Разрушение

Спать на новом месте было тревожно. Я потратила несколько часов на слезы. Стич лежал сбоку, вылизывая мое лицо, и я не была против. Мы укрывались одеялом, и он внимал всю мою дрожь.

Курт оставил свою дверь открытой и попросил позвать его, если станет страшно. Я не звала. Мне хотелось прекратить быть такой слабой, хотя бы пытаться справляться самостоятельно, вернуть свою прежнюю независимость. До встречи с Куртом никто меня не обеспечивал: еда, коммуналка, малые развлечения — я одна являлась себе кошельком. Когда мы рассорились, я устроилась работать официанткой. Для своих семнадцати лет я была так самодостаточна, как возможно. Мама помогала в самых редких случаях: когда, например, мне нужны были деньги на починку телефона. А сейчас вся моя жизнь зависит от чужого человека. И я не чувствую, что Курт обманет меня, но я также не чувствую, что хочу сидеть на его шее во всех планах. Даже в психологическом. Это должна быть я. Я должна вытащить себя из ада, пусть и с помощью — но в основном это обязано стать моей заслугой.

Утро выдается нетрудным. Завтрак Курта вкусный и полезный: в меня влезает совсем мало, но я довольна своей маленькой победой. Любые приемы пищи — борьба. Иногда я проигрываю, иногда выигрываю — от случая к случаю. По крайней мере я держу вилку собственной рукой, что уже хорошо. Еще месяц назад Курт кормил меня с ложечки.

— Пойдешь на прогулку с нами? — предлагает, домывая посуду, — Или побережешь силы для группы поддержки?

— Поберегу силы, — киваю, — Мне уже хочется спать. Все новое...всего слишком много. Ты, эм...погладишь мне вещи, пожалуйста?

— Конечно, — отвечает так, будто и не было других вариантов, что стыдно, — В здании тепло, поэтому ты можешь поехать в спортивном костюме и ветровке. На улице плюс десять.

Конец марта. Уже в мае начнется лето — так всегда в Стелтоне, а Бридж рядышком. Я не скучаю по Стелтону, как бы странно это не звучало. Мне никогда не нравился родной город. Мечтала свалить в закат: вот только возможности не находилось. Кто бы знал, что найдется она таким образом.

Я все еще размышляю о маме. Почему она ни разу не заволновалась обо мне? Почему не поздравила с днем рождения? Неужели те слова о Маршале, что я появилась только с целью его удержать, были правдой? Неужели она никогда не любила меня? Поэтому так жестоко обращалась? Но ведь были моменты нежности. Их очень мало, можно пересчитать по пальцам, но ведь они присутствовали. Например, когда она потратила свой подарочный сертификат на меня. Ей подарили на работе, в честь не помню какого праздника. Магазин светильников: что-то в этом роде. Мне приглянулся ночник в виде бабочек: они сцеплены друг с другом лентой, крепятся к потолку. Мама тогда была обижена на меня за упрашивания, но все равно купила. Не это ли проявление любви? Не в желтых бабочках, с которыми ты засыпаешь по ночам?

— Бо...

Я часто моргаю и поднимаю голову, встречаясь с карими глазами. Курт стоит рядом со стулом, с которого я не слажу, грея ладони об кружку чая. Мне вечно холодно из-за недобора веса. Приходится ходить в теплых носках, хотя в квартире, вроде бы, жарко.

— М?

Он мнется, терзая нижнюю губу зубами, безрезультатно пряча беспокойство. И, наконец, я слышу слегка неуверенный голос:

— Мне снился сон. Один сон. Про центр помощи. Это глупо, да, — я хмурюсь в попытке разобрать его тревогу, — Но если ты вдруг...не хочешь идти...

— Ты сам предложил, а сейчас переубеждаешь? — вздымаю бровь, — Что за сон такой?

Он смотрит в сторону и коротко кивает. Свет красиво ложится на профиль, и я все больше понимаю себя. Понимаю, почему влюбилась в Курта когда-то. Он крайне привлекателен, как минимум. Но это лишь приятный бонус. Меня очаровало то, что рядом с ним я ощущала себя правильно, словно дома. Теперь этого не вернуть. Теперь я всегда буду ощущать, что с ним опасно — а от этого и внешняя красота растворяется.

