Разрушение

Она не пустила меня. Я поругался с Брендоном полчаса назад. Он сказал, что Бо попросила передать, чтобы я не возвращался. Взамен заставила себя съесть половину обеда и пообещала, что попробует вновь — при условии, что меня не будет рядом.

Ленновски предупредил, что не может вмешиваться таким образом и что наши отношения — исключительно наши. Но настоятельно произнес:

— Беатрис поправится намного быстрее, если будет питаться полноценно. Когда она выйдет отсюда — вы сможете решить все проблемы. А пока...дайте ей восстановиться, Курт. Попытаться восстановиться.

Я вышел на улицу с пустым лицом и курю здесь уже полчаса. Дело не в том, что мне негде спать. Дело в надежде. Я надеюсь, что Бо передумает и позовет меня к себе. Вот только это невозможно.

— У нас дома есть хороший зеленый чай, — раздается из-за спины, и через секунду передо мной появляется Юки.

Она закутана во все самое теплое, в отличие от меня. Эта ушанка...здесь их все носят. Отвратительное изобретение.

— Прости? — произношу без эмоциональным тоном.

Юки улыбается, поправляя рукавички, и оглядывается через плечо.

— Ну здесь ты сидеть уже устал, — кивает на больницу, — Разве нет?

Мои брови вяло ползут вверх, я делаю новую затяжку и смотрю на трехэтажное современное здание.

— Как связана моя усталость и зеленый чай в вашем доме?

— Умный же, чего начинаешь, — весело фыркает, — Давай, пошли. Не выделывайся.

И она берет меня под локоть, пытаясь тащить за собой по каменной лестнице с ковриками. Это абсурдно, ведь ее комплекция не позволяет свершить задуманное — что бы там она не задумала.

— Юки, — твердо говорю, убирая предплечье, — Угомонись и иди куда шла.

— Курт Уилсон, — нежно вздыхает, — У тебя нет никаких планов. Бо не хочет тебя видеть, а кататься по нашему Ринси...эта экскурсия будет интересной в другом состоянии. Поехали. Я тебя накормлю, а то Карен здесь готовит не к черту: тут все идиоты, кроме моего мужа и Рене с Саймоном.

Я стою в ступоре пару секунд. Ленновски рассказал ей? Поэтому она мне сочувствует? Все знает? Мое недоверие только усиливается. Юки наклоняет голову вправо и объясняет:

— Я здесь тоже работаю. Вернее работала. Психиатром, посменно с Брендоном. Сейчас ушла из-за беременности — муж не дает нервы мотать. Никто о вас не болтает лишнего, не переживай.

— Беременности? — вылетает из рта вместе с паром, и я обвожу девушку глазами дотошнее, — Ты беременна?

— Четыре месяца, — мягко улыбается, — Под одеждой незаметно совсем.

— Но ты куришь?

— Нет, — посмеивается, — Пыталась завязать с тобой диалог, не более. Даже если бы ты тогда дал сигарету — я бы не курила.

Я вкатываю нижнюю губу меж зубов, анализируя услышанное. Семья мозгоправов. Теперь понятно. И все же...для чего она предлагает заботу?

— Я полагал, что есть врачебная тайна, — интуитивно произношу уже аккуратнее, — Или вы, как психиатр-психиатру?

Она беременна. Внутри нее ребенок. Я убрал предплечье не резко? Я ничего не испортил?

— Мы, как муж-жене.

Как муж-жене. Я бы тоже делился с Бо всем, если бы ей было интересно. Только сейчас я ловлю себя на полноценной мысли о браке. На полноценной мысли о том, как сильно я хочу этого вместе с ней.

— На твоей или на моей машине? — добивается девушка.

Она замерзла. Ребенок тоже мерзнет? Это так работает? Я не гуглил подобное. И как бы я хотел, чтобы гуглить пришлось.

— Юки, Брендон не обрадуется твоей доброте.

— Я ему сказала что приглашу тебя в гости, он в курсе.

— И почему вам это нужно?

Она переминается с ноги на ногу и хмыкает:

— Вы здесь совсем одиноки. Люди у нас злые. Я местная, да, но не злая. А еще...мне очень жаль Бо. И тебя жаль, хоть и не знаю, как ты к этим словам отнесешься. Но это искренне.

