Разрушение

Если и существует в мире логика, то точно не в Мэте Кренстоне и Чейзе Аллеске. Потому что эти двое приезжают снова. Они создают общий чат со мной и пишут там:

«Спустись на первый этаж».

А затем кричат в лицо:

— Сюрприииз!

Медсестра за стойкой дергается от резвости тона, а я закатывая глаза с шумным стоном.

— Да вы издеваетесь...

— А мы не к тебе. Мы к Бо. На день рождения. Лучшая пати в городе, в больнице! — догадаться кто именно произносит эти слова несложно.

И зачем я только советовался с ними насчет подарка? Пятое марта уже завтра. Есть идея купить новый браслет. Только вот существуют огромная вероятность, что Бо его не наденет. Справедливо и логично. Но сейчас, черт возьми, вообще не об этом.

— Она с вами не будет веселиться, — поджимаю губы, — Совсем рехнулись. Давайте, живо домой.

Чейз поправляет лямку черного рюкзака, который висит на одном плече, и усмехается:

— В мамочки нам нанялся?

— Страх потерял? — вскидываю брови, — Раньше язык за зубами держал.

Свет режет глаза: он проникает прямо из-за их спин, с застекленной входной группы. Честно говоря, я проснулся десять минут назад и даже не успел почистить зубы. Бо еще не встала, и я кошусь на огромные часы, подмечая, что уже пора ее будить.

— Да что там, — хмыкает, — Мы с тобой знакомы полтора года: за это время ты лишь однажды прижал меня к стене, когда я схватил Бо. Те двадцать дней нас сроднили. Поэтому...

— Поэтому завали, Чейз, порешь всякое дерьмо, — выпаливаю, — Руки в ноги и погнали отсюда.

Я разворачиваюсь, не дожидаясь их ответов. Шагаю обратно и слышу тихие шорохи позади.

— Вашу мать, вы ненормальные?!

Они просто идут по пятам, прямо за спиной. На лицах дебильные улыбки, будто мы играем в какую-то игру. Я на волоске от того, чтобы пополнить количество смертей на счету.

— Оглохли?! Я вопрос задал.

— А? Ты кого-то видишь? Я приведение, меня нет, — туманно растягивает Мэт, болтаясь как желе.

— Я тоже. Странно, что ты нас замечаешь, — хихикает Чейз.

Покойники. Да простит меня Бог. Я не мог иначе. Мои ноздри раздуваются, а кулаки сжимаются, и расправа бы уже случилась, если бы не голос Брендона позади.

— Кажется, у нас гости? Это хорошо. Беатрис полезно отвлечься и сместить ракурс.

Я относился к нему с теплом? Это закончилось. Теперь трое пучеглазят на меня насмешливо, но безвредно. Я прикрываю лицо рукой и молчу пару секунд, прежде чем пробормотать:

— А знаете что? Вперед. Но если она затревожится, вы сляжете вместе с Дэвисом.

Мэт аж подпрыгивает от радости, а Чейз, хоть и утверждал обратное, нервно сглатывает. Он одергивает друга за локоть, прожигая красноречивым взглядом, означающим: «Это не пустая угроза, он не шутит».

Я узнал их за полтора года более чем достаточно. Со мной они всегда собраны (так было ровно до сегодняшнего дня), а вдвоем превращаются в детей, хотя обоим под тридцать. В копании с другими бойцами в них нет этого инфантилизма, но без посторонних глаз...они созданы друг для друга, без преувеличений. Помню, как Мэт постепенно раскрывался перед Бо. Больше паясничал, что постоянно меня выводило. И единственное, что держало от грубости, — ее смех и улыбка. Ей нравилось с ним общаться. Постепенно втягивался и Чейз. Да, Бо его укусила, чего до жути стеснялась, но между ними налаживался контакт. Три недели перед боем с Джошем Маликом проходили в бесконечных тренировках: я упахивался в зале, а Бо болтала с парнями. И так было спокойнее. Они идиоты, но за ней приглядывали: без излишних просьб. Переодически, незаметно для Бо, кивали мне, давая понять, что все в норме. Поэтому Мэт и растрепался про подробности поединка: расслабился рядом с ней в край.

И на самом деле я полагаю что она сделала лучше не только меня. В наших кругах, до ее появления, были одни проститутки. Мы забыли, а возможно и не знали, что есть что-то другое. Что есть безусловное добро. И Бо им стала. Для всех нас.