— Ты права. Прости. Несу ересь.

Я не успеваю открыть рот, как он уже отходит, вытирая руки серым кухонным полотенцем. Делается это чуть напряженнее, чем предполагалось. Оказывается, не я одна спала плохо. И меня передергивает при мысли о предчувствии. Потому что в день, когда Курт поехал за лекарствами, у меня тоже было дурное предчувствие — и оно более чем оправдалось.

Я встаю со стула и дотрагиваюсь локтя, отчего Курт оборачивается и опускает голову, тут же ища во мне причину касания. Так странно, что я действительно касаюсь его лишь по какой-то причине. Никогда просто так, без повода.

— Тебе снилось, что мне навредят? Там что-то такое произойдет? — нервно выпаливаю.

Он сразу мотает подбородком, дотрагиваясь моей щеки для более четкого заверения.

— Нет, котенок, совсем нет, ни в коем случае. Тебе нечего бояться. Прости что заволновал тебя. Мне жаль, очень жаль, — мягко отвечает, почти шепотом, лаская мою кожу большим пальцем, — Неприятный сон, но не с этим связанный.

— Что там было? — добиваюсь, — Расскажи. Пожалуйста. Я не успокоюсь, пока не расскажешь.

Парень жмурится и поджимает губы. В нем искрит противоречие, но он не молчит долго, ведь каждая секунда приводит меня в пущее волнение.

— Не знаю. Сложно объяснить. Я просто...приехал тебя забирать, а ты не выходила. Я много звонил, — он сглатывает, будто пережил этот случай в реальности, — Ты ответила с сотого раза. И...ты сказала, что не сядешь в мою машину. Никогда. Что я тебе не нужен больше даже в таком плане.

Не нужен даже в таком плане. Я вся сжимаюсь от одиночества в хриплом тоне. Он любит меня, безмерно любит, отдал бы все на свете, чтобы я полюбила его в ответ, и его разбивает факт того, что через пару месяцев мне не будет требоваться любая его помощь. Будь то покупка еды или, как во сне, передвижение от точки до точки. Поэтому ему видятся такие картинки. Они все ближе и ближе к нам, к нему: в жизни.

— Курт, — уже я кусаю губы, — Ты же все понимаешь.

— Понимаю, — отзывается, звуча виновато, — Извини. Я облажался. Я тебя отвлек на свои...беспокойства. Не повторится. Извини, Бо.

Я примыкаю к его груди, которая замирает при контакте. Ладони парня ложатся на мою спину, аккуратно поглаживая, совсем робко.

— Все нормально, — бормочу, — Ты человек, а не робот. Не извиняйся. По правде, меня больше занимает другое. Без понятия, как останусь здесь без тебя на эти двадцать минут прогулки со Стичем. Вдруг сюда кто-нибудь придет..., — я могу утверждать, что внутри него возникает паника, судя по тому, как руки на спине резко застыли, — Я боюсь. Мне нужно привыкнуть к тому, что ты уходишь. Но не так быстро. Мы можем что-нибудь придумать? Хоть что-нибудь...

— Говорить по телефону, — выдает, перебивая, — Вернее, молчать, да, но суть ясна, ведь так? Я буду держать мобильный у уха, а ты держи свой в руках, либо близко. Хорошо? Ты будешь закрыта на ключ, я добегу до квартиры за две минуты. Но этого не потребуется, слышишь? — он соединяет наши взгляды, и его взгляд выражает уверенность, а мой испуг, — Только мои родители знают где мы живем. Никто, кроме родителей.

— Мне нравится, — выдыхаю, — Хорошая идея. Спасибо.

— Не надо говорить «спасибо». Не благодари меня ни за что. Я должен это делать для тебя, я все для тебя должен сделать, Бо — и я так хочу, и я сделаю, и все наладится.

Я не верю ни единому обещанию. И Курту невыносимо больно от этого: он не показывает, но я точно знаю. Потому что я выучила его целиком и полностью.

