Разрушение

Я поспал в доме родителей ночь, а рано утром уехал в Стелтон на арендованной машине, чтобы собрать вещи. И я не вернулся. Застрял здесь, в нашем доме, не способный уйти.

Все здесь пахнет нами. Одна только постель чего стоит — я лежал на ней двое суток, утыкаясь носом в одеяло и подушку поочередно. Вишневые духи. Они должны были выветриться, и сложно поверить в обратное, но я не чувствовал их слишком долго, а потому улавливаю даже слабые отголоски. Я слышал ее смех, наши игривые разговоры, видел ее улыбку, счастливое лицо...но добили меня не воспоминания.

Я заполнял коробки вещами, вытаскивал все из шкафов и, наконец, дошел до комода девушки. Ящик за ящиком, пока не обнаружил написанное мною стихотворение, которое она когда-то спрятала, а затем...        «Для Курта» — так было написано на конверте.

Я зажал губу между зубами и раздумывал с минуту: все же сдался, порвал бумагу и впился глазами в буквы. Буквы, от которых слезный ком не проходит до сих пор.

«Мой мальчик, сегодня твой день рождения!
Я не знаю для чего напоминаю, это глупо...но, если ты сохранишь мое послание, то через несколько лет без сомнений вспомнишь о чем оно. И я очень надеюсь, Курт, что мы все еще будем вместе: желательно до самой старости. Но письмо не об этом.
Я размышляла: что же тебе подарить? Мыслей было много и мало одновременно. Выбор сошелся на вещи, которая станет тебе путеводителем и помощником. Она в процессе изготовления, я работаю над ней по ночам, пока ты спишь, чтобы не обломать сюрприз. Надеюсь, все получится. Должно получиться!
Все 17 лет я жила чужой и лишней. Потом пришел ты, вскружил мне голову и заполнил пустоту в груди. Ты излечил боль, Курт. Знаю, не веришь, а быть может уже обвиняешь во лжи или приукрашивании, но не спеши, позволь объяснить.
Мы оба совершали ошибки. Ругались до одури, ранили. Однако, мы стали живыми: неправильным способом, но стали. Я постоянно задаюсь вопросом: а прошла бы я препятствия снова ради того, что имею сейчас? Ответ всплывает без промедлений: да. Потому что два месяца бардака стоят оставшейся жизни счастья. Я счастлива, Курт. Счастлива с тобой. Мое сердце никогда не было настолько переполненным теплом и любовью. Ты будишь меня поцелуями, и я с первой секунды обожаю новый день. Ты готовишь завтрак, а я не отрываюсь от твоей голой спины и трепещу от приятных покалываний (нет, не по причине того, что это крайне сексуально, хотя, признаю, твоя форма имеем место быть, так что можешь усмехнуться, как самодовольный засранец — коим ты и являешься). Мы едем в спортзал, ты кладешь руку на мое колено, и я буквально улетаю в стратосферу. Ты обнимаешь меня перед другими бойцами и девушками — я готова запрыгать, как Стич, получивший свое жирное мясо, потому что сразу ощущаю себя значимой и по-настоящему любимой. Полагаю, ты уловил смысл, ведь я могу исписать подобными мелочами еще сто листов. Ты выгнал плохое и поселил уйму эмоций. Невероятных эмоций.
Сегодня тебе исполнилось двадцать четыре года. Ну, знаешь, есть в этом что-то манящее ;) Взрослый парень, не выпускающий меня из постели — прости, но этого факта уже хватает на то, чтобы я поплыла. Однако суть в ином. Я хочу сказать тебе, что как бы безгранично потерян ты не был до этих лет — отныне я рядом, чтобы отыскать тебя и отдать всю себя, лишь бы ты был тем Куртом, который читает эти слова сейчас. Улыбчивым и расслабленным.
Есть такое известное изречение: «Через тернии к звездам». Тернии у тебя были. Раньше ты бы продолжил: «А звезд не нашлось». Но они нашлись. Я не имею в виду, что стала твоей звездой, вовсе нет. Я имею в виду, что свет есть, Курт. И он в тебе. Не я создала его. Он был всегда. Когда ты проиграл марафон, чтобы подарить маме цветы, когда нянчил Мию, когда кормил соседских мальчишек, когда отдал мне свою кофту в первую встречу — Курт, ты никогда не был ужасен внутри. А это редкость. Большая редкость.
Я люблю тебя настоящего. Прошу, не стесняйся того, кем ты являешься. Не стесняйся своей нежности, своей редкой робости и застенчивости, своей красивой улыбки — потому что я не встречала ничего лучшего, Курт. Я не встречала никого, кто был бы хотя бы приблизительно таким же прекрасным, как ты.
Недавно ты сказал, что возьмешь меня в жены...дурачок. Не торопись волноваться. Ты дурачок не из-за того, что я этого «не желаю». Ты дурачок из-за того, что сомневался в моем ответе. Я люблю тебя до потери сознания, и так будет во всех наших вселенных. Я не перестану быть твоей ни при каких условиях. Мое сердце — твое сердце. Распоряжайся им как хочешь. Но...мне было бы приятно, если бы ты его сохранил. Я доверяю тебе целиком и без остатка, я иду за тобой, а когда требуется — веду за собой тебя. И я не прекращу, Курт. Я ни за что не прекращу. Обещаю.
Мне нужно написать какие-то пожелания...как насчет пожелания, чтобы ты любил меня бесконечно? Шучу. Это эгоистично! Поэтому я желаю тебе другого, того, что важнее: бесконечно любить себя. Я не про самолюбование. Я про то, чтобы ты не отрицал свою чистую душу. Чтобы ты принял ее и прекратил считать, что ее нет. Не отчаивайся. Не сдавайся. Не кори себя за ошибки. Прости себя. Нас определяет не прошлое, а настоящее. Если ты натворил делов, мой мальчик, это не станет концом. Все можно исправить. Я буду с тобой, пока ты этого хочешь. Я буду на твоей стороне во что бы то ни стало. Не бойся быть слабым в моментах. Я прижму тебя близко-близко, поцелую и утешу шепотом. Ты не один, Курт. Ты теперь не один. И это не изменится.
С тобой родители и сестры. С тобой я. Мы те, кто от тебя не откажется. Мы те, кто примет тебя любым.
День, когда ты это читаешь, пятое февраля — это самый счастливый день для меня. В этот день в мире появился тот, кто станет моим миром.

