Глава 14 Алекс
Я смотрю на него долго. Медленно. Без слов. Он висит на цепи, как полу сдохший зверь, что не понял, куда забрался. Слюна течёт по бороде, из уха — кровь, и каждый вдох — хрип, как у подранка.
Фредерика задержала его в аэропорту.
Он только тянулся к Серафине. Только начал. Но даже попытка — уже смертный приговор.
И пусть моя дочь не растерялась, пусть ударила его, вывернулась, пусть Фредерика оказалась там в нужную секунду — это ничего не меняет.
Он дышит. Он жив. Он посмел протянуть руки к моей крови.
Он не знает, кто я. И это — правильно.
Я не ношу титулы. Я не появляюсь на встречах. Я не сижу в креслах с кольцом на пальце.
Я наблюдаю. Я действую.
А те, кто меня видит — умирают.
— Ты не понял, куда сунулся, — говорю я тихо, сидя напротив, за столом, где раньше допрашивали предателей семьи.
Он пытается что-то сказать — язык заплетается. Челюсть была выбита ещё на парковке. Хорошо.
Я беру нож. Маленький, хирургический. Острый, как мысль. Режу его вдоль ладони. Потом поперёк. Работа тонкая, неспешная.
— Ты схватил за руку мою дочь. Эту руку теперь никто больше не будет узнавать, — говорю я.
Он орёт. Меня это не волнует.
Я работаю.
Системно.
Сначала — ногти. Один. Второй. Пауза. Комментарий.
— Серафина не испугалась. Она — не твоя жертва. Она моя дочь. Моё отражение. А теперь ты увидишь, как мстят те, чьё лицо ты никогда не узнаешь.
Когда он кричать перестаёт — я знаю, что пора. Я беру тонкий стилет, втыкаю в оба глаза. Медленно. До самого дна. Он дёргается, пытается укусить воздух.
Потом — язык. Зубы выбиты, рот открыт. Я аккуратно вытаскиваю и режу под корень. Чтоб не лгал больше. Ни в жизни, ни после неё.
Потом — уши. Одним движением. Как знак того, что он больше не услышит угроз — только смерть.
А потом — член. Без особой поэзии. Без намёков. Просто лишение статуса хищника.
Он — больше не человек. Просто туша. Мешок из боли и крика, в который я вложила свою ярость.
Мои люди сшили его обратно. Осталось ровно столько плоти, чтобы он дожил до доставки.
Я подписала документы. В ящик вложила письмо.
«Тот, кто тронет наследника Италии, — тронет огонь. Тот, кто покупает детей — становится мясом. Вы были предупреждены.
С уважением, Феникс.
Капо Италии.
Врагам — смерть. Союзникам — порядок.»
Тело — в ящике из тёмного дерева. Вырезанная карта Италии — красной нитью. Печать — моё перо. Не имя. Только символ. Именно так они узнают: она снова заговорила.
Феникс восстал.
Пламя — не миф. Пламя — живая женщина. И в её руках — огонь, который больше не гаснет.
Когда я закрыла крышку ящика, внутри стало очень тихо. Не от того, что труп не шевелился — он всё ещё дышал, судорожно, хрипло, словно за каждым вдохом шёл суд. Просто тишина стала густой, как в капелле перед выстрелом.
Я провела пальцем по ребру ящика. Древесина — чистая, с запахом пепла и железа. Под стать содержимому.
— Заберите. Убедитесь, что его получат до рассвета. Лично.
— Да, донна, — кивнул Вито, один из моих самых старых. Он не задаёт вопросов. Именно поэтому живёт дольше остальных.
Я отошла в сторону. Сняла перчатки. Кровь на запястьях. Тонкие чёрные пятна на лацкане пиджака. Плевать.
Подошла Фредерика. Смотрела на меня — спокойно. Глубоко. После своего наказания, она пока держалась стойко.
— Он успел хоть слово сказать? — спросила она, держа планшет с докладом.
— Назвал имя. Хозяина. Балканский гнидник. Торгует мясом, думает, что континенты — как шахматная доска.
— Он ошибся дверью.
— Он ошибся материком.
— Вот. Документы по южной партии, — протянула она мне планшет.