***

На ключах от Доджа висит подаренная мною елочка. Курт не снимал ее. Она такая же чистая, как в день вручения. Вероятно, он заботился о ней или что-то вроде того. Мой браслет затерялся при драке с Джейком. Я выскочила из багажника, накинувшись на него. Он ударил меня, я отлетела к холодной земле, зацепившись за его джинсы, и украшение сорвалось. Сидя в товарном поезде, забившись в угол и дрожа от страха, я терла запястье и бесконечно рыдала. Уже тогда, в глубине души, я осознавала, что мы с Куртом не встретимся вновь — и последнее, что нас связывало, валяется в канаве, на обочине. В тот миг во мне не было злобы. Во мне была мольба о помощи. О его помощи. Но он не пришел.

— Я бы тебя отвел, но куратор, миссис Ланкастер, попросила не появляться. Я мужчина, а там девушки, которые...ты поняла. Они боятся чужих, это не к месту...

— Я дойду сама, — тихо проговариваю и повторяю озвученное ранее, — Прямо по коридору, третья дверь?

— Да. Но там есть администратор: она направит и подскажет в случае чего. Они доброжелательные. Ни о чем не переживай, — его голова повернута ко мне, в то время как я сгорблена.

Легко советовать «не переживать». Тяжело применить на практике. Только сейчас я понимаю в какую авантюру ввязалась. Выслушивать чужие истории, внимать чужую боль, проникаться слезами пострадавших — а они наверняка польются. Я свой то ужас не выношу, а тут столкнуться с новым. Я не заговорю о случившимся. Мне нельзя делиться. И, к слову, не только с группой поддержки. Я не могу обсудить это с Лией или психологами в полной мере, не переживая о конфиденциальности. У Курта возникнут проблемы с законом, если кто-нибудь проболтается или решит напрямую сообщить полиции. Брендон Ленновски знал не все. Ему известно, что я была изнасилована, что меня держали взаперти — но не более того. Мне нужно держать рот на замке, что тоже своего рода мучение. Некому излить откровения, кроме Курта. А ему я их не горю желанием изливать: его затопит стыд и агрессия. К чему это?

— Пора идти, девочка, — напоминает, косясь на панель авто, где отображается 14:53, — Я буду ждать здесь. Никуда не уеду. Если станет трудно, выходи. Ты молодец просто потому, что встала на этот путь. Все постепенно.

Коротко киваю, и рука парня тянется к ручке, открывая и толкая дверь машины. Я неуверенно набираю воздух в легкие и выхожу. Центр уютен даже снаружи. Одноэтажное современное здание приятного коричневого цвета, вперемешку с белым, вытянутое буквой «Г». Короткая черта смотрит прямо на меня, а длинная располагается вдоль невысоких кустарников. Крыша плоская, но с выступами, от которых идут прямоугольные колонны, создающие уличный открытый коридор. Скромная ухоженная парковка, на которой стоят три автомобиля. Одна из них — Курта. Вторая — бардовый пикап. Третья...крутая, серая. Я идиотка в марках машин, поэтому останавливаюсь на таком несуразном описании.

Меня не встречают бахилы, хотя плитчатый пол идеально-чистый. Странно, что занятия почти бесплатные. Курт дал мне деньги, чтобы я внесла символическую плату, но это заведение явно заслуживает больших трат.

— Добрый день, — ненавязчивый, ласковый голос, — Вы на встречу?

— Добрый, — стеснительно произношу, оглядывая миловидную девушку за стойкой, — Да...

— 15:00?

Их обучили общаться так, словно тебя облизывают слабые волны? Потому что я не улавливаю ни унции опасности. Комфорт и ничего кроме комфорта.

— Да, — такой же скомканный ответ, но, черт, я действительно общаюсь с незнакомкой.

— Хорошо. Проходите сюда, — указывает себе за спину, в поворот помещения, — Желтая дверь справа.

Я выдаю что-то на подобии улыбки, пытаясь быть искренне вежливой не только внутри. Все просторное, а каждая дверь взаправду выделена своим цветом. По бокам стоят мягкие коричневые диванчики без спинки. Моя ладонь трясется перед железной объемной ручкой. В какую-то секунду я почти разворачиваюсь, чтобы уйти прочь. Нет. Нельзя. Я обязана попробовать. Ради себя. Я могу удалиться, если не вынесу, ссылаясь на поход в туалет. Господи, Бо, давай, сделай это, умоляю.

Просторная комната, посередине которой составлен круг из пластмассовых стульев. Я сойду с ума. Как в фильмах, где фигурируют анонимные алкоголики.

