Глава 16.
TEODORO
Я сижу здесь уже битый час. Сумерки опускаются на землю, разливаясь мягким светом, а я не отрываю глаз от её лица. Каменного, холодного, но по-прежнему прекрасного.
Статуя возвышается надо мной, точно сотканная из лунного света. Скульптор уловил каждую черту — изящный изгиб шеи, плавный поворот головы, чуть приподнятые уголки губ, будто она вот-вот улыбнётся. Я провожу взглядом по её мраморным волосам, волнами спадающим на плечи, вспоминаю, как когда-то пропускал пряди сквозь пальцы, чувствуя их шёлковую мягкость. Теперь же — лишь холодный камень.
Я хочу дотронуться, но не смею. Боюсь нарушить эту иллюзию, боюсь, что если коснусь её руки, то осознаю окончательно: она никогда больше не согреет мою ладонь в своей. Вместо этого я просто смотрю и жду.
Я сижу у этого проклятого мемориала, разглядываю застывшее лицо той, что когда-то была моей женой, и пытаюсь найти в себе хоть каплю того, что должен чувствовать. Я пришёл сюда не для того, чтобы снова предаваться воспоминаниям или пытаться оживить камень силой взгляда, нет. Мне нужно разобраться в себе. Мне нужно доказать самому себе, что я люблю только её. Инессу.
Я люблю только её, да?
Мои пальцы зарываются в волосы, я сжимаю виски, словно пытаясь вытрясти ненужные мысли из головы. Это всё из-за поцелуя. Чёрт бы его побрал, этот поцелуй. Лёгкий, почти невесомый, едва касающийся. В щёку, просто жест, который ничего не значит. Должно быть так. Должно быть.
Но почему мне показалось, что мне это понравилось?
Я не должен был чувствовать ничего. Никакой радости, никакого тепла. Я ведь не принадлежу Нерезе, не принадлежу никому, кроме Инессы. Это она спасла меня, вытянула из мрака, согрела душу, превратила её в нечто яркое, живое. Она научила меня чувствовать, научила любить. Она сделала меня своим миром, а я с радостью позволил. Но если всё так, если я по-настоящему принадлежу только Инессе, почему этот чёртов поцелуй так запал мне в память? Почему воспоминание о нём не вызывает отвращения? Почему я не оттолкнул её сразу?
Я сжимаю руку в кулак, ногти впиваются в ладонь, оставляя болезненные следы. Нет. Это не имеет значения. Не имеет права иметь значение. Всё, что мне нужно, — это вспомнить, как Инесса смотрела на меня, когда думала, что я не замечаю. Вспомнить её голос, её руки, её улыбку. Вспомнить, почему я выбрал её и почему не могу выбрать никого другого.
Но чем дольше я сижу здесь, глядя на каменную женщину, которая уже давно не со мной, тем сильнее осознаю: я пришёл не за этим. Я пришёл не для того, чтобы убедиться в своей любви к Инессе. Я пришёл, потому что испугался. Испугался, что моё сердце дрогнуло. Испугался, что на одно короткое мгновение я усомнился. Испугался, что, возможно... возможно, я уже не так уверен в своём «только её».
Нереза — мать моих детей, и никто больше. Ей нужно ненавидеть меня, нужно презирать, видеть во мне кого угодно, но не заботливого мужчину, которым я был все это время, потому что считал себя обязанным. А может, я делал это по другой причине... Не важно. Я заставлю ее ненавидеть себя снова, потому что я все ещё женат, все ещё влюблен, и все ещё люблю Инессу.
***
Я сижу в кабинете брата, пытаюсь вслушаться в его слова, но они проходят мимо, словно приглушённый шум дождя за окном. Голос его ровный, уверенный, но для меня сейчас не имеет ни веса, ни смысла. Всё, о чём я могу думать, — это утро, этот разговор. Нереза.
Проснувшись, я как всегда занимаюсь утренней рутиной, звоню в ресторан, заказываю завтрак, и через час ребята привозят еду. Мысли заполнены только тем, о чем я думал всю прошлую ночь, поэтому сосредоточиться на рабочих моментах просто не могу.