Я люблю тебя.
Навеки веков,
Твоя девочка»

Я сидел на полу, зажав рот подрагивающей ладонью. В голове крутилось на повторе: «Я люблю тебя, Бо, я люблю тебя, я тебя люблю, я скучаю, я очень скучаю, я не могу». У меня было все. И это разрушено. Я разрушил все, что имел, собственноручно.

Мне хотелось сохранить это письмо, носить его с собой, перечитывать сотни раз. Но я его порвал. Осознанно. Я не заслужил ее признаний, не заслужил всего прочтенного. Я ничего не заслужил. Это слова для надежного мужчины, а не для меня. Я не стою ни одной запятой, ни одного пробела, ни одной кавычки, сошедших с ее чудесного сердца. Я ничего не стою.

Я сидел там, в гостиной, и плакал навзрыд. Мысленно хоронил себя, убивал, пытал, но это не приносило облегчения. А потом, немного собравшись, вернулся к вещам: вот только под стопкой с майками и футболками меня ждал не менее жестокий удар под дых. Альбом с плотной белой обложкой, на которой выведено: «Ты справишься».

Каждая страница содержит подробное описание чувств, а внизу, с правого края, нарисован котенок. Одинаковый котенок с улыбкой и хвостиком, серый. Под первым таким есть примечание: «Я не умею рисовать, прости. По видио-уроку наловчилась делать одного — результат ужасный, но это лучшее, на что я способна. Было много попыток в другой тетради — их я не покажу даже под дулом пистолета...».

Красивый почерк, старательный, оформленный подчеркиваниями в виде волнистых линий на главном. Меня затрясло пуще прежнего.

