Разрушение

На самом деле не произошло глобальных изменений. Я продолжаю его ненавидеть: просто это не выражается через агрессию. Молчаливая, замкнутая ненависть, которую мы оба чувствуем, и которая не проходит. Да, я подпускаю его к себе и позволяю помогать. Да, мы иногда перекидываемся парой слов. Но внутри это такое же отторжение. Лишь неприязни стало чуточку меньше.

Я все еще запутана своим поведением: впрочем, я запутана во всем, поэтому ничего удивительного. И все же, почему я испугалась за него? Почему так живо закричала? Почему мое сердце забилось в каком-то ином отчаянном ритме? Что случилось там, глубоко? Мурашки под кожей — так было со мной прежде, я помню. Неужели это способно вернуться?

Курт рассказал о моем поступке Брендону. Он долго сомневался, вероятно тревожась за новые препараты, ведь мое сердце и без того на волоске от смерти. Однако, в нем поселился страх, и страх этот был такой величины, что перечеркнул все на своем пути. Он спрятал от меня любые предметы, которыми в теории можно себя убить. Абсурд, но в душевой даже сняты железные кольца от шторки. Курт напуган. Я не виню его в этом. Но я не виню и себя.

Мне не хочется жить. Я пыталась закончить мучения. У меня есть на это полное право. Вот только Курт так не считает.

Не считает и доктор Ленновски. Вчера он сел рядом с постелью и выводил меня на диалог долбаных полчаса. Опять же: я вечно слежу за часами, таково мое развлечение. А проще говоря: секундная стрелка помогает концентрировать внимание на том, что сейчас, а не на том, что произошло.

— Беатрис, Вы знаете, есть такая притча о лани и демоне ночи... Хотите послушать?

Пожалуй, это единственное, что меня зацепило. Я слабо повернула голову, давая согласие, и Брендон улыбнулся, начиная неторопливо шевелить ртом, с непринужденной интонацией.

— Когда-то не существовало людей, но существовали животные и духи. В одном из густых лесов жила робкая лань по имени Май. Она...

— Почему Май? — перебила я шепотом.

Ленновски расслабился на спинке стула и посмотрел в потолок, словно там были звезды, а не желтая краска.

— Очень простой ответ. Она родилась в мае, а по тому времени детенышей так и называли — в честь месяцев.

— Получается, было много апрелей, июней, декабрей?

— Да, несусветно много, — усмехнулся он.

Не знаю, что именно меня вовлекло в беседу. Возможно тот факт, что это был первый разговор не о моем состоянии, не о том, что я вытерпела и прошла, не о Мэте и Чейзе, которые ахали о охали надо мной, не о Курте, который по мне тосковал. Мне нужна была сказка, как оказалось. Никто и не подозревал.

— Значит, меня бы назвали Март.

— А меня Сентябрь, — отвратительно, верно?

— Март лучше, — согласилась я.

— Гораздо, — кивнул он и продолжил, — У Май были отец и мать. Но однажды наступил голод, повсеместный, жестокий. Звери умирали из-за недоедания. Когда у семьи Май остался последний кусок пищи, отец и мать начали бодаться за него, да забодались до смерти. Проткнули свои истощенные тела в борьбе и умерли. О том, чтобы накормить этим куском свою дочь, они даже не думали. И Май осталась одна-одинешенька.

Я поежилась, закусив губу.

— Она их любила?

— Очень любила, — вздохнул Брендон, — Поэтому пошла в пещеру, где обитал демон ночи, и куда никто не совался. Хотела предложить себя, чтобы вернуть родителей. Да, они бы уже не встретились, но она считала, что любая жизнь дороже ее собственной.

Я не смела оторваться, хотя внутри все задрожало. Палата была освещена только двумя лампами: торшером на тумбочке и светильником над кроватью, который мягко расстилал желтизну.

— Как выглядел демон?

— О, как подобает, — улыбнулся мужчина, — Громадный, страшный, с клыками и рогами, весь черный, а глаза алые, кровавые. Он встретил Май с удивлением, не понимал, как о подобном можно просить, никто до этого так не делал. Но затем демон сощурился и оглядел лань лучше. Тогда то и заметил особенность: сердце. Ее сердце отличалось от других.