Взяв контейнеры с едой, я ставлю их на столешницу, и иду в комнату, как слышу жалобный писк Нерезы из комнаты. Снова проснулась рано от того, что ее ноги отекли, и она не может встать с постели. Сердце сжимается.
Стучу, а затем вхожу в комнату. Нереза сидит на краю кровати, большая ночная сорочка поднялась, волосы спутаны, глаза красные, ноги слегка отекли. С каждым днём ей становится все тяжелее передвигаться, а живот растет с сумасшедшей скоростью.
Когда я подхожу чуть ближе, Нереза с некой мольбой в глазах смотрит на меня, а затем кивает на пол.
—Поможешь надеть? — будто ребенок, которому так нужна моя помощь, бормочет Нереза.
Белые носки лежат неподалеку, и я сглатываю перед тем, чтобы сказать кое-что, о чем я думал.
—У меня накопилось много работы, я найму тебе сиделку, — говорю я сквозь зубы. — Она будет помогать тебе со всем, что требуется.
Нереза испуганно смотрит на меня, и ее плечи напрягаются.
—Я не инвалид, — выговаривает она, и мое сердце обливается кровью. —Справлюсь сама, без тебя и сиделки. Иди, куда шел.
Затем я вижу, как она наклоняется, тянется к носочкам, но не может достать. Я сжимаю кулаки, все же покидаю ее комнату с ужасным чувством опустошения.
Я хочц, чтобы она ненавидела меня. По-настоящему, искренне. Хочу увидеть в её глазах ледяное презрение, услышать в голосе ту самую горечь, которая прежде давала мне чувство правильности. Давала мне убежденность в том, что я знаю, кто я, что знаю, что чувствую.
Но она не дает мне этого. Её слова, её взгляд — в них нет прежней ненависти. И это выбило почву у меня из-под ног.
Я не должен был колебаться. Не должен был чувствовать сомнения. Я ведь люблю Инессу. Только её. Я повторял это снова и снова, цеплялся за это как за единственную истину, которая удерживает меня на месте. Но если это правда, то почему я сижу здесь, глядя сквозь брата, слыша только эхо её голоса в голове?
Я сжимаю руки, стараясь не выдать своего раздражения, злости на самого себя. Мне нужно было, чтобы Нереза подтолкнула меня обратно в ту бездну, из которой я так и не выбрался. Нужно было, чтобы она доказала мне: между нами ничего нет. Не может быть.
Я кусаю внутреннюю сторону щеки, пытаясь отогнать её образ. Бесполезно.
—А ну повтори, что я только что сказал? — рявкает Андреа, сопровождая свой тон клубом дыма мне в лицо.
В последнее время он курит слишком часто и много, а ещё, сегодня третий день, как он разговаривает со мной нормально, без обиженных и презренных взглядов.
—Ты говорил о поставках, — пытаюсь угадать правильный ответ.
—Нет, придурок, я говорил о Каттанео, — Андреа закатывает глаза, и плюхается в свое кресло.
С тех пор, как я перестал пить, брат хотя бы чуть-чуть стал доверять мне то, что раньше было по праву моим.
—Что с Каттанео? — вспоминаю о гребаной Лили, которая теперь была не просто тусовщицей и королевой Сан-Франциско, но ещё и женой Беллини и матерью будущего капо Пяти Семей.
После смерти Абрамо, младший внук Беллини — Рико, который стал мужем для нашей кузины Эдды, решил, что мафия для него ничего не значит, и забрав часть наследства в виде денежных средств, свалил на какие-то острова, утащив за собой свою жену. Я все ещё помню, как Грация рыдала от того, что дочь теперь находится слишком далеко.
—Сантино все ещё не женат, — фыркает Андреа, — я вчера созванивался с Симоном, и он сообщил мне, что хочет мира с Ндрангетой. У них есть все шансы заключить его, так как главная проблема в лице семейки Дероса уже как несколько лет отсутствует.
Я усмехаюсь.
—Меня до сих пор удивляет тот факт, что Доменика убили мужья его дочерей, а Изу заколола жена консильери Ндрангеты на нашей территории.
—Смешно тебе? — Андреа наклоняет голову, с укором смотря на меня. — Мне вот нет.
Я хмурюсь, ожидая развернутого ответа брата.