«Волнение — как если бы листья дерева щекотали тебя под кожей»

«Сострадание — стремление проникнуться печалью человека. По ощущениям напоминает клубок пряжи, нитка которого тянет тебя к помощи»

«Слезы счастья — когда эмоций чрезмерно много, они хлещут из тебя, как если бы в бочку лили воду из шланга, хоть она уже и без того полна до краев»

«Принятие — представь, что пришла осень, ты стоишь посреди поля и осознаешь, что трава зазеленеет лишь через несколько месяцев, и этот факт тебя не злит, он неизбежен»

«Ностальгия — вспоминать прошлое и скучать по нему»

«Отрицание — нежелание признавать реальность, как если бы тебе давали есть только ананасы, которые ты ненавидишь, и другой еды не было, и тебя бы это злило и раздражало»

Это лишь начало. Двадцать одна страница из двадцати пяти исписаны всем тем, в чем я плох. Она не закончила, ей оставалось еще четыре листа. Я провел по буквам пальцами, перечитывая опять и опять, запоминания, разбирая и анализируя. В процессе моя нижняя губа подрагивала, и отрицание смешивалось с принятием, пока мне не открылось следующее толкование:

«Противоречие — когда в тебе два разных чувства, как чаша весов, к которой добавляют вес поочередно, и они перевешивают в разные стороны, не имея баланса».

Я не избавился от этой вещи. Положил альбом в рюкзак, кое-как застегнув черную молнию. Теперь я буду лучше, я начну разбираться. Разбираться во всем, за исключением нескольких чувств, которые должны были покоиться на последних пустых листах.

Сегодня идет третий день моего одиночества. Я ужасно скучаю, на самом деле разрываясь и разрушаясь. Но сцена, как Бо, такая хрупкая, уставшая и сломленная, жалела меня в ванной — заставляет не возвращаться. Это я обязан ее утешать, а выходит наоборот. Она смотрит на мое поникшее лицо и не может оправиться, думает о моей боли, что мешает ей сконцентрироваться на себе и только себе. Я звоню маме два раза в сутки. Спрашиваю о том, как идут дела. Она, к счастью, пересказывает все детально. Утром, после того, как я уехал, Бо встретилась со Стичем. Родители закрыли его в комнате, чтобы он не перегрузил девушку с порога. Щенок сошел с ума. Скулил на весь дом, вилял хвостом, бился об ноги, прыгал на руки. Его успокаивал папа, держа за ошейник, а Бо...обняла его и уткнулась носом в загривок, тихо заплакав. Они не расстаются ни на миг, кроме ночи, чтобы сон девушки не прерывал мокрый и назойливый нос. Даже гулять в сад выходят вдвоем. Вернее, втроем. Китти, Бо и Стич. Перед школой сестры и после. Иногда к ним присоединяется Мия — в вечер приезда она была на кружке по шахматам, а потому увидела Бо уже поздно, когда та спала. Все обласкивают девушку любовью, и я каждый раз благодарю маму за заботу, на что она выдыхает с напряжением. В один из диалог ответила:

— Курт, мы тоже в ответе за то, что с ней случилось.

— Что? — выпалил я, — Нет, конечно нет...

— Мы тебя воспитывали, — беззлобно перебила она, и я застыл, — Не справились с задачей.

Я замотал подбородком, как идиот, ведь маме не было видно. И, помолчав полминуты, выдавил:

— Вы самые лучшие родители. Вы дали мне все. Это моя вина.

— Нет, Курт. Мы не научили тебя самому важному, пропустили этот момент.

— Чему не научили? — мой голос был на грани дрожи.

— Любить, — слова, заставившие зажмуриться и сдерживаться от стона боли, — Показывали любовь девочкам. С тобой строже были.

— Я люблю ее, — прошептал с горечью.

— Любишь. Но неправильно, Курт. Я про это и говорю. Мы не показали тебе, как любить правильно.

В ту ночь я хотел взяться за алкоголь, но передумал и изводил себя спортом два часа, без отдыха. Я вынуждаю себя есть, но спать не получается. Живу от звонка до звонка. От рассказа до рассказа про то, как Бо себя чувствует и что она делает или делала.

Ей не лучше. Ни капли. Сегодня, за завтраком, разбила кружку. Сильно испугалась, почувствовала стыд и сжалась в рыданиях на стуле. Когда слушал это, мои ноги чудом держались на месте — я хотел метнутся к ней незамедлительно, обнять, успокоить, поцеловать и убаюкать. Но я не сделал этого. Я лег на постель, уперся лицом в ее подушку и стиснул зубы, веля себе не вставать, не садиться за руль и не ехать до Бриджа со скоростью двести километров в час.

Я дал ей слово, что все станет лучше. И вот он, способ — быть поодаль. Способ, который топчет мои кости и органы.