Однажды, пока она сидела с парнями на трибунах перед рингом — туда они утащили ее, чтобы рассказать какие-то сплетни, тайком, пока я был в душе — к ним подошел другой охранник. Он порой принимал наркоту: в умеренных дозах по его выражению. Поздоровался с Чейзом и обратился к девушке, предлагая МДМА:

— Молли?

На что она ответила совершенно  невинным тоном:

— Оу, нет, меня зовут Бо.

Это чудо, прекрасное чудо, светлая девочка, которая когда-то была моей. Но все проходит.

— Меня оставь в живых, — смеется Ленновски, — Я женат и скоро стану папой.

Плюхаюсь на диванчик, анализируя происходящее. Идиоты, какими бы они не были идиотами, не стремятся бежать в палату. Ждут моих пояснений. И их я даю:

— Ей очень трудно. Есть, говорить, концентрировать внимание. Не ждите от нее улыбку. Не ждите радости. Не ждите, что она вообще захочет вас видеть. Если уж приехали, довольствуйтесь тем, что имеете. Не давите на нее, не уговаривайте, будьте мягкими во всем, аккуратными. И, черт бы вас побрал, не шумите. Она боится громких звуков. Все ясно?

Клянусь, Чейз выглядит как тот, кто записывает услышанное в мысленные заметки до последней точки. Мэт стирает ребячество и обещает:

— Ясно. Мы все понимаем. Если отвернется от нас, не обидимся. Поедем в отель и придем завтра поздравить.

— Мы не рассчитывали на что-то, — дополняет Чейз, — Мы просто хотели дать ей знать, что она любима и важна.

В этот момент моя агрессия спадает окончательно. Я затихаю на мгновение, а затем киваю с малым энтузиазмом.

— Не делайте акценты на худобе и прочем, — наставляет Брендон, и две головы мигом поворачиваются к нему, — Она не поменялась для вас. Но, при этом, уважайте ее чувства. Попросит уйти — уйдите. Не провоцируйте новые попытки суицида, не перегружайте ее.

Парни роняют челюсти. Я глубоко выдыхаю, смотря на Ленновски а-ля: «Придурок?». А он смотрит в ответ без единого смущения, безмолвно отвечая: «Им нужно знать, чтобы быть осторожными». Врачебная тайна — коту под хвост. Но ведь для благих целей, верно? Конечно, он понимал, что я никому об этом не рассказал. Я недооценил его, когда молчаливо обвинил в длинном языке.

— Суициде? — переспрашивает Чейз.

Я ловлю на себе пристальные глаза и тру лоб,  коротко объясняя:

— Хотела сделать это в ванной. Там один вариант, озвучивать не стану, — мне тяжело называть вещи своими именами, — Я успел. Поэтому, господи боже, умоляю, ведите себя не настойчиво, нежно.

Мэт смыкает челюсть, запрокидывая затылок. Чейз продолжает смотреть на меня: с сочувствием и напряжением вместе.

— Все нормально будет, — наконец говорит друг, — Не переживай. Мы поняли и уяснили. Давай, Чейз, пошли к нашей дурной крошке.

В любой другой ситуации я бы его ударил, а сейчас цокаю со слабой улыбкой. Ленновски садится на тот же мягкий диван, а парни шагают вперед: с не меньшим рвением, но при этом с намного большей осторожностью. Им не терпится увидеть ее, поговорить и утешить. Я знаю это чувство. Знаю намного больше, чем знают они.

— Правильно говорят, что на каждого психиатра нужен свой психиатр, — выдыхаю, опираясь локтями в колени.

— Ты бы как их пыл поубавил иначе? — отвечает без шуток, — Я их голоса восторженные слышал чуть ли не со второго этажа. Любят ее, естественно. Но оба сорви-голова.

Я мотаю подбородком, подмечая его черные тапочки. Надо же. У него есть вещи такого цвета?

— Думаешь, у нее могут быть улучшения из-за них?

— Нет ответа, — признается и переворачивает бумагу на синей планшетнице, — Хотя, вот, смотри, покажу, успокою немного. Раз уж нарушил правила, сделаю еще одно исключение.

Я моментально отрываюсь и выпрямляю спину. На белом листе выведены тонкие буквы. Почерком Бо.

— Лишняя? — бормочу и чувствую укол в сердце, — Это она о себе написала?

— Да. Вчера. Я попросил выразить внутренние ощущения одним словом.

— И почему меня это успокоить должно, по-твоему? — чуть ли не ругаюсь, но не из-за его выражения, а из-за боли.