— Чем отличалось?

— Было чистым и добрым, невинным. Конечно, демон соблазнился без раздумий. Интересно было посмотреть через сколько все в ней зарастет чернью. Условие поставил: «Родителей верну, а ты, Май, навсегда со мной останешься». Она не медлила с ответом и тут же погрузилась в пучину. Падала долго, пока наконец не приземлилась в адовом логове. Сломала ноги: слабые ведь и высота большая. Все вокруг было красным, страшным, жарким. Над ней раздался голос: «Вставай, работай, вон, видишь те камни? Их на рогах тащи в гору. Или отца и мать угроблю. Договор есть договор». И она встала и потащила, через боль, через крик.

Я не выдерживаю и отвожу взгляд, предчувствуя скопление слез. Горло сводит. Разве нужна мне такая притча? Не думала я, что про это будет, хотела отвлечься. Но Ленновски не остановился, да и я не останавливала. Теперь мне необходимо было узнать конец, как бы больно не было слушать.

— Шли месяца или бесконечности — нет в аду часов. Нет там Солнца, так что сутки путаются. Май не прекратила работу. Ни разу не сдалась, не запросилась на волю. Конечно, плакала, конечно была отчаянна, но не молила демона все вернуть. А он не отрывался, любопытство сжирало, считал, что скоро заскулит и в мольбах приползет, считал, что себя убить попытается, что испарится в ней милосердие и любовь. И какого же было его удивление, когда сердце ее все также светом сияло. Раны на теле разрастались, а внутри добро не иссякало. Май так не казалось. Она думала, что совсем изменилась, но демон смотрел насквозь, так что знал лучше. Тогда он стал подкидывать ей больше испытаний, больше мучений — и ничего из этого не вышло. Май была той же Май: конечно, сломленной и разбитой, но все еще собой. Демон ночи не вытерпел. Разозлился и выкинул ее в мир, обратно, да сказал: «Не суйся ко мне больше!».

— Освободил? — всхлипнула я.

— Освободил, — мягко подтвердил психиатр, — Но ведь это не конец. Лань добралась до дома и мечтала обнять маму, папу. Только вот они ушли искать лучшее место, туда, где сытнее. У Май не было сил за ними идти. Она легла в листья, что всегда ей служили кроватью, и истекала кровью. Ей казалось, что она глупая, она ненавидела себя. И уже было решила, что нет в мире ничего хорошего. А хорошее есть, и оно с ней случилось. В один день Май услышала тихие шаги и повернулась. Перед ней стоял такой же Май, но мужчина. Сильный, крепкий и нужный. Он обласкал ее щеку носом, а затем добыл еды. Прибился к ней рядышком и не отходил. Полюбил не за что-то. Полюбил просто так.

— У них родился Июль? — усмехаюсь с горечью, подчеркивая «Вот и сказочки конец, а кто слушал — молодец», — Май спас Май? В этом мораль? И жили они долго и счастливо?

Ленновски посмеивается, игнорируя язвительность тона.

— Май спасла себя сама. Тем, что не сдалась. Потому что даже когда она лежала в изнеможении на листьях, после всего ада: ее сердце не зачерствело. Оно приняло любовь. И оно отдало любовь в ответ. Май себя не потеряла, хотя была уверена в обратном. В этом мораль, Беатрис.

Я молчу, все покалывает и ноет. Глупая причта. Идиотская. Неправдивая. Не будет со мной никакого Мая. Да если и будет — я его не полюблю. Я никого уже не полюблю. Я не умею. Я не хочу уметь. Я любила — и вот, к чему это привело.

— Курт тут устроил техасскую резню бензопилой, да? — переводит тему.

— Придурок, — прыскаю и тяну руку к лицу, вытирая малые слезы, — Похвастался?

— Не хвастался. Я спросил о его поведении при инциденте. Он не хотел отвечать. Но заставил себя, чтобы я отметил сделал ли он хуже.

— И он сделал? — выдыхаю, встречаясь с голубыми глазами.