Я не выдерживаю и еду в зал. Там меня встречает Мэт с удивленными, вытаращенными глазами: он уже планировал закрывать помещение. Я дергаю головой, веля ему не спрашивать, не общаться, заткнуться, и он поддается с тяжестью, отдавая мне связку ключей. Тут еще два бойца. Они, мягко сказать, ошарашены. Все в курсе случившегося. Не знаю насколько детально, но про Бо точно знают. И, очевидно, знают, что Дэвис мертв, раз я уже здесь. Они кивают в знак приветствия и через считанные секунды я остаюсь один. Мои руки в бинтах, но все равно стираются в кровь. Я молочу по этим гребаным грушам без устали. Я не ощущаю усталости физической. Я ощущаю внутренний крик, ярость на самого себя.

Но потом ярость обращается к другому человеку.

И называть ее человеком — щедрость.

Сара.

Она встречает меня у порога дома, с тонкой сигаретой между губ. Конечно, те два трепла ей все передали.

— Нахрен шла отсюда, — рычу, шагая по лестнице.

Она сглатывает от тона и неожиданно берет меня за локоть, оттягивая к себе. Я никогда не был так близок к желанию ударить девушку, более того, я никогда в принципе не имел такого желания до сегодняшней ночи. Но я не из того типа, я не урод, я не стану делать это дерьмо. Ее пальцы крепко впиваются в джинсовку, а голубые глаза пытаются отыскать в моих непонятно что. Для нее там нет ни грамма, кроме презрения.

— Я сказал: пошла нахрен, — повторяю и одергиваю локоть, но она резво хватает меня снова.

Я, черт возьми, не намерен с ней драться.

— Поговори со мной, — вздыхает, кусая губы в розовой помаде.

Что я находил в ней когда-то? Что задерживало меня в этих отношениях? Ведь все, что между нами было — по сути секс и ее болтовня о проблемах. Я ни разу не допустил и одной мысли поделиться с ней чем-то, открыться. Я ни разу не признавался ей в любви. Я ни разу не обнимал ее так, как обнимал Бо даже в тот период, когда мы с девочкой еще не были вместе. Я целовал ее исключительно тогда, когда трахал. Я не был очарован ее светлыми волосами чуть ниже лопаток: не зарывался в них носом. Я не заботился о ее удовольствии так, как заботился об удовольствии Бо. Нет, я знаю, всем со мной было хорошо, и это не хвастовство. Но так, как с Бо, то, как я ласкал ее кожу, как растягивал процесс, как хвалил, как поощрял, как стремился сделать приятно и не подразумевал, что она сделает что-то в ответ, да господи, в конце то концов как я не мог насытиться, что я проживал физически и эмоционально, выступающее за рамки разумного — так не происходило ни с кем.

Я хочу к Бо. Я хочу к ней. Я очень хочу к ней.

— Мне не о чем, — давлю предельно доходчиво, — Отпусти и иди отсюда подальше.

Слабый ветер не спасает мое лицо: он прохладный, а мне, вероятно, требуется мороз Ринси, чтобы остудить кровь в жилах.

Сара опускает взгляд к моим костяшкам и нервно предлагает:

— Я могу успокоить.

Из меня лезет гневная усмешка. Она серьезно?

— Ты пришла, чтобы предложить мне отодрать тебя, как дешевую потаскуху? — меня почти прорывает на смех от абсурда, — Ты на что надеешься?

Ей неприятно услышанное. Отлично. Ногти в бежевом лаке упираются в ткань куртки с силой, отчего подушечки пальцев белеют.

— Я скучаю, — шепчет.

— Мне насрать, — быстрый и холодный ответ, — Ты больная. Угрожаешь по переписке, а потом строишь невинные глазки — хотя на тебе, шлюхе, это смотрится максимально неправдоподобно.

— Курт, — как-то устало отнекивается, — Я виновата, да. Но давай поговорим как взрослые люди. Я угрожала, чтобы на эмоцию вывести...

— И это, твою мать, по-взрослому? — разговор заставляет меня хотеть к Бо еще отчаяннее, что казалось невообразимым.

— Нет, — прикрывает глаза, — Но...