Боли за нее. Очередной боли за мою прекрасную девочку. Как она может так считать? Она не лишняя. Она самая любимая, самая важная. Волна тревоги захлестывает так, что даже желтый свет превращается из приятного в подавляющий.

— Потому что, возможно, эти двое покажут ей, что она нужная, Курт. Они пришли вовремя. Есть шанс, что это сработает.

Я закапываюсь пальцами в волосах, и Ленновски начинает:

— Ей нельзя...

— Я не скажу, — перебиваю, — Не совсем отбитый. Понимаю, что делиться с тобой прекратит. Все понимаю. Для меня этой надписи не было.

Он смотрит на небольшие часы на запястье и, по видимому, подмечает, что пора завязывать разговор.

— Ты думаешь, что все потеряно между вами, — произносит, вставая с дивана, — Неправильно думаешь.

Клянусь, мое горло моментально сдавливает, а бешеная надежда заполняет тело и носится туда-сюда между органами.

— Неправильно?

— Она тебя ненавидит. Ненависть — сильное чувство. Сильнее всех прочих. Вот если бы она к тебе ничего не питала, то тогда да: конец. Там, за этой горечью, есть к тебе хорошее. Его мало. Но если ты продолжишь быть рядом, быть любящим, несмотря ни на что, то это хорошее способно напомнить о вашей любви.

— Ты это говоришь, чтобы меня утешить? Или потому что действительно предполагаешь?

— Я врач, а не лжец, — бормочет и вновь обращается взглядом к часам, — Давай, увидимся вечером.

Я смотрю ему вслед и встаю сам, предоставляя себе минуту на план дальнейшего поведения. Я уже не тот Курт, который вел себя импульсивно. Я пытаюсь стать лучше. Но это не приходит так сразу. Поэтому мне нужно немного подумать. Если бы Бо была в порядке, если бы она меня любила, то без колебаний помогла справиться. Встала бы на носочки, взяла бы мое лицо и растолковала своим ласковым тоном что к чему. Но у меня остается лишь один вариант: ориентироваться самостоятельно. И это ужасно сложно, ведь я не знаю что верно, а что нет.

Мне стоит отгонять от нее Мэта и Чейза? Мне стоит общаться? Мне стоит держаться поодаль и закрыть рот? Что мне стоит делать? Она бы меня направила. Дала свой простой ответ: а мне бы он был непонятен, но я бы ему последовал. Помню, как спросил ее в придорожном кафе о благодарности. Она сказала «спасибо» официантке, которая уже даже не слушала. Я растерялся, услышав о добре к миру. И растерянность скрыл за холодом. Потом начал повторять за ней. Бо, к счастью, не догадывалась. Но всякий раз, когда она впредь говорила «спасибо», я, как болванчик, говорил то же самое, вслед.

« — Спасибо, хорошего Вам дня, — девушка любезно улыбается кассиру, забирая свой любимый сок.

Я в сомнениях метаю взгляд к ее спине и к потному лицу мужчины. У меня три секунды: она вот-вот заметит, что я не иду рядом. Сжато выдыхаю и сжимаю кулаки, бегло бормоча:

— Спасибо, до свидания, — и пристраиваюсь к ней.

Что я, черт возьми, только что сделал?».

Вот так Бо меняла меня: сама того не ведая. И мою грудь сдавливает от одиночества в сотый, нет, в миллионный раз. Я хочу, господи, как же я ужасно хочу, чтобы она меня обняла и вновь подсказала.

Захожу в палату и застаю следующую картину: парни облюбовали ее по бокам и беззаботно делятся какой-то историей. Один сидит на стуле, а другой в кресле: приставив их вплотную к постели: я так не приставляю, так как мне не позволительно. И Бо...слушает.

— Короче, этот говнюк лыбится стюардессе и отвечает: «А мясо такое же сочное, как твое тело?». Нет, ты представляешь? — ахает Мэт, и девушка совсем застенчиво  пожимает плечами, — Ну Чейз меня опередил. Встал и его осек...

— Эй, это моя часть! Я должен ей делиться! Слушай. Я ему заявляю: «А твоя пасть, похоже, выпрашивает удара». И ублюдок весь затушевался, как подросток...

Я боюсь пошевелиться и все испортить. Я постоянно этого боюсь: навредить сильнее, хотя куда уж, казалось бы. Аккуратно закрываю дверь и иду к Рене. Она сообщает, что Бо уже почистила зубы и позавтракала: пока нас всех не было. И эта новость пошатывает. У меня был предлог для того, чтобы приблизиться к ней. Их стабильно три: помочь умыться, поесть и залезть на кровать. Только тогда я могу ее трогать. Сегодня меня лишили этой утренней радости, которую я жду в темноте, перед сном.

