Разрушение

Я превращаюсь в Курта. В того Курта, которого встретила на боях. Безжалостная и бесчувственная, не знающая ничего, кроме ненависти. Теперь я понимаю его. Что такое любовь? Как можно любить? Что такое счастье? Как можно быть счастливым?

Он твердит, что я выпутаюсь. Очередная ложь. Его можно было починить: он не пережил тот кошмар, который пережила я. Меня починить не удастся. И я не хочу существовать. Я постоянно думаю о том, как все закончить. Это глупо, с учетом моей борьбы за гребаную жизнь. Оказывается, даже если борешься и вроде как побеждаешь, — эта победа не гарантирует облегчение. Сейчас я считаю, что сражалась зря. Надо было умереть в том подвале. Здесь это сделать сложнее.

Прошло два дня с момента нашего последнего диалога. Больше я не говорила с Куртом ни разу. Он постоянно рядом, и это нужно, но это противно. Я встаю с поддержкой Рене, не подпускаю парня к себе даже на десять сантиметров. Он вечно впивается в меня глазами, кое-как удерживает ноги, которые норовят помчатся мне на помощь при ходьбе или приемах пищи.

Сегодня он решал вопросы с документами через отца. Просил отправить мой паспорт, а еще обсуждал транспортировку авто в Бридж. Также говорил с хозяйкой нашего прошлого дома: просил дать мистеру Уилсону дубликат ключей и принять оплату на два месяца вперед. У всех жизнь продолжается. У меня она замерла. Я видела смс от Лии. Не получилось ответить. Да и стоит ли? Кому сдалась такая подруга? Я никчемная и жалкая. Курт возится со мной не из-за любви — любви там и нет, хотя поначалу, после «спасения», я была другого мнения. Он возится из-за чувства вины и долга.

Я не нужна матери.

Я не буду нужна Лие.

Я не нужна самой себе.

В голове творится хаос. В один час мне требуется защита, в другой я думаю о смерти. Несколько дней назад я просто злилась на Курта, но сейчас я переполнена ненавистью. Я прогоняю его, а затем зову обратно. Я заставляю себя принимать лекарства и мыться, но потом задаюсь вопросом: «для чего?».

Нет постоянства. Нет стабильности. Есть боль и пустота.

Я чувствую себя униженной и мерзкой. Джейк Дэвис бесконечно твердил о том, что я убогая. Он был прав. Сегодня я ненароком взглянула в зеркало. Пожалела. Это не я. Скелет.

Курт не может любить меня в таком виде.

Никто не может любить меня такой.

Я больше не полюблю себя, даже если восстановлюсь.

Рене хвалит меня. Говорит о том, какой у меня красивый нос, какие замечательный пухлые губы, большие глаза. Я не верю ей. Она сочувствует и утешает, как поступают с немощными людьми. Терпеть не могу жалость. Меня не надо жалеть. Теперь я понимаю Курта и в этом аспекте.

Нам повторяют о тенденции принятия себя и своего тела. Как мне принять себя после тех издевательств? Он насиловал меня. Бил. Оскорблял. Видел полностью голой, видел так, как не позволено было видеть. Я ужасная. Меня тошнит от себя. Это невообразимое чувство: тебе невыносимо все. Ты, мир, люди вокруг. Куда бы я не посмотрела: каждый дюйм окружающего отвратителен. А когда закрываю глаза: боюсь. Безысходность. Нет выхода. Я заперта в ловушке своего сознания. Мне не сбежать.

Именно поэтому я постоянно кошусь на бритву Курта, которая лежит около раковины. Я вижу свое спасение в этом исходе. Кто я? Почему я до сих пор здесь? Зачем? Я заслужила покоя. Продолжая дышать, я покой не найду. Сюда захаживает Брендон Ленновски, пытается общаться, но ни один психолог не вытащит меня из пропасти.

Меня ничего не держит. Никаких обязанностей перед родными — потому что родных нет. Я не создам кому-то мучений. А если и создам Курту — плевать.

Описывал в красках, как бродил по болоту в поисках Стича. Плакал. У него воздух был свежий, было небо, он не был прикован наручниками, он был сыт, у него была вода, было Солнце. И он плакал? Это ему то больно? Это он у нас несчастен?