Я хватаю ее за шею резким движением, но не так, чтобы оставить синяки, а так, чтобы напугать — и это работает, ведь она моментально задыхается в страхе. Я не вижу иных вариантов. Я не причиняю ей физический вред, а вот на моральный мне плевать.

— Еще раз, — процеживаю сквозь зубы, — Не дай бог тебе подойти ко мне. Еще раз и этим не отделаешься. Все поняла?

Она хватается за мою ладонь, цепляясь за израненные костяшки. Больно, но так лучше. Я хочу переключаться на такую боль, уходя от внутренней.

— Не расслышал, — добиваюсь своего.

— Поняла, — пищит, — Больше никогда.

Отталкиваю в сторону, рассчитав меру толчка, чтобы она не упала на асфальт — однако, поступи я иначе, видит Бог, она заслужила.

— Свободна.

Я хлопаю дверью и швыряю спортивную сумку, после чего закапываюсь пальцами левой руки в волосах. Правая неосознанно нащупывает телефон в джинсах, и я печатаю СМС, отправляя его, не успев себя остановить.

Кому: Моя Девочка
«Можно мне приехать? Прошу» — 00:13.

Идиот. Жалкий идиот. Что я творю?

Зажимаю текст, чтобы удалить, но наверху появляется статус онлайн и сообщение становится прочитанным. Мои долбаные легкие перестают функционировать. Она печатает, а я, не снимая ботинок, начинаю топтаться в узкой прихожей, шагая от стены к стене.

От кого: Моя Девочка
«Это твой дом. Почему ты спрашиваешь?» — 00:15.

Я не знаю какого ответа ожидал, но точно не такого. Мои мысли спутаны, и я пытаюсь подобрать слова.

Кому: Моя Девочка
«Потому что я хочу приехать не к себе домой. Я хочу приехать к тебе. Побыть с тобой» — 00:16.

От кого: Моя Девочка
«Приезжай» — 00:18.

Я вылетаю из дома на всех парах. Хорошо хоть помылся в раздевалке. Дорога могла бы занять меньше времени, но я заезжаю в круглосуточный ресторан и беру еду навынос. Она плохо ест, и если у меня выдается возможность накормить ее одним кусочком чего-то — я этим воспользуюсь.

Через час я стою у двери и строчу:

Кому: Моя Девочка
«Откроешь?»

Все спят, я не стану будить. И до меня вдруг доходит: Бо тоже, возможно, спит. Устала и не дождалась. Она не читает мое СМС. Дыра в груди разрастается, едко расширяется в диаметре. Я туплюсь в экран мобильного, который горит еще ярче посреди ночи, туплюсь и смыкаю зубы, все понимая, все принимая, но замок щелкает. Мне открывается любимое измученное личико, налитое страхом.

— Смотри на меня, смотри, — шепчу, заходя темный в дом и касаясь ее щеки, — Уже спала? Кошмар приснился?

Она тихо и коротко хнычет, выдавая сломленное:

— Да.

Я так счастлив видеть ее, я скучал 72 часа, меня колотит от того, что между нами есть контакт. Но сильнее этого — боль за нее.

Скидываю ботинки и торопливо проговариваю:

— Сейчас мы все сделаем лучше, иди ко мне.

Она поддается моим рукам. Я поднимаю Бо и жму к себе, поглаживая по голове. Черная футболка и клетчатые штаны Китти совсем свободны на ее теле. Пакет с едой, висящий на запястье, шуршит и бьется об ногу — проклинаю его раз пять, не вслух.

Девушка держится за мою шею, зарывшись в плече, и это чувство невероятно родное, оно пускает ток, это самое лучшее чувство, клянусь.

Я все продолжаю утешать ее касаниями, закрывая дверь комнаты Китти пяткой, оставляя нас уж точно наедине. Она не слазит с меня, я понимаю, что она не намерена слазить, и я не намерен отпускать. Ставлю пакет на стол у окна и окутываю Бо более крепкими объятиями, внюхиваясь в запах ее волос, от которых пахнет цитрусовым шампунем — и да, это не вишня, но я уже мечтаю пропитаться им с ног до головы. Есть в этом мгновении между нами нечто особенное, отличающееся от прошлых. Мы слышим наши неровные дыхания, слышим пульс, не разлепляемся, при этом стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить. Белый свет проникает лишь от фонаря, стоящего далеко от дома: струится скромной полоской по полу.