Взяла планшет, пролистала отчёты, ловя глазами ключевые имена. Палермо, Генуя, южный выход. Всё чисто. Как всегда у неё.
— Безупречно, — коротко отозвалась я, закрывая файл.
Она задержалась. Стояла тише обычного. И всё же её молчание было... не пустым. Оно готовилось к чему-то.
— Есть ещё кое-что, — вдруг сказала она, и голос у неё стал мягче. Почти странно... домашним.
Я повернула голову. Лёгкий ветер качнул мои волосы — длинные, тяжёлые, влажные, касающиеся спины и колен. Я смотрела на неё с тем спокойствием, что я выучила годами. С тем молчанием, которым можно казнить.
— Вчера утром... Серафина пекла печенье, — выдохнула она.
Я моргнула. Один раз. Пустота внутри груди будто сжалась. Но я не дала себе выдать ни капли эмоций.
— С кем? — спросила я тихо.
— С Райаном. Перед завтраком. Она сама предложила. Сама сказала никого не пускать. Только его.
Внутри меня что-то треснуло. Необъяснимо. Тонко. Почти болезненно.
— Сама пустила? На свою кухню? — повторила я, больше себе, чем ей. Губы едва двигались.
— Да. Он месил тесто. Она смеялась. У них получилось. Серафина даже велела никому не мешать.
Я поставила планшет на край металлической раковины и выпрямилась. Смотрела прямо перед собой. Ни звука. Ни выражения на лице. Только давление — внутри.
Серафина. Моя дочь. Девочка, что никого не пускает в свою маленькую крепость. Ни кухарок. Ни охрану. Ни даже Фредерику — если без моего присутствия.
Только меня.
А теперь — Райан.
Мужчина, которого она видела от силы один раз. Наследник семьи, чьи цепи я ещё не решила разорвать или превратить в браслет.
Именно он.
Я выдохнула. Медленно. Осторожно.
— Интересно... — произнесла я наконец, почти шепотом.
Фредерика больше ничего не сказала. Только кивнула, будто чувствовала, что не стоит оставаться рядом. Она ушла, оставив меня в покое.
Я осталась наедине с собой. С этим странным, вязким чувством, которое стягивало грудную клетку изнутри. Оно было чужим, давно забытым. Почти бесполезным.
Не страх. Не гнев. Не угроза.
Беспокойство. И... ревность.
Серафина открыла дверь. Ту, что годами держала на засове.
Но... почему для него?
Я стояла в одиночестве, прислонившись к перилам террасы, и смотрела на уходящее солнце. На зубцы гор, багровеющие под вечерним светом. На мир, который я выстроила из крови, тени и страха. Он был совершенным — чётко функционирующим, безупречно выстроенным механизмом. И всё же внутри меня царил хаос.
Слова Фредерики раз за разом возвращались в голову.
Смеялась. Пекла. Пустила его.
Словно шепот сквозняка в пустом храме, повторяющийся снова и снова.
Я провела рукой по лицу, откинув чёрные, тяжёлые волосы назад. Они падали по спине, касались талии, колен. Длинные, как нить прошлого, которую я не могла отрезать.
Серафина — моя. Моё сердце. Моё отражение. Моя кровь.
Я растила её с тихим упорством, укутывая в силу, учила доверять только тем, кто достоин. Убеждала, что любовь — это роскошь, а не защита. Что никто не останется, кроме меня. Я верила, что она это понимает.
И всё же...
Она впустила его. Незнакомого мужчину. И не просто впустила. Позволила ему дотронуться до её мира. Туда, где я — единственная, кто имел право быть.
Я чувствовала, как что-то глухо сжимается внутри. Не ярость. Ревность.
Но не к Райану. Нет. Он просто... фигура. Он мог быть любым другим. Я ревновала к тому, что ей нужен кто-то, кроме меня.
Это было несправедливо. Жестоко даже — с моей стороны. Но я... Я только начала её терять. Медленно. Незаметно. Тонкими, неуловимыми нитями — через улыбки, случайные слова, чужие жесты.
И всё это потому, что я не рядом.
