Глава 13 Райан
14 лет назад
Я стою у кухонной стойки, в одной руке нож, в другой — помидор, спелый, тяжёлый. Он пахнет солнцем и летом. Джеймс рядом, чистит морковь, но больше валяет дурака — нарезает её в странные формы, потом ржёт и показывает мне:
— Глянь, это будто нос нашего препода по истории!
— Ты дебил, — отвечаю я, но всё равно улыбаюсь.
Мама поёт. Голос у неё сегодня особенно светлый, тянущийся, как карамель в пироге. Она кружит между плитой и столом, время от времени покачивает бёдрами в такт песне, и передник у неё в муке.
— «Volare... oh-oh... Cantare... oh-oh-oh-oh...» — пою с ней. Джеймс тут же подхватывает, напевает нарочито фальшиво, и мама смеётся.
Сзади, на полу, гремит крепость из подушек.
— Я рыцарь! — кричит Шон, держа деревянную ложку как меч. — А ты, Эсси, принцесса! Я тебя спасаю!
— Рррр! Я дракон! — орёт Стайлз, прыгает на них сверху, Эстер визжит от смеха.
Пол дрожит от их движений. Я оглядываюсь — она такая маленькая, с пушистыми хвостиками и в футболке, которая больше похожа на платье. Она счастлива. Все счастливы. У всех на щеках — свет, в глазах — блеск, как будто мы живём не в тени огромного дома, где за стеной шепчутся страхи.
Мама подходит ко мне, обнимает за плечи. Я выше её уже почти на голову, но она всё равно как будто укутывает собой. Её волосы пахнут мылом и тестом.
— Ты у меня главный помощник, — говорит она. — И самый красивый.
— Мам, не начинай, — бурчу, но у меня внутри всё становится мягким.
— А Джеймс — наш певец! — мама тянет Джеймса за ухо, он притворяется, что ему больно, и начинает петь ещё громче, фальшиво, хрипло, с заложенным носом.
— «Nel blu dipinto di blu...» — и мы все подпеваем.
На секунду кажется, что мир — только этот дом, этот вечер, эта кухня. Что отец не вернётся. Что у нас есть только эта жизнь — и она, чёрт возьми, чудесна.
Шон подбегает, хватает меня за руку:
— Райан, ты будешь драконом! Давай!
— Ага, только сначала я дорежу этого «носа».
Мама кивает в сторону Эстер:
— Она у нас сегодня поварёнок. Видел, как она мешала соус? Всё в соусе, включая её волосы.
— Шедевр, — шепчет Джеймс. — Умрём от пасты, но с улыбкой.
Я смеюсь.
Честно. Громко.
Мне пятнадцать, и сейчас — хорошо.
Не просто нормально.
Хорошо.
Мы — семья. Не та, про которую пишут в книжках, не идеальная, но настоящая. Пока мама поёт, пока Эстер смеётся, пока братья строят крепости — я верю, что у нас есть шанс.
Пока этот момент длится — я просто Райан. Не наследник, не сын капо. Просто старший брат. Просто мальчишка с ножом и томатом в руке. С песней в сердце и матерью, которая ещё рядом.
Счастье длилось всего секунды. Как вспышка — ярко, красиво... и ослепительно коротко.
Мы готовили ужин. Смех, пение, запахи — кухня жила, как будто где-то там, за стенами, не было ни страха, ни злобы. Мама пела, Джеймс дурачился, я нарезал овощи под её голос. Стайлз с Шоном играли в рыцарей, а Эстер — их принцесса — визжала от восторга.
И тогда... Хлопнула дверь.
Жестко. Тяжело. Словно по сердцу ударили кулаком.
Все звуки оборвались.
Нож выпал из моей руки и с глухим стуком упал на дощатый пол. Мы замерли. Мама — тоже. Её лицо будто застыло, но я увидел, как глаза на секунду испуганно дрогнули. Она знала.
Он вошёл.
Льюис Лучано.
Отец.
Весь его вид пылал яростью. Пальцы сжаты в кулаки, глаза налиты кровью. На губах — злая усмешка, неестественная, как у пьяного зверя.
— Ты поёшь, Флоренс? — голос у него был сдержан, слишком ровный. Тот голос, который всегда значил беду. — Ты поёшь, как шлюха, когда флиртуешь с тем сопляком, телохранителем, а?! Я видел, как ты смотрела на него. ГЛАЗА ОПУСТИЛА!
— Льюис, хватит. — Мама подняла руки, шагнув к нему. — Ничего не было. Мы просто...
— ЗАТКНИСЬ! — он закричал, как безумный. — Не ври мне, тварь!
И ударил.
Резко. По щеке.
Мама отлетела в сторону, ударившись спиной о край кухонного стола. Тарелка, стоявшая на нём, разбилась, осколки рассыпались по полу.