—Если они заключат мир, Ндрангета станет единственным кланом, имеющим поддержку со всех сторон. Невио хоть и ублюдок, действующий на кровь и жестокость, но Алессандро и Адамо умны, и помогут ему сделать все для того, чтобы Ндрангета поднялась на ступень выше. Нам не выгоден этот союз.
—Ты хочешь помешать им? — спрашиваю, напрягаясь.
—Я задумываюсь об этом, — кивает брат, а затем бросает окурок в пепельницу. —И ещё, будь осторожен, ребята засекли пару крыс Русских в Техасе. Оттавио и Кристофер с радостью разобрались с ними, но стоит быть внимательнее. Мне не нужен ещё один пожар.
Я выдыхаю, вспоминая тот день, когда брат горел ради меня. Теперь лев на его спине был обугленным, покрытым не только шрамами от ножей, но и ожогами. Они с Кассио были подобны гребаным фениксам, восставшим из пепла.
Я потер свою культю у начала протеза.
—Слушаюсь, — бросаю я, и встав, выхожу из кабинета.
Оказавшись в машине, я набираю номер девушки, которую все же нанял и попросил охрану приглядеть за ней. Я не мог оставить Нерезу дома одну, ибо в последнее время она все больше и больше становится неповоротливой. Доктор Сандерсон говорит, что скорее всего, она родит раньше срока, что пугает меня. Я все ещё не понимаю, как в ней помещается целых трое детей.
—Мистер Романо, — раздается голос Вивьен.
—Как Нереза? Поела? Живот не тянет? Не просит чего-то особенного? — тараторю я, сжимая руль.
—Она выкинула еду, — тихо проговаривает Вивьен, и я замираю. —Я заказала ей новую, и даже попыталась что-то приготовить, но она наотрез отказывается, мистер Романо. Единственное — она приняла душ с моей помощью, и съела целую упаковку шоколада из холодильника.
—А хрена ли ты мне раньше не позвонила? — рявкаю я в трубку, и завожу мотор.
—Я не думала, что это важно.
—Больше не думай, это не твое, — фыркаю я, сбрасываю звонок, и мчусь домой.
Все отходит на второй план, когда дело касается состояния Нерезы и малышей. Я не понял, когда они стали моим приоритетом, но обернуть ситуацию я уже не могу, хоть и пытаюсь.
Я не знаю, когда все изменилось. Когда именно я начал замечать в ней что-то большее, чем просто мать моих детей. Может, тогда, когда она играла с моими племянниками, а я смотрел, как она смеется, как ловко уворачивается от их липких ладошек, как украдкой бросает на меня странные взгляды, будто пытаясь что-то сказать без слов? Или, может, это случилось, когда я застал ее за пианино? Её пальцы, ставшие чуть более пухлыми от беременности, мягко касались клавиш, а живот, уже заметно округлившийся, неуклюже упирался в инструмент. Она пыталась подстроиться под него, откидывалась назад, чуть хмурилась, но продолжала играть. Я не мог оторвать глаз. А может, всё началось в тот момент, когда я впервые увидел малышей на мониторе УЗИ? Три крошечных силуэта, три жизни, которые она носила внутри. Я смотрел на них, слушал, как врач объясняет что-то, а сам в это время смотрел на нее. На её лицо, на её губы, которые едва заметно дрожали.
А может, это было тогда, когда я наклонялся к ее ногам, помогая ей натянуть носки, потому что она уже не могла дотянуться? Или когда она по утрам кричала мое имя, требуя помощи, чтобы просто встать с кровати, а я, ворча, приходил, но не мог удержаться от улыбки?
Я не знаю. Но сейчас, сидя за рулем, я точно знаю одно — мне нужно домой. Мне нужно узнать, почему она выбросила еду, почему мне вдруг стало важно, что она ела и как себя чувствовала. Я должен разобраться.
Я подъезжаю к дому и выхожу из машины, и иду домой. Привычно прислушиваясь к шуму внутри, первым делом в голову приходит мысль — где Цербер? Обычно он уже бежит ко мне, стуча когтями по полу, но сейчас в доме тихо. Я хмурюсь, но через секунду вспоминаю: я оставил его у Неро. Он весь день просил поиграть с псом, а я подумал, что пусть проведёт с ним время, раз уж так хочет.