Потерял меня, находился в скорби? Этого и добивался. Получил то, к чему сам привел. Он лжет о том, что разорвался из-за моей «смерти». Курт Уилсон прекрасно знал о последствиях, об опасности. И он не предотвратил то, что медленно, но верно наступало.

Поэтому я не верю ему. Поэтому мне омерзительна его притворная забота. Я не была ему важна. Я не важна сейчас. Совесть замучила, вот и вертится под боком. Ненавижу его. Ненавижу.

И при всем этом он еще старается завязывать диалог. Нечасто. Но все же бывает. Как, например, сейчас.

— Когда ты была без сознания, приходили Мэт и Чейз. Они прилетели сюда первым рейсом. Очень за тебя волновались, — бормочет с какой-то надеждой.

Смотрю в потолок. Лишь бы он замолчал. Лишь бы замолк. Это так трудно? Разве я много прошу?

— Мэт, придурок, накупил шаров. Там были написаны разные пожелания, несвязанные...несвязанные с выздоровлением, — он прочищает горло, — Я их вынес, так как они глупые...

— Чтобы отнять у меня чувство значимости? — перебиваю, не поворачивая голову.

Мне нет дела до шаров. Они ни на что не влияют. Я говорю это только для того, чтобы ранить парня. И получается. Боковым зрением вижу, как он застывает и носится по мне глазами.

— Нет, нет, это, я сделал это, потому что посчитал неуместным, тебе плохо, шары были бы некстати, не в твоем таком состоянии, — оправдывается неровным голосом, — Я не хотел, не воспринимай все так, я пытаюсь поступать аккуратно, правильно, без ошибок...

— Ты и есть ошибка, Курт. У ошибки нет шанса на верные решения.

Он затыкается. Весь сжимается и роняет голову, почти не дыша из-за напряжения. Я его задела? Хорошо. Прекрасно. Пусть он наконец поймет, что ему стоит держать рот на замке.

И как бы было легче, если бы мой рот держался тоже. Но он не держится по физическим причинам. Кашель. Гребаный кашель. Я выплевываю свои легкие изо дня в день. Порой неконтролируемо блюю на постель. Курт убирает, не жалуясь: наоборот, с нежностью бормочет, чтобы я не стыдилась, и это нестрашно. Я бы добегала до туалета. Но не в моем состоянии.

Пожалуй, теперь он точно видел столько рвоты, сколько ни разу до этого. Я правда вспоминаю отрывки «нас».

«— Сожми кулак, нет, большой палец должен лежать здесь, да, верно, — наставляет он, смотря на меня сверху вниз, — Теперь попробуй ударить.

— А это обязательно? — вздыхаю, оглядывая грушу.

В зале почти пусто. Уже вечер. На мне спортивные штаны и свободная футболка, а на Курте одни черные шорты. Свет приглушен. Окна прямо под потолком, так как помещение полу-подвальное. Маленький ринг озарен желтым пятном, а мы стоим недалеко от него.

— Важно иметь навыки самообороны, — хмыкает.

— Ну, для этого у меня есть ты, разве нет? — увиливаю, — Ты меня защищаешь, мне драться ни к чему.

Парень щурится и неожиданно подхватывает меня на руки, выбивая из горла писк.

— Хитрая девочка, — хрипит прямо в лицо, — Но, так уж и быть, ты права».

Какая же я идиотка. Безмозглая.

Он регулярно обижал меня.

Регулярно заставлял плакать.

А я прощала.

Я верила в любовь.

Ворох мыслей о смерти достигает своего апогея на следующий день. У меня снова случается ломка. Немного порошка. Совсем чуть-чуть. Станет лучше. Я хочу, пожалуйста, я очень хочу. Жарко. Холодно. Все ноет с пущей силой. Повторяю:

— Прошу, я сделаю что угодно, Курт, Курт, я скажу, что люблю тебя, я тебя полюблю, но достань мне, умоляю, черт возьми, Курт, — он гладит меня, не собираясь никуда идти, не собираясь купить мне требуемое, и это приводит в ярость, — Ты нихерна не помогаешь, ты бесполезный! Тебе жалко денег? Тебе, мудак, жалко?! Что я тебе такого сделала, а? Почему я? Почему ты выбрал терзать меня?!