— Мама! — закричал я и бросился вперёд. Джеймс — рядом.
Мы вдвоём кинулись к ней, попытались встать между, прикрыть её, остановить...
Но Льюис уже сорвался.
Он ударил Джеймса в грудь, так, что тот повалился, с глухим стоном. Я поднял кулак — не подумал, просто ударил в ответ, прямо в челюсть отцу. На долю секунды он отшатнулся...
А потом обрушился на меня с яростью.
Удар.
Ещё один.
По лицу, по животу.
Кухня качнулась, и я рухнул на пол, сбитый с ног, с привкусом крови во рту.
Мама пыталась подняться, но он пнул её ногой, и она сдавленно вскрикнула, скользя по полу.
Шон закричал.
Стайлз быстро встал, обнял Эстер и навалился на неё телом, словно щитом. Она рыдала в голос, не понимая, что происходит, но чувствовала: зло рядом.
— Не смотри! Эсси, не смотри! Всё хорошо! Я тут! Я не дам ему! Не дам! — повторял Шон, дрожащим голосом, пряча её в своих худеньких руках.
Стайлз был рядом, прижимая их обоих к стене, прикрывая, как мог.
Я видел всё через пелену слёз и боли. Отец стоял над мамой, как тень.
А она, несмотря на кровь на губах, всё ещё смотрела на него с каким-то странным спокойствием. Не покорностью. Скорее... с ненавистью. С решимостью.
— Ты больше не напугаешь их, — прошептала она, с трудом подняв голову. — Никогда.
Он поднял руку снова.
— НЕ ТРОНЬ ЕЁ! — взревел я, но голос уже осип, лёгкие горели.
Я видел, как Джеймс пытается подняться, пошатываясь. Видел, как Шон трясётся от страха, но не отступает. Стайлз вцепился в Эстер, как якорь в шторм.
Это был ад. В самом доме. Прямо на нашей кухне, где пять минут назад звучала песня и пахло томатами.
Моё детство кончилось тогда. Не в тот день, не в тот год. В ту секунду. Когда я понял: в этом доме нет «позже». Есть только «спасти сейчас».
Джеймс дрожал в моих руках. Я прижал его к себе, как в детстве он прижимал ко мне Эстер, когда она боялась грозы. Его грудь рвано поднималась, дыхание было с хрипами, как будто от боли внутри. Кулаки у него сжались, но он не мог встать — удар был слишком сильным.
Я тоже еле дышал. В глазах плывло, щека пульсировала от удара, в горле горело.
И всё же я держал его. Как старший брат. Как единственный, кто должен был быть сильным, когда рушилось всё.
Вся кухня была как после шторма — пол в осколках, соус растёкся по плитке, в воздухе висел запах крови и страха. Стайлз и Шон сжались вместе с Эстер в углу, как маленький живой клубок, весь в слезах и дыхании. Эстер всхлипывала без остановки. Она уже не кричала. Просто рыдала. Мелко, сдавленно. Словно внутри что-то порвалось.
И тогда он сделал это.
Льюис подошёл к плите.
Взял кастрюлю.
Суп. Тот самый, что мама варила с улыбкой. С базиликом, чесноком, и помидорами, которые я только что резал. Он не говорил ничего. Не кричал. Просто поднял её. Повернулся к маме, которая с трудом поднялась на колени, едва держась за край стола, пытаясь заслонить нас собой.
И опрокинул суп ей в лицо.
Кипяток хлестнул. Жуткий шипящий звук. Как от раскалённого металла. Мама закричала. Не как человек. Как зверь, которого сжигают живьём. Её руки взлетели к лицу, а кожа уже краснела, лопалась пузырями. Волосы намокли, сползли по щекам. Крик ударил мне в уши сильнее, чем любой удар.
— МАМА! — заорал Джеймс. Я отпустил его и бросился вперёд, но...
Льюис схватил её за волосы.
Резко. Жестоко.
И поволок.
Как мешок.
Как мертвую куклу.
Мама плакала, стонала, кричала.
— Хочешь жару? — прорычал он. — Так получи его.
Он тянул её прямо к конфорке.
Газовая.
Железные круги уже были раскалены — она включила их заранее, для макарон.
Огонь горел.
— НЕТ! — я рванулся.
Но ноги не слушались. Меня шатало. Всё плыло.
Джеймс ударил отца по спине, но тот отмахнулся — как от мухи. Джеймс отлетел, ударился о стену, и больше не поднялся.
Мама уже сопротивлялась из последних сил.
Руки у неё дрожали. Лицо — залито слезами и кипятком. Кожа местами уже обугливалась.
А он... он тянул её лицом к пламени.