Киваю и сомневаюсь, но решаюсь на СМС.

Кому: Чейз.
«Вынеси мне серый пакет, стоит на подоконнике».

Он выходит с ним в руках, оставляя инициативные речи Мэта, которые слышатся четче при открытии двери, и хмурится, проговаривая:

— А сам чего не зайдешь?

— Не хочу что-то нарушить, — неровно выдавливаю, тупясь в сторону, — Она вас слушает полноценно. Со мной такого не происходит. Может, изредка, на минуту. Поэтому переоденусь в туалете и пойду бегать, наверное.

Я ощущаю, как в нем что-то вспыхивает, — раньше бы не ощутил.

Он мотает подбородком и оглядывается, убеждаясь, что нас никто не видит.

— Иди сюда, эй, все, иди, — меня тянут и резко заключает в объятия.

Я жалок. Я — абсолютно не я. Потому что роняю голову на его плечо и не отталкиваю. Потому что дышу с дрожью и тихим шипением, не в состоянии себя собрать. Он не гладит, а просто держит, без лишних слов. А вот я слова нахожу, пусть и обрывистые, шепотом:

— Вина съела. Не могу. Невозможно. Скучаю по ней. Сильно. Ты не поверишь как сильно. Ей не показываю. Стараюсь. Контролирую. А по ночам кроет.

— Ты ей нужен, — убеждает.

— Нет. Вернее да, но из-за страха быть одной, она думает, что Дэвис... что эта Сука придет.

— Неправда. Когда мы зашли и начали с ней болтать, она с нами не поздоровалась. Единственное, что сказала: «Где Курт?». Спустя пять минут общения. А она не одна была. Поэтому ты ей нужен: даже если она отрицает в себе это чувство, ты ей нужен, друг.

Я отрываюсь, оглядывая Чейза без трех секунд мокрыми глазами.

— Про меня спросила? Обещаешь? — хриплю в приглушенном отчаянии.

— Клянусь, — явно не лжет, — Поэтому возвращайся. Пусть на тебя не смотрит: но ей от твоего присутствия увереннее.

Я часто киваю, сжимая ручку пакета влажной ладонью, и мы захожим обратно. Чейз принимается за старое. Они с Мэтом ей богу аниматоры. Я сижу на большом подоконнике и не назойливо наблюдаю, а в перерывах пялюсь на заснеженный внутренний дворик за окном. Там укутанная женщина в инвалидной коляске: вокруг нее вьется молодой парень, наверное сын. Рональд сказал, что нам тоже пора выходить на свежий воздух. Придется использовать такое же кресло: Бо не вынесет прогулки на ногах. Поэтому я оттягиваю момент: она загонит себя до полной отчужденности данным положением. Ее расстраивает факт, что ложка с супом стала тяжелой и неподъемной. А как она отнесется к тому, что я повезу ее на этой штуке?

В какой-то момент парни уходят за едой, в супермаркет неподалеку: посмотрели на картах в телефоне, параллельно споря о выборе в дебильной манере. Я поник, не смея обращаться с вопросами о самочувствии или чем-то еще. Последнюю неделю мы перестали общаться. Совсем перестали. Я просто чувствую как ее напрягает каждое мое слово, как ее отвращает каждый мой звук — да она и сама ни единожды это подчеркивала. А я обещал, что она будет в порядке. Мои разговоры в порядок не приводят и не приведут.

— Раньше я объясняла тебе чувства, — вдруг прорезает пространство, — Можешь теперь ты объяснить мне? Попытаться. Ты и сам не знаешь, но...

— Я попытаюсь, — тут же отзываюсь со всем рвением.

Бо подбирает выражения, не реагируя на мой взгляд. Я не выдерживаю и встаю, робко шагая к постели. Она так потеряна, кошмарно потеряна. Ее красивое личико полно тревоги.

— Когда внутри колет от того, что другой человек страдает, но ты...ты хочешь, чтобы он страдал, ты вроде бы хочешь, но...когда видишь...это не приносит тебе удовлетворения. Как это называется?

Я прохожусь языком по нижней губе, судорожно истолковывая себе вопрос, со скоростью света ища ответ в мозге, в сердце, в душе. Но это так чертовски трудно, когда речь идет о тебе.

— Я бы назвал это справедливой злостью и несправедливым сочувствием, — шатко бормочу.