— Здравствуй, — щебечет полная жизни женщина, отходя от стола с чаем и печеньем, держа два одноразовых стакана, — Меня зовут миссис Ланкастер. А Вас...

— Бо.

— Точно. Мистер Уилсон предупреждал. Можете присаживаться на свободное место, мы как раз начинаем.

Я сглатываю и утвердительно дергаю подбородком, осматривая девушек. Их одиннадцать по быстрым подсчетам, отчего в горле появляется огромный ком. С ними обошлись ужасно. Они страдали и просили остановиться, но никто не останавливался. Клянусь, меня вот-вот вырвет от боли. Паркет на полу поскрипывает от шагов. Я занимаю стул рядом с девушкой, у которой волосы покрашены в красный. Она вся в веснушках, а еще...беззаботная, в отличие от остальных. Присутствующие — зажаты, как и я. Но не она.

Миссис Ланкастер отдает стаканчик той, по щекам которой заранее бегут слезы. Боже, помоги мне это вынести.

— Итак, — куратор смотрит на наручные часы, — Наше занятие открыто. Все мы виделись и знаем друг друга, но у нас есть новый член группы.

Я единственная новенькая? Боже, да я же умоляла помочь, а не добавлять страданий.

— У нас существует три круга. В первом мы представляемся и рассказываем о самочувствии, — по направленности звука она обращается ко мне, сидящей с опущенным взглядом, — Если хотим, то делимся своей историей, либо отправляем запрос на поддержку. Вы можете попросить успокоить вас, что-либо посоветовать, а если этого не требуется — нестрашно. Во втором круге, мы отвечаем на запросы других и получаем обратную связь по своему запросу. В третьем мы разговариваем о нежеланном контакте с соседями по стулу: делать это можно вслух или через вспомогательные карточки, на которых написаны разные эмоции. Вы поймете по ходу. Если нужна вода, чай, сладости — не стесняйтесь, вставайте без разрешения и подходите вон к тому столику. Если в уборную — тоже без спроса.

Я умру.

Я.

Умру.

И это не гребаное образное выражение.

— Я Моника: ну, вдруг пригодится. Поначалу сидела с закрытыми ушами и приспосабливалась к обстановке, — шепчет красноволосая сбоку, и я метаю к ней непонятливый взгляд.

Она сочувственно приподнимает плечи и занимает ровное положение на стуле, предоставляя мне прежнее личное пространство.

— Прости. Поняла, не лезу.

Я не пыталась ее расстроить. Я не из того типа людей. Я просто перегружена и, кажется, на грани панической атаки. А миссис Ланкастер принимается медленно толкать меня к обрыву.

— Я начну. Мое имя Дороти Ланкастер. Мне 32 года. Семь лет назад я подверглась насилию от мужчины, — она рассказывает размеренно, пока я дышу все чаще и чаще, — Я возвращалась домой, после работы. Он напал со спины и потащил меня в машину...

Встаю.

Без спроса: так она говорила.

Я проиграла.

Это выше моих сил.

Дороти ведет ветку ужаса дальше, не обращая внимание на срыв, что к лучшему и, вероятно, грамотно. Мне не хочется пить. Мне не хочется долбаных сладостей. Я вылетаю на ватных ногах в коридор и падаю на диванчик, закапываясь в волосах, таких же коротких, как раньше. Иви, к счастью, подстригла меня. Выдергивать длинные волосы соблазна больше, как бы странно не звучало.

Мне не дойти до авто Курта. Я поражаюсь, как не рыдаю и не бьюсь в конвульсиях. Кто способен вынести подобное? Как те девушки выносят? Я не справлюсь. Придти сюда было ошибкой. Единственное, что мне необходимо — залезть под одеяло и не вылезать несколько дней. Так и поступлю. Плевать, что Курт себя изведет. Он отправил меня сюда. Его заслуга. Почему я прекратила свою ненависть? Чем он думал? Какого черта он послал меня в этот ад? Мне что, не хватило?

Глупо было надеяться на иной исход. Глупо было в принципе надеяться. Я не излечусь. Разрушенное не собрать. Приведите сюда пример с разбившейся вазой и скотчем — да мне без разницы что именно вы приведете. Понимайте как хотите. Я сломана нутром и телом без шансов на восстановление.