Винсент Гриффин лишил меня даже этого. Он забрал у меня не просто мать. Не просто бабушку. Не просто дом. Он забрал право быть рядом с собственной дочерью.
Я могу защищать её из тени. Я могу карать за неё, проливать кровь в её имя. Я могу управлять странами, уничтожать целые фамилии, лишь чтобы путь к ней был безопасен...
Но я не могу просто сидеть с ней за столом. Не могу заплести ей волосы. Не могу читать сказку перед сном. Не могу подойти, когда она падает.
Я вижу её тайно. Через камеры. Через отчёты. Иногда — через иллюминаторы машины, стоящей за углом, когда её ведут в школу.
А Райан... он был рядом. Один день. И уже в её кухне. Уже в её смехе.
Я опустила глаза. На запястье пульс бился яростно. Мне казалось, будто я проигрываю войну, даже не вступив в бой.
Но я не покажу этого. Ни Фредерике. Ни Райану. Ни самой Серафине.
Я провела пальцами по столу с красного дерева, смахивая пыль — даже та, которая мне чудилась. Рабочее пространство всегда должно быть чистым. Особенно для тех, кто привык мыслить как хирург, а действовать как убийца.
На столе — три планшета, два телефона, шесть папок. Один из ноутбуков работал бесшумно, показывая в реальном времени движение грузов с Балкан. Я уже на автомате проверила маршрут, сверяя координаты, отмечая отклонение на два километра к югу — ничего критичного, но я пометила это, потому что любой уклон в сторону — возможная ловушка.
Я села и раскрыла первую папку. Внутри — список людей, которые ещё вчера были мне верны. Сегодня — под вопросом. Один из них, с отмеченной красной галочкой, уже дважды позволил себе самовольное вмешательство в схемы отмыва.
Два раза — это случайность. Третий — приговор. Я чётко вывела его фамилию на полях, затем рядом добавила: «Тихо. Без крови. Убрать всю семью, кроме матери. Отправить в Аргентину.»
Следующая папка — отчёт от хакеров из Неаполя. Перехваченные разговоры Винсента с кем-то из старого капитального круга Германии. Я изучала расшифровку, строка за строкой, подчёркивая фразы, где они пытались угадать мою личность. Слишком близко. Слишком опасно.
Один неверный шаг — и вся конструкция рухнет. Но я уже давно живу по лезвию. И я умею не падать.
Я перелистнула к следующему документу. Бумаги с подписью поставщиков с юга Франции. Мелкий шрифт, почти издевательски утончённый, но я знала, что именно в сносках прячется предательство. И я его нашла. Незаметная корректировка условий — три процента в сторону их «левого кармана». Я сразу написала на полях: «Переоформить. Нового юриста. Старого — в воду. С цементом.»
Телефон зазвонил. Один короткий гудок — сигнал от северной ветки.
— Слушаю.
— Перехват прошёл. Груз у нас. Три человека убито, один — в плену.
— Говорить будет?
— Сначала пытался. Потом замолчал. Отрезали ухо — начал молиться.
— Пусть молится. У вас сутки.
Я отключила. Повернулась к ноутбуку. Система видеонаблюдения с моей виллы в Калабрии. В кадре — оружейный склад. Чисто. Аккуратно. Дорого. Идеально.
Я сделала глоток холодного кофе. Не свежего. Он был приготовлен восемь часов назад, когда я только села сюда. Но я даже не заметила, как прошёл день. Я была занята делом. Моим настоящим делом.
Каждая подпись, каждая фраза, каждое движение — это власть.
Мои пальцы не дрожали, когда я подписывала приговор. Мой голос не ломался, когда я диктовала сумму на голову предателя. Моя душа уже давно знала цену за спокойствие: кровь, дисциплина и одиночество.
Здесь, за этим столом, в окружении сухих контрактов, схем, номеров и лжи — я живая. Здесь я не падчерица. Не сирота. Не девочка, которую хотят выдать замуж.
Здесь я — Феникс.
Капо.
Италию держат мои руки. И я не уроню её.
Я переместилась на диван у окна, босыми ногами на прохладном мраморе, с планшетом в руках. Солнце ещё не село, но свет уже стал тёплым, тусклым, обволакивающим. Рабочие отчёты — контракты, схемы поставок, черновики переправ. Всё было точно, как всегда, но я не вчитывалась. Просто листала, проверяя порядок, запоминая имена.