Я скидываю кофту, иду на кухню и замечаю Вивьен. Она сидит за столом с кружкой чая, устало обхватив её ладонями. В воздухе витает слабый аромат ромашки и мяты. Я прохожусь взглядом по помещению — Нерезы нет.
— Где она? — спрашиваю я, даже не пытаясь скрыть беспокойство.
— В спальне, — Вивьен вскакивает с места.
Я нашел ее на сайте, пробил по базе, затем попросил охрану присмотреть за ней. Ей было около тридцати, и я подумал, что это не плохой вариант для Нерезы.
Я тут же разворачиваюсь и направляюсь туда, ускоряя шаг.Я даже не стучу, просто врываюсь в комнату.
Первое, что бросается в глаза — открытое окно, из которого доносится прохладный ночной воздух. Второе — Нереза. Она сидит на полу у окна, вытянув ноги, словно просто присела передохнуть, но её лицо заплаканное.
Один носок всё ещё на ней, второй валяется рядом, как будто она пыталась его надеть, но передумала или не смогла.
— Нереза? — я резко приближаюсь, приседаю перед ней, заглядывая в глаза.
Она даже не пытается скрыть слёзы. Моё сердце стучит гулко и громко, и я чувствую, как внутри поднимается тревога. Я не знаю, что именно произошло, но уже понимаю — что-то не так.
—Ты упала? Что случилось? — спрашиваю я, подхватывая ее на руки.
Она не пытается сопротивляться, когда я сажаю ее на край кровати, и снова заглядываю в лицо.
—Тренировалась надевать носки сама. Мне не нужна сиделка, я сказала тебе об этом с утра, но ты всё равно привел ее, — Нереза кивает на дверь, и всхлипывает.
—Ты не справляешься сама, тебе нужна помощь, — говорю я серьезно, хмуря брови.
Нереза криво улыбается, и толкает меня в плечо.
—Не нужна. До этого я справлялась, потому что...
Замолкает на секунду, но затем продолжает.
—Потому что ты помогал, но раз тебе это не нужно, я справлюсь сама!
Я стискиваю зубы, вспоминая об Инессе.
—У меня много дел, я не могу возиться с тобой постоянно. Когда ты родишь, я найму няню, — вырывается у меня, тело сковывает, и я как ошпаренный, отскакиваю от Нерезы.
Блядство. Ее карие глаза округляются, она обхватывает живот руками, и начинает дрожать.
—Обман, — выдыхает она, и слезы струятся по покрасневшим щекам. —Это все был обман. Гормоны сыграли со мной злую шутку.
Что-то внутри меня трескается, я на секунду закрываю глаза, и образ Инессы появляется передо мной.
—Что ты посчитала обманом?
—То, что ты можешь быть другим. Я впервые подумала, что в тебе есть человечность, — ее нижняя губа дрожит от новой волны слез. — Впервые за все время, я увидела в тебе человека, а не насильника.
И я был готов упасть перед ней на колени, закричать о том, что мне нужен ее взгляд, которым она видит во мне этого самого человека, но я лишь молчу. Я не могу быть женатым на обеих. Мне нужно выбрать одну.
—Но его нет, — почти хрипло тяну я, и не могу посмотреть ей в глаза. —Я мясник, синьора Риччи, ни капли человечности во мне нет.
Рыдание вырывается из ее груди с глухим звуком. Она пытается забраться на кровать, поджимая ноги, я желаю помочь, но не делаю этого, а лишь двигаюсь к выходу.
Сердце рассыпается, когда я захлопываю дверь, и прижимаюсь к ней спиной. О да, я сделал это. Я не предал свою жену, не позволил эмоциям управлять мной. Я же поступил правильно, да? Выбрал ту, что люблю, но которой уже нет...
—С каких пор тебя начал интересовать кто-то, кроме самого себя и твоей кошки? — задаю вопрос самому себе, и усмехаюсь.
Усмешка, полная горечи и непонимания самого себя. Черт возьми, я взрослый мужчина, но почему жить эту жизнь так сложно?
—Плевать. Ей будет лучше, если она будет ненавидеть меня, — выдыхаю я, и направляюсь прямо в свою комнату.