— Впустить и выпустить, Беатрис. Потихоньку, — так учил дышать Ленновски.

Ладно. Работает. Но следует внести поправочку: на это потратилось минут пятнадцать. В конечном итоге я привожу себя в какую-никакую норму и распрямляюсь, убирая прилипшие к лицу волосы. Готовлюсь к тому, чтобы встать, но замечаю развязанные шнурки на кроссовках. Натуральное издевательство. Сегодня надо мной смеются небеса.

Наклоняюсь для выполнения задачи. Пальцы ходуном. Не получается. Черт. Нет. Опять. Ничего опять не получается. Немощная и беспомощная...

— Помочь? — раздается приятный, негромкий тембр.

Я отрываюсь от обуви и замираю. Мое сердце пропускает быстрый удар, посылая странный ток по конечностям. Мужчина. Возраст примерно как у Курта. Да и другое...другое в нем тоже как у Курта. Я попала в дурку, серьезно, мозг окончательно слетел с катушек. Их черты лица без пяти минут идентичны. Рост тоже высокий. Разве что глаза...глаза его серо-голубые. Глубокие и...добрые, излучающие свет, безопасность.

Я сжимаюсь и тоненько мямлю:

— Нет.

Ага. Конечно «нет». Вся моя дрожь умоляет о «да». Мужчина обводит меня внимательным, чутким взглядом и выглядит слегка сбитым с толку. Невзначай косится на дверь, у которой я нахожусь, и смыкает челюсть, продолжая держаться на достаточном расстоянии.

— Я притронусь только к кроссовкам, не причиню вреда. Не отказывайтесь, пожалуйста.

Наши глаза встречаются в долгом контакте. Он смотрит нежно и трепетно, окутывая меня чем-то теплым, и по неведомой причине я проговариваю:

— Хорошо.

Незнакомец аккуратно приближается и присаживается на одно колено. Новое отличие: волосы чуть светлее. Шоколадные. И новое сходство: средней длины. Ловкие пальцы управляются со шнурками, создавая бантик. Эти шнурки мне завязывал Курт сорок минут назад. Вот только они развязались и перевязывает их другой человек. Надо было позвонить парню, а не позориться.

— Готово, — слегка улыбается, — Перепроверьте.

Я стеснительно ворочаю ногой, изучая спортивное тело напротив. У него очевидно имеются накаченные мышцы, хотя белая свободная футболка их скрывает.

— Спасибо, — тихо произношу, — Без Вас возилась бы вечность.

Уголки пухлых губ вновь тянутся к верху. Он не торопится встать, как бы желая быть со мной наравне, что комфортно.

— Уверен, у Вас получилось бы. Но если что обращайтесь. Мне нетрудно.

Почему-то этот глубокий голос является расслаблением и покоем. Я ожидала, что буду шорохаться от мужчин, а он сумел обойти предубеждения.

— Тогда мне лучше узнать Ваше имя, — неловко выведываю.

— Билл, — буквы на вкус приятны, — И ко мне можно на «ты».

— Договорились, Билл.

Мужчина наклоняет голову вбок, деликатно изучая худобу, но...я не замечаю в нем отторжения. Почему? Разве я не уродлива? Почему он смотрит так, будто видит кого-то нормального?

— Могу ли я узнать имя такой маленькой мышки в ответ?

— Мышки? — пищу, — Почему?

Он приглушенно смеется, подчеркивая очевидность прозвища. Да. Я тупая. Это мы давно знаем. Поэтому смещаю ракурс:

— Беатрис. Но...мне не нравится полное имя. Лучше Бо. И ко мне тоже на «ты».

— Договорились, Бо, — повторяет и поднимается, располагаясь на другом конце дивана.

Мы молчим пару секунд, но это молчание не хочется прерывать. Оно устраивает обоих. От Билла вкусно пахнет. Я ощутила, когда он вставал. Одеколон не терпкий: заманивает к себе постепенно. Я не нервничаю, что непривычно. Мне хорошо, как если бы я оказалась в лесу, где теплое солнце пробивается сквозь ветви, согревая кожу, а тени не страшат, убаюкивают.