Так она все же уламывает меня сесть в авто. Юки Ленновски оказалась до жути болтливой девушкой. Но она всегда знала меру. Не лезла в личное, не копалась, да и вообще весь наш диалог был построен на разговорах о детях. Или это скорее был монолог...неважно. Я изредка кивал, вставлял короткое: «да» и «нет». А Юки не унималась. Делилась всем подряд, будто желая отвлечь меня от насущного. Не спрашивала про Бо. Не тыкала в мою рану иглой. Хотя нет, она тыкала, просто неосознанно.

Когда мы зашли в квартиру к Ленновски, меня не интересовал желтый интерьер. Я постоянно поглядывал на ее маленький округлившийся живот.

Юки показала детскую, которую они готовят для малыша или малышки. Мое сердце ускоренно застучало. Я стоял там, в проеме бежевых дверей, рассматривал кроватку и ощутил себя на грани отчаяния вновь. У меня такого не будет. Потому что если не будет с Бо — значит не будет ни с кем. Крутись вокруг меня хоть сто женщин, когда мы расстанемся: ни с одной из них я не свяжу себя даже приблизительно похожими узами.

Еще несколько месяцев назад я кривился от понятия «серьезные отношения». А сейчас готов вступить в брак хоть через час — если бы Бо согласилась. Готов завести детей, если готова она.

Но она никогда не будет готова.

Никогда со мной.

Когда-то с кем-то другим.

Слова о ненависти крутились в голове на повторе, пока я ел горячий гуляш из говядины. Юки не смущало, что я такой отстойный собеседник. Она умудрялась завязывать новую тему, исходя из моих неразборчиво-брошенных пяти копеек в перерывах ее речи.

— Джинсовка у тебя интересная.

— Обычная.

— Это вы правда в таких ходите там зимой? И не холодно? Как так?

— Вот так.

Я научился говорить с Бо. Я не хочу учиться говорить с чужими. Помню, как старался быть хорошим на встрече с ее друзьями, в домике посреди леса. Выложил всего себя, а потом еще сутки чувствовал истощение, хоть и не показывал. Чертов Филипп...те наши проблемы казались глобальными, но по сравнению с нынешними — они сущий пустяк. Почему я ругался с ней? Почему бесконечно срывался? В чем моя гребаная проблема? Бо было плохо со мной каждый день. Она страдала постоянно. Я всегда был ее ошибкой.

Я постоянно поглядывал на телефон. Мобильный Бо остался в палате, лежал в тумбочке, и я почему-то грезил тем, что она найдет его и решит написать. Не решила. Или не решила пока что? Говорят, надежда умирает последней. Думаю, это правда. Потому что сколько бы я не размышлял о том, что она от меня избавилась, я так или иначе верю, что это временно.

Брендон зашел в квартиру через час. Он видимо считал, что я уже ушел, так как первые слова из прихожей были:

— Птичка, я дома.

Птичка. Отличное прозвище для Юки. Неугомонная, вечно порхает и щебечет, несмотря на беременность. Пожалуй, до ребенка она была еще более резвой.

Я смутился, моментально ощутив, что вторгаюсь в их личное пространство. Но Брендон, зайдя на кухню и обнаружив меня, замялся лишь на секунду. Он улыбнулся, поглядел на жену с любовью и снисхождением, а затем выдохнул:

— Ну, теперь я хотя бы могу обращаться к тебе на «ты».

Вообще-то давно пора. У нас не такая большая разница в возрасте. Ему примерно тридцать лет. Да и недавно мы издевались над Рональдом вместе, так что это уже какой-никакой выход из формальностей. Тем не менее я ответил:

— Да, но я уже ухожу. Спасибо за гостеприимство.

Юки не стала спорить: может устала от молчаливого и не участливого компаньона, может понимала, что я откажу в любом случае. Брендон пожал мне руку на выходе и заговорил без вспомогательных расспросов:

— Ломка закончилась. Беатрис в порядке. Поела с поддержкой Саймона. Когда уходил, уже спала.

Я кивнул, тупясь в ботинки. Это отличные новости. И, пусть она меня и ненавидит, я счастлив. Еда важна как никогда раньше. Она настоящая умница.

— Если будет легче: она говорила о тебе.

Моя голова молниеносно поднялась, а глаза расширились в нужде.

— Что говорила?

— Спрашивала о том, плохой ли она человек.

Я нахмурился, сердце сжалось и закололо. Как она может такое спрашивать? Как она может допускать такую мысль?

— Почему она так посчитала?

— Потому что переживает, что тебе негде спать.

— Ты сказал ей, что она самый лучший человек? Ты же сказал? Ты ее успокоил?

— Я ответил, что она должна беспокоиться о себе. И еще, что ты мужчина, поэтому разберешься с нюансами.