Я видел, как она смотрела на нас — на меня, на Джеймса, на Эстер, которая кричала в голос, захлёбываясь соплями и слезами.
И в этом взгляде было всё: боль, страх, любовь, и прощающая ярость.
— Льюис, не смей... — выдавила она сквозь зубы. — Не при детях...
Но он вдавил её лицо в плиту.
С шипением. С треском. С запахом горелой кожи.
Я кричал.
Джеймс лежал без сознания. Шон — истерически звал маму. Стайлз закрывал Эстер, прижимал её к себе так сильно, что она уже не могла дышать.
Это был конец.
Я это знал.
В ту секунду, когда мама больше не закричала.
Она просто... замолчала.
Отец выпрямился.
Оглянулся.
На его лице не было злости.
Просто... усталость. Как будто он убил муху. Сломал стул. Ничего важного.
— Теперь... тишина, — сказал он и вытер руки о передник.
А я...
Я лежал в крови, слезах и страхе. Сгорал изнутри.
Она была жива.
Это было чудом. Или издевкой судьбы. Я не знал тогда, что хуже.
Мама лежала на полу, не двигаясь. Лицо её было изуродовано — кожа волдырями, с трещинами, покрасневшая, местами — обугленная. Один глаз был полностью заплывшим, губы лопнувшими, дыхание — прерывистое, будто хрипела не она, а сам воздух. Мы все сидели в разных углах кухни — сломанные, оцепеневшие, с разными ранами, но в одном и том же состоянии: тишина. Никто не плакал. Слёзы закончились.
Джеймс очнулся первым, его глаза были стеклянными. Он ползком добрался до мамы и держал её руку, даже когда та не могла сжать его в ответ. Стайлз и Шон сидели, прижавшись к Эстер, которая больше не кричала. Просто судорожно всхлипывала и смотрела на нас, ничего не понимая.
Маленькая Эсси.
Она всё ещё сжимала плюшевого мишку, и на его морде была мука, кровь и... суп.
А потом пришёл врач.
Мы слышали, как отец звонил. Хрипло, грубо, скомкано.
Не «скорая», не полиция.
Он вызвал своего человека.
Когда врач вошёл, он даже не попытался скрыть отвращение. Мужчина лет пятидесяти, с тонкой усмешкой и брезгливым взглядом, будто наступил в грязь.
Он осмотрел нас мельком.
— Эти не переломаны. Дышат. В глазах нет помутнения — жить будут. — Он даже не посмотрел мне в лицо. — А вот с ней... — он подошёл к маме, присел, аккуратно приподнял её за подбородок в перчатках.
Мама тихо застонала, и я сжал кулаки. Джеймс вздрогнул, но не отстранился.
— Серьёзные ожоги второй и третьей степени, — без эмоционально пробормотал он. — Нужна обработка. Швы. Обезболивающее. И... лицо. Половина лица, скорее всего, будет утеряна эстетически. Возможно, глаз. Вывозить её нужно тихо.
— Без следов, — подтвердил отец. — Никто не должен узнать. Ни дети, ни семья, ни прислуга.
— Поздно, — резко сказал я. — Мы всё видели. Мы знаем.
Отец медленно повернулся ко мне. Его взгляд был пустой. Как сталь.
— Ты не знаешь ничего, Райан. Ты просто ребёнок.
Я не ответил. Просто посмотрел ему в глаза. И поклялся себе — в этот момент — что он умрёт от моей руки. Не сегодня. Не завтра. Но обязательно.
Маму забрали.
Под покровом ночи. В простом фургоне, без номеров, с затемнёнными окнами. Нас не подпустили.
Я стоял в окне и смотрел, как её увозят. Фигура в бинтах, на каталке, в крови и ожогах.
Но живая.
Флоренс Лучано выжила.
Но ту женщину, что пела на кухне...
Её больше не было.
В ту ночь мы больше не готовили вместе. Никогда. И песен больше не было.
Ночь после того, как увезли маму, тянулась бесконечно.
Мы не спали. Ни я, ни Джеймс, ни младшие. Даже Эстер — уставшая, измученная — просто лежала в кровати, уставившись в потолок, с мишкой, прижатым к груди, и лицом, таким бледным, что казалось — она исчезает.
Шон тихо шептал ей сказку. Голос его дрожал, он путал слова, но не замолкал — будто боялся, что тишина задушит нас всех. Стайлз молча сидел у двери, как страж, прижав к себе что-то вроде деревянной палки. Его глаза не моргали. В них была одна мысль: если он снова войдёт — я попробую первым.
Джеймс сидел рядом со мной, плечом к плечу. Грудь его вздымалась резко — от боли, от гнева.
— Он хотел убить её, — прошептал он. — Он бы убил, если б не мы...
Я ничего не сказал. Слова застряли в горле, как ржавые гвозди. Я смотрел в стену и думал о маме.