У него выточенный профиль. Не смазлив, мужественен. На руке нет кольца. Странно. Таких быстро разбирают: как на ярмарке горячие пирожки — уж простите за нелепое сравнение.

— Тебя есть кому увезти отсюда?

Курт. Мысль о нем все рушит. Он сидит там: наверняка потерянный. Скоро я попаду в неширокое пространство авто и погружусь в нашу неразбериху, от которой образовалась мигрень.

— Меня ждут на парковке, — слабо киваю.

Билл отражает движение.

— Я рад. Не нужно тут находиться, если невмоготу. Незачем над собой издеваться. Ты впервые?

Он понимает. Ему не требуется разжевывать.

— Да. Продержалась минуты три, — то, как я собой недовольна, читается за километр, — А ты? Давно ходишь?

Невозможно предположить какую группу он посещает. Билл, без сомнений, в ладах с мозгом.

— Давно, — улыбается, — Я тут работаю.

Мои брови летят вверх от неожиданности.

— Сторожем? — необдуманно предполагаю.

Билла сию секундно пробивает на не звонкий бархатный смех, отчего широкая грудь вибрирует. Застрелите меня. Нет, я серьезно. Всадите пулю в висок. Я заслужила.

— Веду занятия, — протирает лицо, — Анонимные наркоманы.

В номинации «Самая безнадежная дура» побеждает Беатрис Аттвуд. Где там медаль? Повесьте на шею, чтобы окружающие были в курсе.

Я прикрываюсь ладонями, желая скрыться с места преступления под названием «Испанский стыд», и Билл вдруг утешает:

— Эй, все в порядке, — я кусаю внутреннюю сторону щеки, — Бо, посмотри на меня. Посмотри.

Он не прикасается, не сокращает дистанцию. Я робко заправляю волосы за уши, выглядя, как подбитая птица. Тогда что-то между нами щелкает. Готова поклясться, Билл тоже это ощутил. Забота серо-голубых глаз бережно пробирается в район солнечного сплетения, заседая там и вызывая мурашки. Биллу даже приходится прочистить горло, не разрывая контакт.

— Это было мило. Ты не обидела меня. Хорошо? Не переживай.

— Хорошо, — стресс спадает, — Стало легче. Во всех планах, — решаю потупиться в пол первой, — Ты, вроде как, точно не тронешь меня, раз занимаешься деятельностью в таком центре.

— Точно не трону, — серьезно подтверждает.

Он опирается натренированными предплечьями в колени: вижу боковым зрением. Да господи, неужели этот мужчина должен быть таким обаятельным? Нельзя ли полегче? Что это вообще за чушь? Что со мной? Какого хрена я ожила за пять минут нашего разговора? Идиотизм.

— Сколько тебе лет? — прячусь за волосами.

Хватит. Не смотри на меня так ласково.

— Двадцать пять будет в мае. А тебе?

Я чуть не заглатываю собственный язык. Отдельное спасибо Брендону Ленновски за притчу. Бо, угомонись в конце то концов, что с тобой творится?

— Восемнадцать.

Билл тихо усмехается.

— И вправду маленькая мышка, — я колеблюсь от обращения, и мужчина проговаривает виноватым голосом, — Извини, если тебе не нравится это прозвище, я прекращу.

— Говоришь так, будто встретимся снова, — увиливаю.

Разумеется не встретимся. Все это конечно интересно, но на миг. Я знаю что со мной. Приняла независимую поддержку и размякла, немного очаровалась. Стоит спуститься на землю, Бо. Ты неизменно ранена, существуешь в кошмарах и еле передвигаешься. А еще ты существуешь с Куртом Уилсоном под одной крышей, отчего мутит. Ведь он тот, кто предал тебя самым жестоким образом. Ведь он тот, кто отнял у тебя улыбку. Он причина, по который ты торчишь в центре заботы.

— Кто знает, верно? — бормочет Билл скорее для себя и встает, добавляя чуть громче, — Хорошего тебе вечера. Бо..., — он оборачивается, хотя собирался уйти, — Все же попробуй вернуться. Пусть не сегодня, но попробуй. Это поможет.

— Как? — шепчу, сжимая ткань спортивных штанов.