***
Я живу, работаю, существую. День за днём, неделя за неделей — одно и то же. Солнце встаёт, я просыпаюсь, ем что-то безвкусное, ухожу. Вечером возвращаюсь, едва замечая её силуэт в доме, и снова ухожу в себя. Так проще. Так должно быть.
Я стараюсь не думать о ней. О том, как меняется её тело, как живот становится ещё больше. О том, что внутри — моя кровь, мои дети. Стараюсь, но не могу. Когда она проходит мимо, сердце сжимается. Когда смотрит на меня с мольбой в глазах, я отворачиваюсь. Когда она зовёт, просит, требует — отвечаю холодно, грубо, отталкиваю её. Каждый раз, произнося жестокие слова, я чувствую, как они режут не её — меня. Но я не могу иначе. Если поддамся, если позволю себе быть рядом, если прикоснусь... я сломаюсь.
А потом, когда ночь поглощает дом, я всё-таки иду к ней. Я тихий, как тень, и она не слышит, не просыпается. Спит, такая беззащитная, такая невинная. Её дыхание ровное, а руки иногда неосознанно касаются живота, защищая его даже во сне. Я смотрю долго, мучительно долго. Хочется дотронуться, почувствовать тепло, убедиться, что они там, что всё в порядке. Но я не смею, не имею права. Я сам выбрал этот путь.
Так проходит две недели. Сегодня она должна идти к врачу. Она не просила меня пойти с ней, уже не просит. Я выдохнул с облегчением — и тут же почувствовал себя ничтожным.
Утром я ухожу раньше неё, но мысли о том, как она доберётся, как всё пройдёт, не дают покоя. Вивьен и охрана должны проконтролировать это. Весь день я раздражён, резок с окружающими, не могу сосредоточиться. А когда понимаю, что время приёма давно прошло, а её всё нет, мне становится не по себе.
Она приходит поздно. Бледная, уставшая, но с упрямо поднятым подбородком. Хочется спросить, как всё прошло, но я молчу. Она проходит мимо, а я... нет, я не могу просто стоять.
— Всё в порядке? — мой голос звучит грубо, словно я злюсь.
Она замирает, но не поворачивается ко мне. Несколько долгих секунд тишины, потом тихий ответ:
— Да.
Я не верю.
— Что сказал врач?
Она тяжело выдыхает, обхватывает себя руками, словно закрывается от меня.
— Всё хорошо. Тебе не нужно волноваться.
Её голос безжизненный, пустой. Я слышу в нём боль, одиночество. Мне хочется сделать шаг вперёд, взять её за плечи, развернуть, заглянуть в глаза, но я снова выбираю бездействие. Она уходит к себе, а я, как и каждую ночь, последую за ней. Буду стоять в темноте, смотреть, но не прикоснусь. Потому что если я позволю себе хоть что-то, назад дороги уже не будет.
Я просыпаюсь от протяжного воя. Звук тянется сквозь стены, глухой, но настойчивый, заполняет квартиру, оседает в сознании. Цербер.
Я злюсь. На него, на себя, на то, что проснулся. Сонный, раздражённый, с тяжестью в висках, я поднимаюсь и выхожу в коридор. Пол холодный, воздух за ночь остыл. Света нет, только слабый отсвет с кухни — тёплый, жёлтый, приглушённый.
Цербер сидит в тени, его массивная фигура почти сливается с темнотой. Глаза светятся, взгляд устремлён туда, где на стуле сидит Нереза. Я замечаю её сразу. Сутулится, локти на столе, лицо освещено снизу. Она держит что-то в руках, пальцы двигаются быстро. Я приближаюсь и вижу: конфеты. Развёрнутые фантики, пустая упаковка рядом.
Я хмурюсь. Я не покупал их, специально не покупал, чтобы она не переедала.Подхожу ближе, молча беру коробку из её рук. Она не сопротивляется, не пытается отнять, только смотрит. Лицо у неё странное — безразличное, уставшее. Я отвожу взгляд, опускаю руку и тянусь к Церберу. Ладонь на его голове, шерсть теплая, живая. Пёс дёргает ухом, но не двигается. Тишина.
— Тебе нет до меня дела, — вдруг говорит она. Голос тихий, но твёрдый. — Верни конфеты. Не ты их покупал.