Ленновски пожимает плечами, не изменяя спокойствию:

— Это Вы мне скажите. Как вы себя чувствуете, после его поступка?

— Не хотите спросить, как я себя чувствую, после поступка моего? — делаю малый акцент на последнем слове.

— Вы не поделитесь, — утешительно проговаривает и встает со стула, — Поразмышляйте над притчей, ладно? Зайду к Вам завтра и обсудим подробнее.

Я не следую совету. Не берусь за анализ. Он наверняка сочинил эти бредни. Ну какая Май? Точное описание меня. Невозможное совпадение.

Облегчало ситуацию лишь то, что Брендон не выписал новых лекарств. Возможно, на него повлиял Курт. Возможно, они мне действительно не нужны. Я не знаю ответа и не стремлюсь узнавать.

Сейчас день. Рене помогает мне мыться. Быть полностью голой стыдно даже перед собой, а перед ней...это нескончаемая ежедневная пытка. Когда я выхожу, кое-как передвигая ногами, вижу фирменный стакан на тумбочке. Медсестра скользит из палаты с улыбкой, а парень подсаживает меня на кровать и собирается уложить на спину, но я мотаю головой:

— Хочу посидеть. Кости заживают. Уже не так тяжело.

Он кивает и смотрит на свои руки, покоящиеся на талии, в сомнениях. С одной стороны меня лучше придерживать, а с другой — этот контакт слишком долгий. Я поднимаю голову после недолгой паузы и смотрю в переполненные эмоциями глаза. Когда-то я в них тонула. А глаза то обычные. Карие, как у всех.

— Убери, — проговариваю, и Курт тут же отстраняется.

Ему больно. Я верю в эту боль, теперь верю. Случай в ванной все обозначил. Только вот...разве это что-то меняет?

— Купил тебе бабл-ти. Там молоко и чай. Взял без всяких сиропов: в шариках итак есть сок. Но...разок ведь можно. Тем более ты умница, так хорошо позавтракала, — бормочет, садясь в кресло, напротив меня.

Я кошусь на напиток. Мне нравится здешняя еда. Скорее...мне просто нравится еда в целом, хотя есть сложно и постоянно тошнит. Я не жалуюсь на больничную кухню. Двадцать дней моей мечтой был кусок хлеба, так что сейчас все кажется деликатесом.

— Я не просила твоего одобрения, — выдыхаю, — Чай не буду. Выпей сам. Желудок переполнен. Если я положу в него что-то еще, все съеденное окажется в унитазе, и мои усилия станут напрасными.

— Я пока не буду. Вдруг захочешь через пару часов, — несмело отвечает.

Я туплюсь в свои свисающие ноги с минуту, а затем бормочу:

— Все сделаешь, говоришь?

Курт тут же кивает, выглядя, как щенок на привязи.

— Купи мне книгу с притчами. Большую. И лучше сегодня. Сейчас, а не вечером.

Дело не в капризах. Я боюсь оставаться одна, когда темнеет, и Курту это хорошо известно. Он даже не хмурится: кивает без промедлений и встает, снимая домашнюю одежду. Так нетрудно для него. Взять и раздеться. А для меня элементарный процесс останется сверхзадачей на всю жизнь. Да и сколько мне там дней до смерти? Пару лет? Случился инфаркт, который я даже не заметила. Шансы на долгие годы малы. И от этого чуток легче. Мучения не будут нескончаемыми. Когда-то наступит конец, быть может совсем скоро — надо лишь сильно заволноваться. Хотя...куда сильнее? Меня спасают бесконечные уколы успокоительных. Порой я думаю, что без них невозможно протянуть и сутки.

Курт уходит: вроде бы я должна быть в одиночестве. Нет. Чапает Саймон. Правда чапает. Он так ходит: забавно и нелепо. Плюхается на стул, закидывает руки за затылок, упираясь костяшками в стену, и принимается болтать. Обо всякой ереси. Без умолку.

Конечно, я ведь суицидница. Перережу себе вены или выпрыгну в окно. Надо мной требуется надзор 24/7.

