Голубая печать.

Прошли дни. Пустые, тягучие, как смола. Раны на теле Тэхена зажили, оставив после себя лишь тонкие розовые линии. Но рана внутри, та, что оставил Чонгук, — гноилась и болела.

Он не мог забыть. Не мог стереть из памяти те ощущения: грубые прикосновения, вес чужого тела, всепоглощающий стыд и... предательское ответное тепло, пробудившееся в его животе. Самое ужасное было не в самом акте, а в его отголоске. В том, как по ночам его тело вспоминало навязанную ему близость, и метка на его шее начинала ныть. Тупая, навязчивая боль, не физическая, а какая-то глубинная, будто зуд заживающей раны или тоска по чему-то утраченному. Она сводила его с ума.

Чонгука не было. Слуги, приносившие еду, шептались, что король улетел на своем Вольфраме усмирять мятеж на дальних границах. Мысль о том, что этот человек где-то сеет такое же разрушение, должна была радовать Тэхена. Но вместо этого он чувствовал лишь гнетущую пустоту. И эту вечно ноющую метка.

Однажды ночью боль и навязчивые воспоминания стали невыносимыми. Он метался по роскошным покоям, как зверь в клетке, пытаясь заглушить голоса в голове. Он ненавидел себя за эту слабость, за эту физиологическую память, которую не мог стереть.

И тогда, в приступе отчаяния и ярости на самого себя, он сделал это. Его собственная рука, дрожащая от стыда, скользнула вниз по животу. Он зажмурился, пытаясь представить что угодно — море, небо, лицо сестры, — но его разум упрямо возвращался к тем моментам: к влажному жару парной, к силе, что держала его, к грубому шепоту в ухо.

Его дыхание участилось. Он боролся с этим, пытался остановиться, но метка на шее вдруг заныла с новой силой, словно подгоняя его, требуя завершения. Это было порочно, больно и унизительно до слез, но его тело, обманутое и обученное, шло к цели с ужасающей готовностью. Он приближался к краю, его мышцы напряглись, и по щекам текли горячие слезы бессилия.

И в этот самый миг, на пике его самоуничижения, в комнате раздался спокойный, знакомый голос.

— Скучал?

Тэхен замер. Сердце его провалилось куда-то в пятки, а затем заколотилось с бешеной силой. Он резко открыл глаза.

В дверном проеме, прислонившись к косяку, стоял Чонгук. Он был в походных пыльных доспехах, лицо его было усталым, но глаза... глаза горели тем самым лихорадочным, всевидящим огнем. Он смотрел на него. Видел его раскрасневшееся лицо, его слезы, его дрожащую руку, застывшую в непристойном жесте. Видел все.

Как долго он наблюдал?

Ужас и стыд, в тысячу раз более сильные, чем прежде, обрушились на Тэхена. Он рванулся, пытаясь натянуть на себя одеяло, спрятаться, исчезнуть, но его движения были резкими и неуклюжими от паники.

Чонгук не двинулся с места. На его губах играла легкая, почти невидимая улымка удовлетворения хищника, который застал свою добычу на месте преступления.

— Не останавливайся на моем счете, — произнес он мягко, и в его голосе звучала опасная, ядовитая сладость. — Похоже, ты нашел способ занять себя в мое отсутствие. Довольно... эффективный.

Тэхен сжался в комок под одеялом, стараясь дышать, но воздух не поступал в легкие. Он хотел кричать, рычать, бросаться на него, но был парализован этим всевидящим взглядом.

Чонгук наконец оттолкнулся от косяка и медленно, не спеша, стал приближаться к кровати. Каждый его шаг отдавался в тишине комнаты гулким эхом. Он смотрел на Тэхена так, будто видел его насквозь, видел каждую грязную, постыдную мысль.

— болит? — спросил он, как будто констатируя погоду. — Требует внимания? Я ведь говорил. Твое тело теперь имеет свои потребности. И оно будет напоминать о них. Даже без моего присутствия.

Он остановился у кровати, его тень накрыла Тэхена.
—Но зачем довольствоваться жалкой пародией, когда оригинал вернулся?

Его рука протянулась к одеялу, которое Тэхен судорожно сжимал в пальцах.

Тэхен отпрянул, прижимаясь к изголовью кровати. В его глазах стоял настоящий, животный ужас. Не только перед болью или насилием. А перед тем, что этот человек видел его самое постыдное тайное предательство. И теперь будет использовать это против него. Всегда.

Чонгук лишь улыбнулся шире, видя его страх.
—Не прячься. Я уже все видел. И мне... понравилось.
Тэхен замер, его сердце бешено колотилось, готовое вырваться из груди. Стыд прожигал его изнутри, как раскаленный уголь. Чонгук видел. Видел самое сокровенное и постыдное его унижение. И теперь стоял над ним, с этой ужасной, всепонимающей улыбкой, и его взгляд был тяжелее любых оков.

— Убирайся, — прошептал Тэхен, но в его голосе не было силы, лишь отчаянная, жалкая мольба.

Чонгук проигнорировал это. Он медленно, почти невесомо, сел на край кровати. Матрас прогнулся под его весом. Он не спеша снял перчатки, затем провел пальцами по одеялу, под которым замер Тэхен.

— Ты просил об этом, — тихо сказал он, и его голос был обволакивающим и опасным, как наркотик. — Не словами. Но своим телом. Своими руками. Своей меткой. Она звала меня, пока меня не было. Я это чувствовал.