Во всем его существе загорается что-то незнакомое: я бы рискнула сказать...толика злости, но направленная не ко мне и точно не к миссис Ланкастер. Потому что мой вопрос буквально означает: «После того ужаса нельзя задышать полной грудью, ничто тебя не вытащит».

— Ты не одна, — уверяет, — И ты поймешь это, когда разделишь опыт с другими. В этой ситуации важно знать, что ты не одинока. Здесь тебе это покажут, — он нехотя приподнимает запястье с часами, — Мне пора, мышонок. Подумай над моими словами.

Я не успеваю попрощаться, наблюдая за удаляющейся широкой спиной.

Окей. И что это, мать вашу, было?

Неизвестно кто мной руководит, но я решаю воспользоваться рекомендацией. Куратор встречает меня добрым выражением лица, а Моника, по виду, испытывает облегчение. Я сажусь рядом с ней и выдерживаю оставшийся час. Девушки не делятся подробностями, поэтому все проходит легче. Я молчу, пытаясь приспособиться к условиям. На третьем круге красноволосая не предпринимает попыток диалога, однако я предлагаю:

— Мы бы могли...пообщаться о чем-то отстраненном? — стыд заполняет тело, — Извини, тебе не повезло с соседкой. Ты хочешь поделиться и обсудить...конкретную вещь...

— Какой твой любимый цвет? — перебивает без напора, поддаваясь просьбе, — Мой — красный. Ну, это и так ясно, да?

Я выдыхаю с благодарность.

— Вроде того. Тебе идет красный. Твой цвет. А я...не уверена. У меня нет любимого, прости.

Раньше я поклонялась фиолетовому. Сейчас равнодушна, как и к прочему.

— Мама считает меня поехавшей, — посмеивается, — Говорит, что шизофрения стартует с покраски волос, представляешь?

Помещение заполняется редкими всхлипами, пропитывается глухими слезами. Чем мы все заслужили хоть каплю насилия? Почему с нами так обошлись? За что?

— Я полагала, что волосы красят творческие люди, — с трудом поддерживать тему, — Ты рисуешь? Пишешь? — Моника улыбается, и я жмурюсь, — Клише, конечно. Бред мелю.

— Рисую, — успокаивает, — Клише бывают верными. Ты, кстати, невероятно красивая. Могу я нарисовать тебя? Отдам при следующей встрече.

Щеки или места, где должны быть щеки, заливаются краской. Моника ошибается. Если кто из нас и красивый — она. У нее среднее телосложение, как у Афродиты. Нежная, зеленоглазая. Эта клетчатая рубашка, украшения из бисера — волшебны. Девушка цветет, и я задаюсь вопросом: как? У меня тоже есть шанс?

— Эм, если ты хочешь...

— Отлично! Будет сделано. За три дня сто процентов управлюсь.

Да ладно, вы шутите? У меня возникла обязанность придти опять? Дороти Ланкастер — милая женщина. Но, черт, я задушу ее, если услышу ту историю во второй раз.

— Наша встреча подошла к концу, — объявляет, — Всем спасибо. Вы смелые, пожалуйста, хвалите себя за каждый шаг. Бо, подойдите ко мне на минутку, если у Вас есть ресурсы.

Преодолевая неуверенность, я остаюсь на личный разговор. К удивлению, куратор осыпает меня порцией любви — и это не преувеличение, она на самом деле повторяет, какая я отважная, как она счастлива, что я не ушла насовсем, как ей важно мое присутствие. В ней нет и намека на лесть: так умело она выстраивает предложение за предложением.

Я несвязно выражаю признательность, складываю деньги в коробочку и покидаю здание. Курт опирается о Додж, зажимая сигарету между губ. При виде меня, он сразу шагает к урне, выкидывая окурок, а затем оказывается близко. Я вымотана для бесед, поэтому выдавливаю с поток прохладного ветра:

— Давай без расспросов и поощрений. Отвези меня домой в тишине.

Он кивает и открывает дверь, после чего пристегивает ремень безопасности. Мы не обмениваемся словами в пути и, включительно, в квартире. Я мою руку, переодеваюсь в домашнее, безмолвно отнекиваюсь от раннего ужина и заваливаюсь под одеяло вместе со Стичем. Сон приходит молниеносно и, почему-то, он не настолько жестокий, как обычно.