За дверью раздался мягкий, почти неслышный стук.
— Входи, — сказала я, не отрывая взгляда от экрана.
Фредерика появилась в проёме — как обычно тихо, но с той самой уверенной грацией, которая была в ней с самого начала. На ней была простая чёрная блуза и светлый пиджак. Она подошла ближе, но остановилась, не навязываясь.
— Ты не собираешься сегодня в казино? — спросила она спокойно, голос мягкий, без давления.
Я чуть заметно покачала головой, продолжая смотреть в планшет.
— Нет. Не сегодня.
Она не спорила. Только кивнула, приняла мой выбор. Уважительно. Как всегда. Повернулась к выходу, чтобы уйти.
Но... что-то в том, как она это спросила, как задержалась взглядом на долю секунды — зацепило.
Я отложила планшет. В груди кольнуло. Словно шестое чувство. Или... ожидание. Как будто я чего-то пропускаю. Как будто... должна быть там.
Я провела ладонью по волосам, сжав пряди у виска. Пальцы дрожали совсем чуть-чуть. Никто бы не заметил — кроме меня.
— Рика, — окликнула я её, прежде чем она дошла до двери.
Она остановилась и обернулась через плечо, вопросительно, но без удивления. Как будто знала, что я передумаю.
— Подготовь машину. Через час выезжаем, — сказала я, уже вставая. — Я всё-таки поеду.
Её губы едва дрогнули — почти неуловимая тень улыбки.
— Конечно, — просто ответила она и исчезла за дверью.
Я осталась одна. Пошла к зеркалу. Расплела волосы, расчесала и снова заплела — плотная коса, до самых бёдер.
Я посмотрела на себя в зеркало. Холодная. Собранная. Уверенная. Готова.
Но где-то внутри — тянуло. Нечто беспокойное, нерациональное. Предчувствие.
Сегодня я выйду из тени. Только чуть-чуть. Совсем немного.
Впервые за долгое время я еду не просто смотреть.
Я еду — чтобы почувствовать.
Когда машина остановилась у бокового входа казино, я не стала ждать, пока водитель откроет дверь. Открыла сама, вышла на прохладный ночной воздух, вдохнула аромат сигар, свежего асфальта и денег, растворённых в дорогом алкоголе.
Фредерика шагала рядом, чуть сзади. Как всегда — спокойная, собранная. Её присутствие — как воздух: неощутимо, но абсолютно необходимое.
— Отдыхай, — сказала я, не оборачиваясь.
— Ты уверена?
— На сто процентов. Сегодня я хочу быть... внутри. Почувствовать атмосферу изнутри. Мне нужен этот вечер. Одна.
Фредерика не стала спорить. Только кивнула и скрылась в машине.
Я вошла в казино через служебный коридор. Внутренние стены, отделанные бархатом и тёмным деревом, пахли дорогим лаком и слабым привкусом сигарного дыма. Всё до боли знакомо.
Я стояла перед зеркалом в своей комнате за игровым залом. Здесь, где стены знали тишину и настоящие лица, я позволяла себе быть наедине с собой. Но не дольше, чем нужно.
На вешалке висело платье. Строгое, без излишеств. Чёрное, с длинными рукавами, высоким воротом, разрезом до колена и идеально выверенным силуэтом, подчёркивающим силу, а не соблазн. Оно ложилось на меня, как доспех. Молчаливый, холодный. Как я.
Я подошла к столику, села и наклонилась к зеркалу. На подносе — пара серых линз. Мои глаза... слишком многое в них. Слишком личное. Правый — почти угольно-чёрный. Левый — стальной, светлый. Гетерохромия, что передалась мне от отца.
Я вставила линзы, моргнула. Теперь оба глаза — одинаковые. Серые. Ничего лишнего. Ни слабости. Ни воспоминаний.
Я подняла серебряную маску, провела пальцем по внутреннему краю, как по коже оружия, и надвинула на лицо. Она закрывала лоб, скулы, глаза. Оставляла лишь губы, подбородок, нижнюю часть лица — достаточно, чтобы говорить, улыбаться, если нужно. Но больше — не показывать.