Я медленно поднимаю голову. Она смотрит прямо на меня, взгляд цепляется, удерживает. В глазах вызов, боль, что-то ещё, чего я не могу разобрать. Между нами стол, Цербер, воздух, наполненный чем-то невыносимо тяжёлым. Я молчу.
—Тебе нельзя столько сладкого, сколько можно повторять? — я был готов подарить ей чёртову фабрику гребаных Рафаэлло, если бы это означало, что она станет счастливее, но должен был играть безразличную тварь.
Должен был.
—Мне можно все, чего я и мои дети хотят, — она выделяет слово "мои", задевая меня за живое. —И на тебя нам абсолютно плевать.
—Иди спать, — фыркаю я, облокачиваясь на холодильник.
—Нет, — с укором смотря на меня, говорит Нереза.
—Пока я не сплю, помогу тебе залезть на гребаную кровать, потом ты сама этого не сделаешь.
—А тебе какое дело? По-моему, пару недель назад ты уже расставил приоритеты, и детей в них нет, — ее слова — чистый яд.
Я вздыхаю, опуская голову.
—Я тебе объяснил причину, у меня много работы.
—Все было нормально, пока я не перестала тебя бояться, — с придыханием, произносит Нереза, и медленно начинает подниматься с места. —Ты был заботливым, иногда весёлым и понимающим. Все. Было. Нормально.
Поднимаю глаза, и видя, как на меня смотрит Нереза, ощущаю, как сердце сжимается.
—Попав в этот дом, согласившись на "брак", — она показывает кавычки. —Я думала, что скорее умру, чем попытаюсь понять тебя или простить. Но Мирелла рассказала мне, поделилась тем, что ты должен был объяснить.
Я хмурюсь, смотря ей в глаза. О чем, черт возьми, Мирелла рассказала ей?
—Рассказала то, что заставило меня тебя понять, и даже спустя время я пыталась простить тебя. Где-то глубоко, но все же пыталась. Ты тоже был не в себе, тоже не понимал, что происходит, и, вероятно, раскаивался.
Каждое слово отдает острой болью внутри.
—Но твой холод, твое безразличие, возникшее из ниоткуда, вернуло все на свои места. Я испытываю к тебе лишь отвращение, и ничего больше. Не пытайся делать вид, что тебе есть дело до детей. Я воспитаю их сама, и если потребуется, попрошу у Андреа возможность дать им свою фамилию. Я — мать, и у меня всегда будет больше привилегий.
Нереза поворачивается, и собирается уходить, как я сам того не осознавая, хватаю ее за руку, и разворачиваю к себе.
—Я женат, Нереза, — цежу сквозь зубы, всматриваясь в карие глаза. —Женат на Инессе, и ничто этого не изменит. Да, у нас будут дети — и я буду заботиться о них, но только тогда, когда они появятся на свет. Не жди большего.
Она с психом вырывается из моей хватки, криво улыбается, и смех разносится по кухне. Нереза выглядит как сумасшедшая в эту секунду.
—Вот в чем дело? Дело в том, что ты все ещё любишь покойную жену, да? Возвел ей мемориал, сделал королевой своего сердца, а затем по глупости трахнул малолетку, и, о боже, она залетела! Ты считаешь заботу обо мне изменой, да? Считаешь, что сможешь быть верным ей всю свою жизнь? Я тебя разочарую, ты предал ее тогда, когда обдолбался, обдолбал меня, и трахнул против воли!
Её слова ударяют в самое нутро, как клинок, загнанный под рёбра. Режут, выворачивают меня наизнанку, оставляют без воздуха. Я хочу сказать что-то в ответ, но язык прилипает к нёбу, а в груди разрастается холод. Не от злости — от того, что она права. Она видит меня. Читает меня. Я чувствую, как напрягаются мышцы, как пальцы сжимаются в кулак — не от желания ударить, нет. От желания удержаться, не расколоться на части прямо здесь, перед ней.
Какого чёрта? Какого чёрта она так точно попала в суть?
Я думал, что могу спрятаться за этой грубостью, что, отталкивая её, защищаю себя. Что, ведя себя как последний ублюдок, создаю между нами барьер, необходимый, чтобы не чувствовать. Чтобы не выбирать. Но она сорвала этот барьер в одну секунду. Я не знаю, что сказать. Не знаю, куда деться от этой правды, от её взгляда, от себя самого. Она ждёт, а я задыхаюсь.