Бо ежится и слабо соглашается немного погодя: безмолвно. И я удивлен продолжению:

— А когда тебе плохо с человеком, но и без него тебе плохо? Когда ты говоришь гадости, но тебе самой от этих гадостей тошно? Когда ты не можешь на него смотреть, но как только его нет с тобой, ты хочешь его обратно? Не из-за чувства безопасности. Из-за чего-то другого, но ты отрицаешь, отрицаешь так рьяно, что даже веришь себе на какое-то время. Как называется это?

Мое гребаное сердце застревает поперек горла.

« — Что ты к ней чувствуешь? — выдыхает Мэт, открывая пиво об ручку белого стула: упирает железную крышку и бьет сверху кулаком.

Я лежу на больничной кровати, бесконечно борясь с агонией в костях. Сблизился с ней и отдал себя на растерзание. Не изменил бы решение, ни за что бы не поместил ее в лапы Крегли, но не приди она на бои, не позвони она мне той ночью — меня бы здесь не было.

— Мне с ней паршиво.

Мэт вскидывает брови, выпаливая:

— Да ну! Поподробнее.

Любитель потрепаться. Зачем я с ним делюсь?

— Я постоянно о ней думаю, я постоянно к ней хочу, но когда оказываюсь рядом, когда я с ней, то сразу ощущаю себя ужасно. Потому что я знаю, что не должен к ней хотеть. Я злюсь на себя за то, что это желание мне неподвластно. Я все должен контролировать, а с ней контроль теряю. Поэтому паршиво. Но если я...если я отключаю ту часть, которая отвечает за убеждения, что она мне не нужна...мне хорошо, больше чем хорошо.

Чушь. Слово «хорошо» не подходит. У меня все живет, все колотится, горит и бьется. Я просто без понятия какое название у этой хрени. Гуглил. Везде было «любовь». Невозможно. Неправда. Чушь собачья. Любви не существует. И Мэт подтвердит...

— Влюбился, — констатирует друг, отчего кровь стынет в жилах, — Я в шоке, но ты влюбился».

Я в курсе, что ситуация другая. Я в курсе, что это не совсем то. Она не была виновата в тех пытках надо мной. А я виноват в издевательствах над ней. Однако...Бо понимает, что нуждаться во мне отвратительно после случившегося, но она продолжает нуждаться. Ты собой не руководишь.

Я выпрямляюсь и встречаюсь с неизменно-боязливыми каре-зелеными глазами. И, нервно моргнув, вру:

— Не знаю, милая. Прости.

Потому что она не должна меня любить. Потому что ей нельзя знать ответ. Потому что я не заслужил ее любви. Потому что я изрываюсь ложью, ведь эта ложь отдаляет меня от нее, но я обязан солгать. Ради нее. Я сделаю ради нее все что угодно. Даже если это погубит меня окончательно.

***

Она любит меня. Бо любит. Ненавидит, но любит. Поэтому она испугалась, когда я порезал себя в ванной.  Мои руки дрожат. Меж пальцев зажата сигарета: по счету третья. Я грезил, а сегодня днем вмиг понял, что ни за что не позволю этой мысли поселиться в ее голове и сердце. Я знаю, что быть вместе с ней — то, что я буду загадывать на каждый последующий Новый год, на каждый день рождения, на каждые 22:22. Я ничего не загадывал раньше: отец учил не витать в облаках, а делать, чтобы добиться. Но здесь у меня нет права добиваться: я понял лишь несколько часов назад.

Я не уйду, если она ко мне вернется. Я не смогу уйти. Я разобьюсь в ее нежных руках, прижму ее близко-близко и никуда не отпущу. Но она не должна ко мне возвращаться. И, вдыхая дым в раздраженное табаком горло, я принимаю одно из тяжелейших решений: не пытаться делать что-то для того, чтобы восстановить былое. Я буду рядом. Я буду опорой. Поддержкой. Сильным плечом. Я поставлю ее на ноги. Но отныне я не попрошу о сочувствии. Прекращу извинения. Подарки с одной целью — сделать ее снова живой, благодаря радости. Никаких лишних касаний. Никаких признаний. Ничего из того что бы поддерживало ее любовь или укрепляло.

Я не знаю как это вынести. Мне как кислород необходима близость с ней, контакт, поцелуй, один поцелуй, хотя бы один, Боже, только один. Да к черту кислород. Я бы с благодарностью его потерял, если бы мне дали возможность оказаться впритык к ней на мгновение.