О её голосе. О том, как она пела. О том, как выглядело её лицо — до.
Теперь оно будет другим. Теперь и мы другие.
На утро, словно ничего не случилось, Льюис сидел за столом, пил кофе. В свежем костюме. С газетой. С видом человека, у которого всё под контролем.
— Райан. Джеймс. Завтрак.
Как будто он говорил: Доброе утро, сыновья.
Мы стояли у лестницы. Не шелохнулись.
Он отложил газету, поднял взгляд.
— Если вы хотите выжить в этом доме — научитесь не лезть туда, куда не просят. Ваша мать... переехала. Она нестабильна. Вы же не хотите, чтобы ваша младшая сестра воспитывалась рядом с... больной женщиной?
— Ты больной, — сказал Джеймс. Голос был низким, злым.
Я шагнул вперёд и прижал его к себе — иначе он бы бросился на отца. А мы уже знали, что он сделает с теми, кто бросается.
Отец лишь усмехнулся.
— Боль — урок. Когда вырастешь, поймёшь. Если доживёшь, Райан.
Он встал, расправил пиджак и направился к двери. На ходу бросил:
— Вечером приедет Дон Карло. Придёте оба. Улыбки — обязательны. Пусть семья знает, что у Лучано всё под контролем.
Как только за ним захлопнулась дверь, я обернулся к братьям.
— Мы уйдём отсюда. Я вытащу вас. Всех. Эстер тоже.
— Куда? — прошептал Шон. — Нас везде найдут. Он — капо.
— Тогда я стану выше капо. Сильнее.
— Один? — спросил Джеймс.
— Нет. — Я посмотрел на него. — С тобой. С нами.
И тогда, прямо в нашей детской комнате, среди скомканных простыней и детских игрушек, мы втроём — я, Джеймс, Стайлз — дали друг другу обещание.
Без слов. Только взглядами. Рукопожатием. Упрямой, чёрствой злостью внутри.
Мы больше не дети. Мы — семья Флоренс. И мы её вернём. Или отомстим. И выживем. Чего бы это ни стоило.
Мама не вернулась.
После того дня она просто... исчезла. Её имя больше не произносилось в доме. Фотографии убрали со стен. Платье, которое она носила в последний вечер, сожгли во дворе.
Как будто она никогда не жила здесь. Как будто не пела, не обнимала, не спасала нас своим голосом, когда всё рушилось.
Отец сказал, что умерла. Холодно, как о счёте.
— Не выдержало сердце. Слишком слабой была.
Он даже не удосужился изобразить скорбь. А может, и не пытался — он больше не притворялся.
Но я знал — это ложь.
Я чувствовал.
Он не убил её. Нет. Он спрятал. Упрятал, как улики. Как стыд. Он слишком хорошо знал, что, если она заговорит — рушится всё. Его миф. Его контроль. Его лицо перед Донами.
Флоренс была не просто его женой. Она была тем, что делало его человеком.
А потом — напомнило, что он давно перестал им быть.
Меня не растили как наследника. Не учили командовать. Не показывали карту власти.
Меня дрессировали. Как пса.
Ты — оружие. Ты — щит. Ты — гнев отца, продлённый в теле сына.
Каждый день начинался с приказа и заканчивался тестом на лояльность. Ты либо выполняешь, либо ты — слабость.
Любая ошибка — кнут. Любой взгляд не туда — изоляция. Прояви жалость — тебе напомнят, что жалость привела мать к тому, что осталось от её лица.
А я — молчал. Делал, как велено. Слушал, подчинялся, учился, проглатывал яд.
И копил.
Пока отец думал, что формирует из меня цепного зверя, он не знал: я не забываю.
Ни запаха горелой кожи.
Ни звука маминых криков.
Ни того, как Джеймс умирал в моих руках от вины, что не смог встать быстрее.
Я искал её.
Годы.
Каждый раз, когда появлялся новый врач в системе — я проверял. Каждый слух о «немой женщине» или «ожоговой клинике» — я поднимал. Я покупал имена, платил за документы, угрожал, воровал.
Всё впустую.
Как будто её стерли не только из дома — из мира.
Но я не сдавался. Не потому что был силён. А потому что это всё, что у меня осталось.
Если я сдамся — он победил. Если я забуду — тогда она действительно умрёт.
А пока я помню, пока я ищу, пока я просыпаюсь с её именем на языке — она жива.
Я не знаю, где. Я не знаю, в каком состоянии. Может, она уже не может говорить. Может, не узнает нас. Может, у неё шрамы, где раньше были улыбки. Но мама — не тень. И не привидение. Она — мой огонь.
И однажды я найду её. Даже если придётся сжечь всё, что стоит между нами. Даже если сгорю сам.