Он не отпускает. Принимает все и продолжает ласковые утешения, словно не слушая гневные речи. Я стучу в его плечи, я рыдаю, я трясусь в поту, ударяю в торс что есть мочи, а Курт не меняет положения и настроя.

— Пройдет, все пройдет, обязательно, Бо, потерпи немного, бей, сколько угодно бей, я с тобой, я тебя держу, — шепот, который не лечит, — Люблю тебя, очень люблю.

— Пошел нахрен, ненавижу тебя, — изрываюсь в громком плаче, — Ты кусок дерьма, урод, выродок!

— Я тебя люблю, — заевшая пластинка, — Очень люблю, котенок.

Это длится еще час. Потом я падаю на постель и засыпаю, ощущая, как пальцы Курта трепетно касаются ладони. Но через секунду я ощущаю все то, что приходилось ощущать совсем недавно. Кошмарный сон добивает меня окончательно.

« — Раздвинь ноги, давай, живо, Сэм хочет на тебя посмотреть.

Я прикрываю себя руками, прокусываю губу до крови снова и снова, чтобы не завыть от страха во весь голос. Джейк стоит один. Какой Сэм? Кто такой Сэм? Кто из нас сошел с ума? Посмотреть на меня? Посмотреть...вот так?

— Ты не слышишь?! — рявкает он, подчеркивая, что совсем не шутит.

Я утыкаю нос в холодный бетон и жмурюсь. Я не здесь, я в хорошем месте, я в безопасности, все хорошо, все хорошо, я в порядке, ничего страшного не происходит.

— Я заставлю тебя услышать! — басит, я вжимаюсь в стену и закрываю голову, зная, что получу серию ударов, но...

— Что? Не делать? Но она заслужила...ладно, прости, нет, не уходи, пожалуйста! — умоляет Дэвис, отворачиваясь от меня и сотрясая воздух в бреду, — Предложить ей еду? Тогда она покажет? Это идея, да, ты прав!

Еда?...мой дрожащий подбородок вмиг вздымается, я глотаю слезы в самом жалком жесте.

— Я дам тебе поесть. А ты выполнишь приказ. Ясно?

Я не медлю. Мой рот отвечает сам. Голод подчиняет тебя, руководит тобой и управляет.

— Ясно, пожалуйста, пожалуйста...

— Сначала раздвигай. Потом еда. Ты, сучка, меня не обманешь.

И я делаю. Закрываю лицо ладонью, рыдаю и лежу так, как ему захотелось. Он что-то приговаривает, разглядывает с минуту, а затем уходит и вырубает свет.

— Джейк! — зову из последних сил, — А еда? Прошу, прошу, еда, Джейк, ты...нет, нет, нет...».

Я просыпаюсь посреди ночи с криками. Курт подрывается тоже, прижимает меня к себе, целует в щеку, бормочет о светлом и лучшем.

Это конец. Это мой конец. Вот так он наступил. Я боролась. Если бы кто-то увидел меня со стороны, если бы кто-то прочел обо мне книгу, эти люди увидели бы, что я вложила в сохранение себя каждую крупицу живого и неживого. Но когда-то твои запасы иссякают, тебе не от куда черпать ресурсы.

Я часто шмыгаю носом и говорю Курту сырым голосом:

— Отведи меня в ванную. Мне нужно.

Он воодушевлен от того, что я подпускаю его к себе. Просит обнять за шею, ставит на ноги и держит, пока я преодолеваю последние шаги в своей никчемной жизни.

Курт заходит вместе со мной. Хочет остаться, сделать что-то еще, но я отвечаю:

— Выйди. Пожалуйста. Не могу при тебе.

Он нелегко кивает и закрывает дверь. Я беру станок. Сажусь на пол. Без раздумий провожу им по руке, но ничего не происходит. Лезвия нужно вытащить. Мои ладони ходуном. Я стараюсь не издавать звуков, чтобы не привлечь к себе внимание. Наконец отдираю один край, и острие глубоко прорезает мой палец, я случайно роняю бритву, и она падает на кафель с шумом. Курт тут же залетает в комнату, его глаза расширяются в ужасе от понимания происходящего. Он бегло падает ко мне на колени, судорожно мотает головой, отпихивает станок, и я разражаюсь слезами.