— Я не приезжал, потому что...

— Я понимаю, — произносит, касаясь губами моей шеи, — Хочешь, чтобы я оправилась, считаешь, что не помогаешь, а ухудшаешь.

Я жмурюсь и слабо киваю, мечтая оставить ее в своих руках и никогда не отпускать, никуда не отпускать, мечтая поцеловать хотя бы в щеку.

— Идиот, — оборвано всхлипывает, — Вечно тебе разжевывать надо. Я ведь здесь в гостях, мне неловко, мне нужен близкий человек, мне некомфортно, мне нужен ты, Курт.

Последнее высказывание отнимает кислород. Я понимаю, что оно сказано не в прямом смысле. Но оно сказано, она впервые сказала это, и у меня случается эмоциональный припадок, мои предплечья принимаются подрагивать, и я отдаю все силы на то, чтобы скрыть происходящее, чтобы не смутить девушку. «Мне нужен ты». Как мало требуется для жизни души. Услышать три слова от любимого человека.

— Я не подумал, — соглашаюсь в ложбинку между тонким плечом и челюстью, — Тебе будет лучше, если я останусь?

— Намного, — слезный голос, — Не бросай меня снова.

У меня земля уходит из под ног. Что-то, исходящее от нее, не оставляет сомнений — она говорит не про этот случай, а про тот, с Дэвисом. Я отодвигаю ее лицо на несколько сантиметров и заявляю глаза в глаза:

— Я не брошу, обещаю, не брошу, я буду с тобой, буду столько, сколько ты мне позволишь быть, Бо, я люблю тебя, и не брошу...

И тут раздается приглушенный стук в дверь. Я оборачиваюсь вместе с ней, поглаживая по спине, и вижу папу в домашних штанах и футболке. Он оглядывает нас и покачивает головой, бормоча:

— Как подросток, тайком.

Я сглатываю, а Бо смущается, и мои губы приземляют поцелуй к ее плечу.

— Украду его у тебя на минуту, — мягко произносит девушке, и она молниеносно упирается в мою грудь, чтобы я поставил ее на пол.

Как только слабые ноги касаются ковра, я дотрагиваюсь подбородка, пытаясь понять ее чувства, пытаясь разобрать рассчитывает ли она, что я приду, и ясно вижу «да». Такое умоляющее «да», что сердце сжимается в кулак.

— Посмотри в пакет, там есть кое-что для тебя, — она робко кивает, — Скоро вернусь, котенок.

Я выхожу и следую за папой, который направляется в гараж. Конечно, именно туда. В моем юношестве он выводил меня к верстаку, если иные места были заняты, и проводил воспитательные беседы. Я не взволнован сейчас, мне уже давно не шестнадцать. Впрочем, и тогда не стоило волноваться. Он говорил спокойно, рассудительно, без криков, без давления — разве что в самых редких случаях, когда я объективно того заслуживал.

Мы надеваем тапочки и спускаемся по лестнице в три ступени. И до меня неожиданно доходит: они не выкидывали мои тапки. Я в них. Они не избавились от этой бесполезной вещи, когда я скрылся с радаров на полтора года.

— В ящике, — отдает команду, слегка кривясь при включении желтого света.

Я слепо подчиняюсь, не задавая лишних вопросов, и тяну за железную ручку стола с инструментами. Там, среди прозрачных контейнеров с рассортированными шурупами, болтами и гвоздями, лежит пачка золотых Мальборо. Я кручу ее в пальцах, не понимая, то ли это, пока он не вздыхает:

— Бери уже.

Мы закуриваем: я опираюсь задом о выступ верстака с поникшим взглядом, а папа стоит рядом, молча полминуты. Возможно, он прогонит меня? Выставит, когда табак дойдет до фильтра? Я не знаю, совсем не знаю...

— Ты можешь находиться здесь, тебе не нужно проникать по ночам, — наконец выдает, и у меня камень спадает с плеч.

— Это первая ночь, — оправдываюсь, — Я так не делал...

— Знаю. У меня есть внимательность, в отличие от некоторых, — перебивает очевидной вещью, — Помню как проснулся, а тебя и след простыл. Семнадцать тебе было тогда.

Я расширяю глаза и смачиваю горло. Мне казалось, что он не заметил — уверен был в этом.