Я поблагодарил его и попросил утешать ее снова и снова по возможности. Брендон отметил, что он не против моих приходов. Юки скучно одной, поэтому он, отчасти, даже рад. Только доходчиво наказал ее не волновать, на что я без промедлений объяснил, что ни за что не стану. Мы распрощались, Юки сунула мне контейнер со сладким пирогом, что находился в духовке последний час наших «посиделок». Я принял любезность с малым негодованием и вышел на улицу.

И вот, сидя в машине, на парковке больницы, выкуривая сигарету за сигаретой, я не собираюсь ночевать в отеле. Деньги лучше поэкономить, да и я совсем не неженка для того, чтобы поспать в авто. Твердил о том, что стану сидеть у палаты, если потребуется: главное поближе к ней. Не стану. Мы одинаково далеко на любой дистанции. И, находясь там, я боюсь не выдержать и потревожить ее, а это крайне эгоистично.

Мы еще увидимся в самолете. Как минимум проведем вместе восемь часов. А потом...потом я сниму ей отдельную квартиру. Попозже куплю. Возвращаться в Стелтон небезопасно. Это несправедливо: из-за меня вся ее жизнь должна строиться в чужом городе. Но я не допущу плохих исходов. Ни одного исхода, который хоть как-то причинит ей вред.

Телефон вибрирует, я вяло достаю его из джинсовки и все внутри скручивается тугими узлами.

— Милая? — бормочу в трубку, не успев пройти и секунды звонка.

Она часто дышит, и я слышу всхлип, за которым следует:

— Прошу, приди, если...

— Я сейчас буду, — выпаливаю со смешанными эмоциями, — Две минуты.

Она скидывает звонок, а я стремлюсь со всех ног, игнорируя лифт, который придется ждать. Достаю бахилы из кармана и бегло натягиваю их на ботинки, прежде чем влететь в палату.

Бо дрожит. Выглядит напуганной. Я просто хочу забрать все это себе, взять на себя, и злюсь, что это невозможно.

— Я здесь, я здесь, — тараторю и собираюсь дотронуться ее ручки, но она резко дергается, из-за чего застываю в бессилие.

Я скучал. Я скучаю. Из меня плещет рьяное желание забраться к ней на постель и зарыться носом в волосы. Хотя бы раз. Последний раз.

— Не могу оставаться в одиночестве, мне страшно, очень страшно что он придет, — хнычет, и я стискиваю челюсть, — Я тебя ненавижу, не хочу тебя видеть, но страх сильнее, поэтому, поэтому...

— Я буду рядом, — проговариваю прямо в ее налитые горькими слезами глаза, — Пока тебе нужно, я рядом, котенок.

Девушка кивает, вытирая ладошками влагу и шепчет:

— Так боялась, что не смогу до тебя дозвониться, не знала, что телефон есть, еще днем в шкафчик посмотрела, но так, так боялась, что к вечеру он разрядился, я бы не перенесла быть одной, Курт...пожалуйста...когда это кончится?

Я выдыхаю по чуть-чуть и сажусь в кресло. У меня нет ответа, но я обязан его дать.

— Скоро. Ты поправишься. Когда уедем отсюда, начнешь ходить к психологу. Я тебя поддержу, я никуда не уйду, все будет легче, обещаю.

— Ты постоянно обещаешь, — шепчет, и меня словно долбят кувалдой, я перестаю моргать, — Но все твои обещания — пустышка. И это обещание такое же.

Я не знаю что сказать. Я не знаю. Я даже не могу поднять голову, как трус. Тяжелый ком копится в горле, я проглатываю слюну с физической болью, и бормочу:

— Не такое же. Тебе станет лучше.

Из рта просятся раскаяния, но я держу их что есть мочи. Есть ситуации, когда «прости» — подходящее слово. Ты нагрубил — приносишь извинения. Ты случайно разбил ее любимую кружку — та же схема. А есть те ситуации, когда говорить «прости» непозволительно. Когда это самое «прости» обесценивает пережитое. Я хочу стоять перед ней на коленях, не замолкая в «мне жаль». Но это будет полным дерьмом. Потому что дело не в разбитой кружке. Дело в разбитой душе.

Я вижу, как движется одеяло: по видимому Бо натягивает его к носу. Это напоминает о чем-то далеком и недавнем одновременно. Около четырех недель. Еще около четырех недель назад она куталась в нашей постели, улыбалась и смеялась — так красиво и мелодично смеялась. А сейчас все стерлось в порошок. Я сломал ее собственноручно.