Саймон хороший и добрый медбрат. Проблема во мне. Я не способна на что-то беззаботное. Учавствовать в длительном диалоге или типа того. Поэтому прикрываю глаза и делаю вид, что сплю. Парня это не волнует. Он трещит о своей тетушке из Гиллоса, об осеннем урожае и непогоде.

« — Почему ты выбираешь любить меня? — спрашивает Курт, пока я улыбаюсь лучам.

Мы слезли с лошадей пару минут назад. Свет пробирается через деревья, ложась теплыми лучами на щеки. Умиротворенно и приятно. Скорее бы лето: а там и море, пляж.

— Разве можно выбирать кого любить? — искренне поясняю, — Сердце само решает. Оно тебе неподвластно.

Курт закусывает губу, перекатываясь на пятках и отводя взгляд в землю.

— А если бы выбирать было можно...ты бы ничего не изменила?

Я беззлобно выдыхаю полной грудью и подхожу к нему, переступая через островки подтаявшего снега.

— Посмотри на меня, — обхватываю лицо ладонями, замечая уязвимость, которая почти отлично скрывается, — Я тебя выберу во всех параллельных вселенных, во всех перерождениях, на небесах, в рае, ясно?

Его брови сводятся в недоверии, прежде чем я слышу расстроенное бормотание.

— Если есть рай и ад, а перерождений и других вселенных не существует, мы не встретимся.

— Почему?

— Потому что меня в рай не пустят».

Как можно любить до гроба в прямом смысле слова, а меньше чем через месяц ненавидеть до беспамятства? Теперь я размышляю: а изменила бы я свой выбор, знай о последствиях? Защитила бы я его, если бы имела возможность заглянуть в будущее? И ответ меня пугает. Он слишком короткий и абсурдный. Несмотря на все...это до сих пор слово «нет».

Наверное, потому что у Курта есть родные люди. Его жизнь дороже моей, без сомнений. Мою пропажу оплачет одна Лия. А его исчезновение станет горем для всей семьи, для Мэта и Чейза. Я всегда была ошибкой. Лишней и почти никому ненужной. Есть люди, которым любовь не дана по неведомым причинам, и я из их числа.

Курт приходит с пакетом, который со стороны выглядит увесисто. Там толстая книга и тетрадь с ручкой. Я нахожусь в замешательстве, пока он не произносит:

— Может, ты все же хочешь выливать свои мысли. Раз вслух не получается...попробуй так. Я читать не буду, никогда. Никто не будет.

И он впервые сделал действительно путную вещь. Я начала писать. Меня не хватало на длинные предложения из-за слабых пальцев, но короткий абзац будто являлся слабым лекарством. В сером блокноте с надписью «Бо» на обложке, почерком Курта, хранилось то, что я бы не озвучила ни при каком раскладе. Иногда я черкала «брошена» десятки раз. Иногда выводила «тьма». Но еще реже, в единичных случаях, мимолетно, моя рука оставляла «возможно».

Возможно, я обрету способность дышать без страха. Возможно, я встречу Май. Возможно, меня полюбят безболезненно. И все же я закрашивала каждое свое «возможно» теми же синими чернилами.

— Рассказать, что я часто вспоминаю? — прохрипел Курт через три дня тишины между нами.

Нет, я не отказывалась с ним общаться. Мы оба замолчали без совещаний. Такое бывает, когда все уже озвучено. И, видимо, у него появилось нечто новое, обязывающее занять пространство.

Я повернула голову, устало выдавая:

— М?

— Нашу первую близость. И последнюю.

Он провел по волосам и сомкнул челюсть, словно сдерживаясь от нахлынувших животрепещущих чувств. Однако, делать такие выводы несправедливо. Его чувства пылают постоянно. Это мои сожжены в том подвале.

— Зачем?

Курт прикрыл глаза, его рот шевелился в напряжении.

— Потому что в Новогоднюю ночь ты впервые сказала, что моя. А в тот ужасный день, тем прекрасным утром...я слышал это в последний раз.

— Я жалею, что так считала, — не грубо прошептал мой голос.

— Знаю.

«Брошена. Тьма. Возможно.»
— Б.