Личное — под замком. Уязвимое — мертво.
Я надела наушник. Огюст ответил сразу, будто ждал только этого:
— Райан Лучано уже внутри. Без Коннора. Без охраны. Сел у окна, ближе к бару. Пока просто наблюдает. Глаза острые.
Я выдохнула медленно, в себя.
— Он что-то делает?
— Только пьёт. Один. Не играет, не улыбается. Пальцами стучит по стеклу, будто считает секунды. Или оценивает кого-то.
— Меня?
— Возможно. Или просто всё. Но он не расслаблен. Совсем.
— Камеры на нём?
— Как всегда, мадам. Он под лупой.
Я встала. Платье мягко обтянуло тело. Я провела ладонью по бедру, поправляя ткань — не нервно, а точно. Смотрела на себя в зеркало: маска. платья. глаза. Ни одной бреши.
— Я выхожу, — ответила я.
— Жду с интересом.
Я отключила звук.
Открыла дверь. Сделала первый шаг. Тонкие каблуки постукивали по каменному полу с мягким ритмом. Я шла, не торопясь. Люди расступались, не замечая — просто чувствовали.
Я была Шарли. Я была никем. Я была всем.
Фишки скользили под пальцами легко, как дыхание. Я обращалась с ними, будто они были живыми — не просто пластиком и металлом, а существами с характерами. Капризные, резкие, непредсказуемые. Иногда — послушные. Мои движения были выверенными: точность, помноженная на лень, — как у хищника, не торопящегося на охоту. Я знала, что значит внимание. Знала, как его притягивать. И как использовать.
Ползала следило за мной. Но я следила только за одним.
Я почувствовала, как он встал у стола, ещё прежде, чем подняла глаза. Хорошо двигается. Не как охранник. Не как убийца. Скорее — как человек, у которого внутри что-то сломалось, но он научился ходить так, чтобы не хромать.
Опасно собранный.
Я посмотрела на него.
Глаза — зелёные. Настороженные. Лицо сдержанное, чуть уставшее. Красивое, но не нарочито. Без пафоса. Американец. С запахом неона и пороха.
— Хотите сыграть, синьор? — спросила я, слегка наклонив голову. Голос, как всегда, низкий. Чуть охрипший.
Это не маска. Это моя правда. Она никогда не врёт.
— Только если ставки будут стоить риска, — сказал он.
И я улыбнулась. Не потому что слова были остроумны. Потому что он сказал их с той редкой искренностью, которую я встречаю только у людей, что пережили предательство.
Игра началась.
Но не в картах.
В игре были паузы между словами. Взгляды, что не задерживались слишком долго, но резали глубже любого вопроса. И, конечно, попытки понять.
Кто я? Что я? Почему маска? Почему я — одна?
Он не задал ни одного из этих вопросов впрямую. И этим был умнее большинства.
В промежутках между сдачей я подкидывала фразы, как наживку.
— Американец?
— С кровью из Сицилии.
— Слишком гладкий для наёмника.
— Слишком прямой для дипломата.
— Значит, вы чужак.
— Но чужак, который хочет стать своим.
Тонкий игрок. Безусловно.
Но и опасный. В нём было то, что тревожит меня в людях — сочетание злости и боли, которое делает одних преданными... а других — неудержимыми.
— Тут своих не выбирают, — сказала я, чуть наклоняясь вперёд. — Их либо признают... либо закапывают в землю.
Он усмехнулся.
— Хорошо, что я умею копать.
Вот и всё.
Шутка — как нож. Не слишком остро, но с нажимом. Я позволила себе насладиться ею. На долю секунды.
Имени я не сказала. Не потому что боялась. Потому что он ещё не заслужил.
Но когда он уходил — я бросила карту. Валет червей. Лёгким, точным движением, как сигнальный выстрел.
На обороте — выведенное моей рукой пламя. Символ. Феникс.
Он поймёт. Или не сразу. Но он уйдёт, думая.
А это уже значило, что он вошёл в игру. И что теперь я тоже рискую.
Тот вечер впервые встретится с моей тенью.