Терпеть. Надо терпеть. Я твердил себе терпеть двадцать дней. И теперь буду твердить еще чаще — до конца жизни. Ведь когда-то злоба в ней поубавится. Когда-то, есть вероятность, малая, но есть, Бо улыбнется мне. И мне нельзя улыбнуться в ответ. Я не буду грубым — конечно нет. Я буду самым аккуратным. Всегда. Но я не улыбнусь ей с надеждой на «нас». Мне даже во взгляде это запрещено выражать.

В пачке кончились сигареты. Над головой низкое затянутое небо. Брендон выходит из больницы и устало кивает, не собираясь подходить. Я сижу так один: под потоками ледяного ветра. Жмурюсь и представляю другую реальность, где есть такие же Бо и Курт. Там Курт не облажался. Он не обижал, не грубил, не подвел. Там у Бо нет бед и невзгод. Там она счастливая девочка с лучезарной улыбкой. В ней нет ненависти. В них обоих нет боли. Они вновь и вновь сближаются душами по ночам, а на утро зацеловывают друг друга без устали.

Но у меня нет возможности дотянуться до того мира. Мне остается утопать в этом.

« — Ты уходишь от меня? — выпаливаю, шагая за ней в прихожую.

Глупая ссора. Да, я буду драться с Джошем — и что с того? Не ей такое решать. Гребаный Мэт со своим длинным языком. Отрежу его, клянусь, не сдержусь. Она бы и не узнала о серьезности боя, если бы не любитель потрепаться!

— Ухожу от тебя? А зачем же мне оставаться, а?!

Я беру ее предплечье, притягивая хрупкое тело к себе, и девушка злобно выдыхает, задрав голову. Терпеть ее не могу в такие моменты, но одновременно люблю больше жизни. Своенравная и неподвластная. Вот ее истинный характер.

— Затем, что мы любим друг друга, — говорю в напряжении, — И этот скандал тому подтверждение.

Она прыскает и игнорирует слова.

— Курт, я просто не понимаю почему ты уперся в этот поединок! Возьми три, но не с Джошем: сумма выйдет такой же! Для чего тебе делать это именно с ним? Вот честно: ты чертов придурок! Дело в том, чтобы потешить эго?

— Эго? Да о чем ты вообще?! — это взрывает меня, и как бы мне не хотелось отстраниться, я все также держу ее руку, чтобы не потерять, — Нет никакой причины, чтобы я отказался от выхода на ринг. Он обычный сопляк, петух, который много говорит и нихрена не делает! Ты развезла проблему на ровном месте. Это не твоя работа, ты в этом ничего не смыслишь, поэтому, Бо, замолкни уже наконец, прижмись ко мне и...

— Сам к себе прижимайся! — выпаливает и вырывается.

Ее красивый взгляд мечется в сторону двери, и, помедлив секунду, Бо фыркает и шагает по лестнице, в спальню. Я выдыхаю полной грудью и сажусь на диван. Знаю, она боится — поэтому и ругается. Главное: не уходит насовсем. Раньше мы оба выбирали избегание. Но теперь стараемся и потихоньку стремимся к лучшему. Нам просто нужно немного личного пространства. Я поднимусь к ней через час, и все станет нормально.

Так и происходит. Мы обсуждаем ситуацию мирно, но по ее щекам под конец текут слезы

— Переживаю за тебя. Ты для меня все, — шепчет, тихо шмыгая носом.

Это каждый раз разрывает сердце. Я нависаю сверху, целуя любимое лицо, и бормочу:

— Верь мне, Бо. Я твой мужчина. Ты должна мне верить, Бо. Я люблю тебя, я очень тебя люблю, тише, все, дай мне о тебе позаботиться, милая. Иди ко мне.

Мы занимались любовью: медленно, чувственно. Выплескивая всю тревогу и черпая тепло из глаз друг друга. Я убеждал через мягкие утешения, холил через поцелуи, лелеял с каждым новым движением бедер. И какой бы упрямой не была эта чудесная девушка — подо мной она всегда становилась нежной девочкой».

Это безумие. Как можно настолько скрепиться, а после распасться до молекул — и распасться не вместе, не в объятиях, порознь?

Я мечтал, чтобы она меня любила. Сегодня мечта сбылась: да, немного, ведь ее любовь не похожа на прежнюю, это скорее оттенок любви, нежели что-то полноценное. Оказалось, что сбывшиеся мечты способны разбить тебя, а не возвысить.

«Я должна тебя презирать, и я презираю.
Но это презрение неискреннее.
Это...словно обязанность перед собой».
— Б.