— Я даже не узнаю себя. Это больше не я. Наговорила тебе гадостей — совсем на меня не похоже, я не была такой, — слегка хрипит из-за воспаленных легких.

— Я заслужил всего самого злого, — опровергаю, наконец набравшись смелости смотреть в ее красивые глаза, — Это ты. Просто раньше ты только думала, какой я урод, но не произносила. Теперь произносишь. Почти ничего не изменилось...

— Я никогда так не думала: в этом проблема, — разрывает короткий зрительный контакт и тупится в потолок, — Я даже мысленно тебя так не оскорбляла. Может пару раз, но мимолетно и не настолько грубо. Последние дни...не могла представить, что можно в такой степени ненавидеть человека. Я ненавижу. Не люблю. Я больше не люблю тебя, понимаешь? Ты для меня никто. Презираю себя за то, что любила тебя когда-то. Ты не достоин ничьей любви, Курт.

Признание выходит просто, без раздумий и заминок, что говорит о его правдивости. Мое чертово сердце. В него всадили сотни ножей. В ушах даже проносится малый звон, как в нокауте.

— Пожалуйста, — сдавленно шепчу, — Не надо.

— Мне что, врать тебе? — раздраженно заявляет.

— Я не прошу врать. Я прошу не произносить правду вслух.

Она замолкает и морщится. В палате повисает тишина. «Я больше не люблю тебя». И без того было ясно. Но думать про себя — одно. Слышать — совершенно другое. Я мечтал о пытках Крегли. Получил пытку другого рода: несравнимую ни с одним иным видом издевательства.

«Я больше не люблю тебя», «я больше не люблю тебя», «я больше не люблю тебя». «Презираю себя за то, что любила тебя когда-то».

«Ты для меня никто».

«Ты не достоин ничьей любви, Курт».

— Я считала, что ты лучшее, что случилось в моей жизни, — она вот-вот заплачет вновь, действительно не уважая себя за прежнее чувство, — Но я была наивна. Если бы меня попросили описать нашу историю в прошлом, я бы сказала: несмотря на все, я бы столкнулась с Куртом Уилсоном вновь и вновь. Сегодня я отвечу: и, смотря на все, я бы предпочла никогда его не встречать.

— Зачем ты меня защищала? — выпаливаю в отчаянии, ощущая удушение, — Для чего? Почему ты меня защищала, если говоришь это?

Она прикрывает глаза с пустым выражением лица, в то время как я борюсь с контролем эмоций ежесекундно.

— Тогда ты был моим миром. Сейчас я понимаю, что отдала себя за того, кому было на меня плевать, за того, кто пользовался...

— Нет. Замолчи. Прекрати пороть чушь, — отстукиваю рывками по палате, — Ты всем для меня была, есть и будешь. Больше, чем всем. Я тебя любил невероятно, я люблю тебя, я тебя не разлюблю никогда, Бо...

— Ты предал меня. Повторял о безопасности регулярно, а в итоге подвел. И подвел вот таким образом. Это не любовь. Ты самый эгоистичный и мерзкий человек, которого я когда-либо знала. Поэтому, Курт, закрой наконец свой рот и не рассказывай о «непомерных» и «космических» чувствах. Я больше не поверю тебе. Не ошибусь.

Я утыкаю лицо в ладони, и любая малая надежда рушится. Не то что надежда...рушится вообще все. В очередной раз. Разрушение за разрушением. Единственное, что меня успокаивает: эта ненависть питает ее жизнью. Из-за ненависти Бо сегодня ела. Из-за ненависти Бо не молчит. Это слишком сильное чувство, и в данном случае это лучше, чем ничего.

Как бы трудно не приходилось, этим вечером я понял, что люблю Беатрис Аттвуд еще сильнее. Она стреляла очередью из пулемета прямо в грудь, а я ни на миг не прекратил ее любить. Это была самая мощная проверка моих чувств. Легко любить того, кто дает тебе тепло. А любить того, кому один взгляд на тебя противен — намного сложнее. И что бы она не сказала, как бы не поступила — моя преданность останется той же. Помню, как мы впервые встретились. Тот я был озлобленным, черствым, грубым. Нынешний я — полная противоположность. Да, это заставляет страдать. Да, это переодически пробивает на слезы. Но я не откажусь от Бо ни за что. Я стал живым благодаря ей. Раненым и покалеченным, но живым.

«Я не знаю что со мной»
— Б.