— Пожалуйста, — рыдаю, — Дай мне, дай мне уйти, пожалуйста! Я устала, Курт, позволь, Курт!

— Ни за что, нет, нет, нет, — тараторит и заикается, обхватывая мое лицо, соединяя наши лбы, — Не вздумай, нет, не вздумай, Бо, господи, Бо, Бо, не надо, господи, Бо, я успел, успел, господи, я успел...

Я обнимаю себя, склоняясь и всхлипывая сотни раз, хныча во все горло.

— Я так тебя люблю, мое золото, моя любимая девочка, мое сокровище, я тебя люблю, никогда так больше не делай, — часто дышит, уговаривает в спешке, вытирает мои щеки, — Что же ты удумала? Ну что ты придумала? Милая моя, мой котеночек, тише, сюда, иди сюда, ко мне, иди ко мне, — он на грани, глотает кислород, чтобы держаться.

Тянет меня в к себе так аккуратно, как способен. Сажает между своих ног и прижимает за затылок к груди, гладит по спине, целует в макушку. Стук его сердца громкий и частый: он невероятно напуган. Я не в состоянии успокоиться.

— Курт, ты не знаешь что он делал, — впиваюсь пальцами в его футболку, и ткань пропитывается кровью, — Он так меня мучил, Курт...прошу, дай мне уйти, я этого не вынесу, прости, я не вынесу, если ты меня любишь, Курт, позволь мне уйти...

— Я не позволю, — отвечает твердым голосом, — Я тебя поставлю на ноги, ты заживешь, ты заулыбаешься снова: так будет, я знаю. Не со мной, но будет. Все у тебя будет. Вся жизнь впереди. Не делай так больше, не поступай так с собой, Бо.

Я не отталкиваю его, плачу в сильных руках без перерыва и не вырываюсь. Хватает секунд десять, прежде чем из меня польется пересказ сна, который детально отображал реальность. Я говорю напропалую, задыхаясь и заикаясь, скулю в моментах, закрываю голову, как делала ни раз, меня выворачивает наизнанку в истерике и панике, а Курт слушает, не двигаясь и, кажется, не моргая. Я чувствую, как его сердце пылает болью, и почему-то верю, что это не притворство. Возможно, мне необходимо верить в данный миг, что я ему небезразлична. Что я правда любима. Что свет есть. Что любовь есть. Какая-никакая, но есть.

— Он не дал еды, — мои конечности дергаются в судорогах, я кашляю от бронхита и эмоций, — Он солгал, он не дал, я это сделала зря, я унизилась за еду, я вот такое сделала за еду, а он даже крошку не дал, я так хотела крошку, хоть хлеба, крошечку хлеба, Курт, Курт, вытащи меня оттуда, я вижу эти кошмары постоянно, я снова это проживаю, вытащи меня, Курт...

Он поднимает мой подбородок. В его глазах застыли слезы и ярость, отчего во мне екает что-то далекое. Словно...какое-то чувство, кроме страха и ненависти.

— Я тебя вытащу, — хрипит, — Не сразу, но мы это пройдем. Клянусь всем, чем есть, Беатрис. Попроси поклясться чем угодно: я поклянусь, чтобы ты поверила. Ты знаешь, что я бы не стал клясться дорогим, не будь я уверен в своих словах.

Я закусываю губу, неугомонно всхлипывая.

— Ты поклянешься своей семьей? Родителями? Сестрами?

Он знал, что я предложу именно такой вариант, так как эти люди для него — целый мир.

— Поклянусь, если скажешь, — кивает, не отводя стеклянные горящие глаза.

Я жмурюсь и утыкаюсь в его ключицы. Он не врет. Он мне не врет. Он ужасен, но сейчас не врет.

— Не надо, — шепчу, — Я бы не попросила об этом даже за еду.