— Поругать хотел утром, а потом засосы увидел на шее: рубашкой ты их прятал, как придурок. Решил, что при повторе отчитаю, а ты не повторял. Видимо, девчонку ту спалили, да?

Я мнусь, неловко отвечая:

— Ее отец хотел придти к тебе. Настолько злой был. Я там улаживал все, чтобы...вас не разочаровать.

— Чем? — усмехается, выпуская дым, — Пубертатным периодом? А то я сам таким не был. Мы с Иви тогда долго смеялись. Ты ходил только боком, воротником к нам.

Он хотел начать хоть с чего-то, я в курсе, но куда ведет этот диалог? Моя рука сложена в карман, как и его. Мы похожи: во внешности и жестах. Но в остальном...папа не ошибался, не подводил Иви, был ее крепкой стеной, а все, кем был я для Бо — гребаным мудаком и пустословом.

— Мы тебя любим, Курт, — я шокировано поворачиваю голову, встречаясь со строгим лицом, — Ты наш сын: мы не можем тебя не любить. Ты ненормальный, если считаешь иначе.

— Но вы меня презираете, — шепчу в отчаянии, потому что эта мысль, этот факт невероятно болезненны.

— Мы злимся, — поправляет, — Не уважаем. Уважение нужно заслужить. Если я тебя обнимать начну и жалеть: как тебя вообще потом мужчиной называть?

— Никак, — молниеносно подтверждаю.

Папа тяжело выдыхает от ситуации, будучи разочарованным, и я не смею возражать.

— Исправляй ошибки, — подытоживает, — Дальше видно будет. Убери свои сопли, радуйся, что она жива физически, работай над тем, чтобы стала жива морально. Это ясно?

— Ясно, —  сглатываю, — Я этим и занимаюсь...

— Нихрена ты этим не занимаешься, — раздраженно выдавливает, — Не спишь. Вид щенка. Вместо того, чтобы вот так сваливать на три дня «ради нее, чтоб не видела, как плохо тебе, несчастному», ты должен быть с ней и быть не нытиком, а опорой. Она не должна страдать, потому что ты разбит. Возьми себя в руки.

Он дергает шкафчик, доставая прозрачную пепельницу и стуча об чистое дно окурком. Я смотрю в его сердитый профиль, теперь находящийся близко, и выдаю неровным тихим голосом:

— Ты как себе это представляешь? Улыбаться ей? Это же издевательство натуральное.

— Не улыбаться, — говорит сквозь зубы от моей тупости, — К жалости не взывать. Уверять твердо, что жалеть тебя не надо. Напоминать, что эта история про нее и только про нее. Не рыдать. Крайний раз спрашиваю: это ясно?

— Ясно, — соглашаюсь, исключая дрожь в тоне, что было нереально трудно.

Мой бычок помещается рядом с отцовским, и, следя за удаляющейся спиной, я рвусь сказать «спасибо», но осекаю себя, когда в голове всплывает его давнишние наставление:

— Благодарность ты выражаешь через действия, а не через болтовню.

Бо учила меня другому. Она смотрела на мир мягким взглядом, и я...просто смешал это. Выражал благодарность как словами, так и поступками. Потому что она хотела, чтобы с ней был такой человек. И я люблю ее, поэтому исправлялся. Ведь не все отцовские учения — истина. У меня своя голова на плечах. И, в последние приезды сюда, я заметил, что он говорит «спасибо» Иви. Часто. Папа забыл, что я настолько кретин, и мне нужно объяснять мелочи. Он не уточнял, что «спасибо» обязательно произносить и обслуживающему персоналу или, допустим, тому, кто придержал тебе дверь. Я не виню его ни в коем случае. Я виню одного себя: потому что не соображаю даже что-то элементарное.

Выключаю свет, закрываю дверь, ставлю тапки на специальную стойку для обуви и беззвучно шагаю к девушке. Она не спит, она...моя душа обливается волнением и теплом. Бо ест. Стеснительно сжимает пластмассовую вилку, замирая на мгновение. Я подхожу и присаживаюсь около серого крутящегося стула, заглядывая в чистые глаза.

— Вкусно? — моя рука поглаживает ногу, обхватив которую, пальцы сомкнуться.

— Я не знала что тут для тебя, а что для меня, — бормочет, — Но взяла суп. Бульон наваристый, поэтому...выковыриваю креветки.