Его пальцы нашли край одеяла и медленно, неотвратимо потянули его на себя. Тэхен инстинктивно вцепился в ткань, но его сопротивление было тщетным. Одеяло сползло, обнажая его разгоряченную кожу, его смущение, его позор.

— Нет... — снова попытался он протестовать, но это звучало как очередная ложь, в которую не верил даже он сам.

— Молчи, — приказал Чонгук мягко, но так, что Тэхен инстинктивно замолчал, затаив дыхание.

Пальцы Чонгука коснулись его живота. Легко, почти воздушно. Тэхен вздрогнул, как от удара током. Это прикосновение было таким же, каким он сам только что касался себя, но в тысячу раз более осознанным, более властным. Более унизительным.

— Вот видишь, — прошептал Чонгук, наблюдая, как по коже Тэхена бегут мурашки. — Ты не хочешь, чтобы я уходил. Ты хочешь, чтобы я сделал это лучше.

Его рука скользнула ниже, и Тэхен невольно выгнулся, издав тихий, сдавленный стон. Его собственная рука все еще была там, и Чонгук просто положил свою поверх его, сжал его пальцы, направляя, усиливая давление.

— Пожалуйста... — вырвалось у Тэхена на этот раз, и в этом слове уже не было мольбы об остановке. Это была мольба о другом. О конце этого невыносимого напряжения. О том, чтобы это сделали за него, лишив последних остатков воли.

— Пожалуйста, что? — дразнил его Чонгук, его губы были так близко к его уху, что горячее дыхание обжигало кожу. — Ты должен сказать это. Скажи, чего ты хочешь.

Тэхен зажмурился, его тело трепетало от стыда и невыносимого желания, которое он больше не мог отрицать.
—Сделай... сделай это...

— Сделать что? — настаивал Чонгук, его пальцы продолжали свое медленное, мучительное движение.

—...чтобы метка... — он не мог выговорить это. Не мог.

— Чтобы метка перестала болеть? — подсказал Чонгук, и в его голосе звучала насмешка. — Или чтобы она засветилась? Чтобы ты почувствовал то, что должен чувствовать?

Тэхен мог только беззвучно кивнуть, его лицо было залито слезами. Он был сломлен. Полностью.

Чонгук наконец убрал его руку и занял ее место своей. Его прикосновение было уверенным, твердым, знающим. Именно таким, какого жаждало его тело. Тэхен вскрикнул, и его шея выгнулась. И в этот миг метка на ней дрогнула и засветилась — сначала слабо, затем все ярче, пока мягкий голубой свет не озарил его лицо и лицо Чонгука над ним.

Чонгук замер, наблюдая за этим с благоговейным трепетом. Он почувствовал это — прилив силы, тепла, жизненной энергии, которая вливалась в него через этот свет, смывая усталость, залечивая старые, скрытые раны. Это было исцеление. Опьяняющее, божественное.

— Да... вот так... — прошептал он, его глаза блестели лихорадочным восторгом.

Но исцеление для одного было истощением для другого. Тэхен чувствовал, как его собственная сила, его воля, его энергия вытекают из него, поглощаемые этим человеком. Свет метка пульсировала в такт движениям Чонгука, который уже не дразнил, а с новой, жадной целеустремленностью готовился к главному.

Когда он вошел в него, свет вспыхнул ослепительно ярко. Тэхен закричал — от боли, от переполнявшего его чувства, от шквала ощущений, которые его разум не мог обработать. Он чувствовал, как Чонгук поглощает его, как его собственная сущность растворяется в этом ослепительном свете.

И тогда Чонгук, опьяненный силой пророчества, наконец сбросил последние оковы контроля. Его движения стали резче, глубже, требовательнее. Он забыл об осторожности, о том, что его сосуд хрупок. Он видел лишь свет, чувствовал лишь исцеление, и жаждал его все больше и больше.

Для Тэхена это стало непереносимым. Перегрузка. Боль от слишком грубого взятия смешалась с шоком от потери энергии. Его крик оборвался. Яркий свет перед глазами померк, сменившись нарастающей чернотой. Его тело обмякло.

Он потерял сознание прежде, чем Чонгук достиг пика.

Свет на его шее погас мгновенно, как перерезанная нить. Чонгук, все еще в пылу страсти, на мгновение не понял, что произошло. Затем он почувствовал, как тело под ним стало безжизненным и тяжелым. Он замер, его собственное дыхание сбилось.

Он отстранился и увидел бледное, безсознательное лицо Тэхена, его голову, беспомощно склонившуюся набок. Метка была темной и безжизненной.

Исцеление оборвалось. Опьянение сменилось ледяной яростью и... досадой. Он грубо провел рукой по лицу Тэхена, пытаясь привести его в чувство.

— Очнись, — его голос прозвучал резко, почти злобно. Но в ответ была лишь тишина.

Он встал с кровати, глядя на хрупкое, обессиленное тело. Он получил то, что хотел, но не до конца. И теперь его исцеление лежало без сознания, выведенное из строя его же собственной неконтролируемой жадностью.

Это была победа, но горькая и неполная. И он ненавидел это чувство. Ненавидел слабость, которую оно в нем вызывало. И еще сильнее — тот факт, что его собственное исцеление теперь полностью зависело от способности этого хрупкого, ненавидящего его мальчика выдерживать его.