Курт закапывается носом в моих волосах и вдыхает запах, удерживая меня в своей уверенной хватке. Я потихоньку восстанавливаюсь, не отлипая от его теплого мощного тела. Парень склоняется и произносит совсем тихо, будто в стремлении не проронить слезы:

— Так больно за тебя. Очень больно, маленькая, — наш пульс грохочет синхронно, — Не знаю, как ты терпишь меня рядом с собой. Почему так мало оскорбляешь. Я заслужил пройти больше, чем ты, и чтобы это не кончалось.

Я обвиваю его шею и сдвигаюсь, чтобы прибиться к плечу. Он целует меня в липкую щеку, не выпуская из рук: из него рвется защита, но мы оба знаем, что она была нужна раньше.

— Хочешь, расскажу, как его наказал? Что с ним сделал? — шепчет, перебирая влажные локоны.

Я тут же шепчу ответное:

— Да. Прошу.

Он делится в подробностях, понимая, что это утешит меня. Описывает пытки в красках, но при этом нежно прижимает губы к челюсти или виску. Я не думала, что нечто подобно способно влиять на меня положительно, а не загонять в страх. Жестокость, которую Курт сотворил, лечит душу, что вновь подтверждает: от прежней Бо не осталось и следа.

— Мало, — проговаривает в конце, — Ему положено мучиться годами. Я за тебя боялся, мне сказали есть шанс, что не выживешь, поэтому примчался сюда.

— Не только из-за чувства долга?

— Из-за любви, — слегка отодвигается, чтобы мы видели лица друг друга, — Посмотри в мои глаза. Посмотри сколько в них любви, Бо. Я дерьмо-человек, но тебя я всегда любил и люблю, с каждой секундой сильнее. Я ошибка, я неправильно люблю, я любви недостоин, но любить я умею, — бормочет без запинок, — Ты научила меня любить, Бо.

Я молчу. Мне тяжело принять его слова, но нечто внутри принять их хочет. Курт берет мои пальцы и целует пораненный. Я не успеваю понять, как его уже рука тянется к бритве, он вынимает торчащее лезвие, задирает футболку и резко проводит глубокую полосу в районе сердца. Я неожиданно хватаюсь за его запястье: крепко, в самом деле очень крепко, это выброс адреналина.

— Что ты творишь, нет, Курт! — отчаянно вскрикиваю.

По его коже течет кровь, он отбрасывает станок и берет мое лицо, говоря:

— Когда ты делаешь это, я чувствую то же самое, только внутри, только сильнее. Потому что я люблю тебя, Бо. Так не поведет себя тот, кто не любит. Я должен сказать Брендону, но если я скажу, он выпишет тебе новые таблетки, а мы оба знаем, что твой поступок был сделан на эмоциях и перегрузке. И мы оба знаем, что отныне ты не пойдешь на это, да?

— Да, — выпаливаю впопыхах, не отрываясь от раны, — Я не сделаю. Господи, ты ненормальный...

Курт хмурится, изучая мои впивающиеся пальцы, изучая мою реакцию, и я вдруг понимаю, насколько она... живая? Насколько она...любящая?

Я испугалась за него? Что это было? Мы оба застигнуты врасплох.

— Я не предполагал, что ты заволнуешься, ты меня ненавидишь, я ожидал, что ты...не знаю...что ты... — смущенно поясняет.

— Обрадуюсь? — рвано выдавливаю, — Ты хотел меня порадовать таким образом?

Он затихает, и снова: сердце колет. Я заставила его чувствовать себя настолько ничтожным для меня. Но ведь этого я и добивалась? Почему я недовольна? Почему ко мне приливает вина? Растеряно хлопаю ресницами и замечаю прошлые шрамы, которые он получил, чтобы сохранить меня, вспоминаю, что именно он тогда вытерпел, а секунду назад добавил новый, без сомнений. Его торс покрыт белыми полосами, из свежей отметены сочится кровь: при этом на лице Курта не отображается и крупица физической боли, он весь сосредоточен на мне.

— Если бы это помогло... — сглатывает и отводит взгляд, — Я бы делал, если бы это помогало.

— Не делай. Или я буду ненавидеть тебя сильнее.

«Идиот»
— Б.