Я не могу не улыбнуться и не приземлить поцелуй к колену. Она всегда обожала морепродукты: за исключением вареных мидий.

— Тут все для тебя, милая. Бери что хочешь.

Я не поощряю ее за еду. Ленновски указал не делать этого по возможности, чтобы приемы пищи стали обычной вещью, ничем не выделенной.

Девушка закусывает губу, смущенно пожимая плечами.

— Быть честной...я все попробовала. По маленькому кусочку. Вот тут, — она задает легкое движение стулу, неуверенно поднимая подложку, — Соус острый. Ешь аккуратно.

Я забираю контейнер, так как для Бо вес тяжелый, и понимаю, что там съедена лишь половина листика салата и квадратика манго — он отличается по форме от других. Нестрашно. Уже лучше, чем ничего.

— Хорошо. Лимонад как? — не настойчиво выведываю.

— Не знаю...Не смогла повернуть крышку.

Придурок. Тут же встаю и открываю бутылочку, а следом отыскиваю легкий стакан на столе — в нем вода, на случай, если Бо захочет пить. Опустошаю его одним глотком и наливаю красный напиток, протягивая девушке. Она шепчет робкое:

— Спасибо, — и, через пару секунд, добавляет, — Сладко очень. Сам попробуй.

Правда. Приторно. На что надеялся?

— Я наелась и хочу спать, — признается, — А ты...

— Я на диване, в гостиной, — нежно заканчиваю.

В комнате Китти есть небольшой холодильник. Я впервые отмечаю полезность этой штуки. Еще три года назад она посмотрела какой-то фильм, где в спальне подростка была эта вещь, и загорелась до капризов. Ей, видите ли, хотелось, чтобы Мия не лопала ее сладости по ошибке. К тому же Китти ест только застывший шоколад: обычной температуры не любит.

Ставлю туда блюда и никак не ожидаю услышать:

— Я не против совместного сна, — я оборачиваюсь, а Бо поправляет, — Сегодня. Но...есть одна проблема.

— Какая?

Она смотрит на свои ноги, слегка нервничая, прежде чем прошептать:

— Ну, понимаешь...спать в уличном не очень...у тебя нет домашки...а твои биологические процессы...они как бы...не скроются...и мне...мне кажется, я занервничаю...

Мной завладевает ступор. Я серьезно туплю какое-то время. Она...права. Это даже стыдно. Впервые я стыжусь того, что мой член, черт возьми, работает исправно и стабильно по утрам. Те двадцать дней, когда я думал, что Бо нет, это происходило с перебоями: из-за бесконечно горя организм просто сломался. Но потом, естественно и к счастью, все пришло в норму. Это не означает, что я хочу секса, что я думаю о сексе, это лишь обычный неконтролируемый процесс. Как моргать, к примеру. Он проснется раньше меня, я не сумею его попридержать.

— Эм...что насчет разных одеял? — почесываю затылок.

— Да, хорошая идея, — повторяет движение вслед за мной, сидя на постели.

Простите, но я не припомню дня, когда бы стеснялся подобных тем. Мне двадцать четыре года, а краснею я, как четырнадцатилетка. Боже, какой кошмар.

Достаю из высокого шкафа, с верхней полки, второе одеяло и, заодно, пододеяльник. Бо внимательно смотрит, как я вожусь с концами, а потом отводит подбородок, когда снимаю джинсы и носки. Футболка свежая. Ну почти. В любом случае под ней шрамы, и если сестры или мама надумают войти — это не та картина, которую им стоит наблюдать.

На кровати есть вторая подушка: ну Китти, что с нее взять? Я обматываю свой низ так плотно, как возможно, и благодарю себя за то, что не ворочаюсь по ночам. Бо, выдыхая, сдвигается спиной к моей груди, и я обвиваю ее талию рукой, утыкаясь носом в плечо. Между нами двоя толстых слоя, но мы близки как никогда за последние полтора месяца. В больнице все было на надрыве, с постоянными «вопреки». А сейчас...спокойно, без нервов. Она ничего не говорит. И я тоже не говорю. Порой лучше обойтись без слов, чтобы не сломать то хрупкое, что имеешь.

«Я хочу быть тем,
кто заслуживает твое письмо»
— К.