поступок, но теперь он знал. Одно было точно — он больше не мог просто сидеть и скрывать чувства. Он доверился. И вот теперь ему оставалось только смеяться над этим.
Но в его груди всё равно осталось неприятное чувство, которое не исчезало.