—Когда ты вел себя адекватно, я поверила в то, что смогу забыть тот день! — вскрикивает она, тыкая в мою сторону пальцем. —Но ты... ты... Ты своим холодом и безразличием сделал все ещё хуже, понимаешь? Ты душишь меня, даже не касаясь пальцем. Твое присутствие уничтожает меня. Потому что когда ты ведёшь себя как дерьмо — я вижу тебя только им, не романтизирую, и не пытаюсь понять.
Ее крик становится все громче.
—Я не хочу потерять детей, но ты, кажется, мечтаешь об этом, раз заставляешь меня нервничать так сильно!
Я отрицательно мотаю головой, ощущая бурю эмоций внутри.
—Несешь полную хрень! Это мои дети, я буду их воспитывать и любить!
—Нет, ты любишь только себя и свою покойную жену! Тебе больше никто не нужен! И будь твоя воля, ты бы ночевал на ее могиле. Ты же ведь этим занимался, пока вдруг не решил, что тебе важны малыши внутри меня, да? Приходил с грязными от земли коленями, потому что прятался на кладбище от внешних проблем! — кричит, вижу, как слезы скапливаются в уголках ее глаз.
Черт. Черт. Черт.
—Я не прошу выбирать меня, — выкрикивает Нереза снова, и хватается за живот. —Но если заботу о детях ты воспринимаешь как измену, тебе придется выбрать между ними и покойной женой.
—Ты не имеешь права предоставлять мне выбор! — рявкаю я, не в силах держать себя в руках.
—А ты имел право рушить мою жизнь?
—Я сделал это неосознанно!
—А я, будучи в своем уме, даю тебе вполне осознанный выбор!
Ее лицо искажается, она не плачет, но выглядит разбитой, тем самым уничтожая мое сердце.
—Я могла бы забиться, могла бы продолжить бояться тебя, но я, черт возьми, в свои восемнадцать лет выбрала дать тебе шанс! Дать шанс своему насильнику! Господи... ты... Ты не понимаешь, что ты сделал с моей психикой... что ты сделал со мной, с моим мировоззрением, с моей душой, с моим будущим...
Она выдыхает, упирается ладонью в стол, устало качая головой. Я ведь все понимаю, я... я же знаю, что делаю ей больно.
—А знаешь, к черту тебя, — выдает она, снова пытается уйти, но я останавливаю, хватаю ее за обе руки, нависая над ней.
Страх мелькает в карих глазах, Нереза издает писк, и слезы катятся по щекам.
—Отпусти меня! — выкрикивает она мне в лицо. —Ты ублюдок, сломавший мне жизнь! Я больше не буду пытаться понять тебя, понял?!
Нереза вырывается, с криком.
—Может, ты хватаешь меня за руки, чтобы повторить то, что ты уже сделал?
Я истерически усмехаюсь, делая шаг назад.
—Может, ты хочешь изнасиловать беременную? — она несёт полный бред, с каждой секундой заполняя пространство ненавистью ко мне.
Это мне и нужно. Давай же, скажи ещё что-нибудь, Нереза. Это сделает выбор за меня. Я люблю Инессу, и не чувствую к тебе ничего, кроме ответственности за детей. Ты для меня — пустота.
—Ты жалкий, мерзкий насильник, — толчок в грудь, и покрытые пеленой слез карие глаза. — Я так мечтала, что ты задохнешься, захлебнешься собственной рвотой, и была чертовски расстроена, когда ты бросил пить. А знаешь, почему я позвонила Андреа тогда? Потому что если бы ты напился в следующий раз, мне бы поверили, что я пыталась тебя спасти, но не смогла.
И это бьёт меня так сильно, что я пошатываюсь.
—Думаю, твоя жена будет сказочно счастлива в раю, когда ты попадешь в ад, — кидает она напоследок, и я падаю на колени, смотря сквозь нее.
Нереза вдруг дёргается, будто хочет подойти, а затем пятится назад, и качая головой, уходит. Секунда, и я слышу рыдания из нашего крыла квартиры.
—О да, — выдыхаю я, касаясь ладонью поверхности пола. — Она ненавидит меня.