Разрушение

Она больше не говорит со мной. Она не отвечает ни на один вопрос. Из всего дня Бо бодрствует суммарно шесть часов. Это огромный прогресс. Но все это время она смотрит в стену пустым взглядом. Я пытаюсь. Я правда стараюсь что-то сделать. Но все вокруг для нее...словно умерло. Умерло вместе со мной и врачами.

Это произошло резко. Прошлым вечером между нами состоялся короткий диалог про ее мать. Нет. Поправочка. Про ее гребаную мать, про мерзкую суку. Я ненавижу Рейчел Аттвуд всей душой и не понимаю, как у такой твари выросла настолько чудесная дочь. Честно, я не планировал говорить так скоро. Это произошло само по себе. Бо заплакала. Затем уснула. И...все.

Утром она перестала выходить на контакт. Я испугался. В ее глазах пропал страх, пропала боль, пропало вообще все. Я позвал Рональда. Он покивал, вышел, а через десять минут к нам зашел уже другой мужчина. Доктор Брендон Ленновски — психиатр, — сказал, что депрессия вполне ожидаема. Я потребовал разъяснений, но Ленновски был вынужден уехать. Однако пообещал, что зайдет вечером и уделит нам все необходимое время.

Я не мог ждать до вечера. Поэтому пошел к Рональду, на третий этаж. Он игнорировал меня, как последняя скотина. Мне пришлось извиняться за то свое поведение. Я не умею просить прощения у кого-то, кроме родных людей. Поэтому все выглядело крайне тупо. Он поджал губы и принял мои слова, а только потом полноценно объяснил ход действий.

Он сказал, что они отключают приборы: в них нет нужды. Мы должны вернуть Бо к обычной жизни. Ввести в день такие понятия, как завтрак, обед и ужин. Самостоятельные походы в туалет — до этого к ней был прикреплен катетер, чего я даже не заметил и о чем даже не думал. Ей нужно чистить зубы, мыться, расчесываться — без отклонений, ежедневно. Помимо перечисленного, у нее начинается курс медикаментов. Ленновски подберет те таблетки, которые будут выводить Бо из депрессии и, одновременно с этим, не будут противопоказанными для посттравматического расстройства. При ПТСР желательна терапия через общение со специалистом. И я, на свою глупость, решил, что это общение состоится в моем присутствии.

Но все оборвалось. Весь вчерашний день я был занят попытками разговорить ее, привлечь внимание. Тщетно. Я даже не уверен, слышит ли она меня. Вечером зашел Брендон, вывел меня в коридор и...попросил не заходить в палату, пока он не закончит.

— Нет, исключено.

— Мистер Уилсон, Вы пробовали целый день, полагаю, — вздохнул он, — Давайте мы исключим нерабочие варианты и сосредоточимся на поиске действенных.

— Нерабочие варианты? — сглотнул я, — Она в таком состоянии всего день. С чего Вы взяли, что мое присутствие ей мешает? Я нужен ей, точно нужен, так ей будет легче. Вы — незнакомый человек. Я — родной. Ей требуется опора...

— Мистер Уилсон, — мягко перебил он, — Нам лучше проверить, а потом делать выводы, да?

Я сжал кулаки, впиваясь взглядом в белую дверь, и, помедлив, кое-как выдавил:

— Ладно. Но Вы расскажите мне все. Вы же расскажите?

Ленновски замялся, повертев черную гелиевую ручку в пальцах. Он не плохой человек. Я умею читать людское нутро. И, если Рональд Брейс — законченный мудак, — то Брендон определенно нет. Меня бы могли бесить эта копна золотых волос, этот горчичный свитер, эти очки без стекол, но... почему-то не бесят.

— Беатрис есть восемнадцать?

— Будет пятого марта. Через две недели, — нехотя ответил я, прекрасно понимая, к чему все идет.

— Вы опекун?

Конечно, этот чертов вопрос должен был задаться.

— Нет. Но ее опекуну плевать. Я ее жених. У нее есть я...

— Намучаюсь с вами, — без злобы пробормотал он под нос и добавил громче, — У меня нет права делиться ее личной информацией. Если бы вы состояли в браке — другой разговор. Наши сеансы останутся конфиденциальными, но...я могу говорить про улучшения. Это все что я могу предложить Вам, мистер Уилсон. Поймите меня, как врача.

Я закопался костяшками пальцев в волосах и кивнул. Он способен помочь ей. Я вижу, что он постарается. Даже если для этого мне придется находиться в неведении. Главное, чтобы Бо было лучше. Да и к тому же...извиняться еще перед одним мужиком — это было бы слишком.

— Хорошо. В конце-концов...она сама мне расскажет, так? — зачем-то ответил я, звуча шатко.

Ленновски улыбнулся и положил ладонь на мое плечо.

— Конечно, мистер Уилсон. Это обязательно пройдет.

Он зашел в палату. Его не было двадцать минут. Я терялся в догадках. Это значит, что Бо говорит с ним? Не могут же они сидеть в тишине? Или могут? Я не смыслю в психиатрии, не смыслю в психотерапии, все это максимально далеко от моего понимания. А потому, когда Брендон показался, закрепляя ручку в кольцевом скреплении тетради, мои глаза были похожи на глаза Стича.

— Вы говорили? — вылетело первым делом.

Мужчина красноречиво вздохнул, что заставило сбавить напор.

— Саймон занесет препараты через полчаса. Это антидепрессанты. Принимать без пропуска, каждое утро, желательно в одно и то же время, чтобы ввести режим. Привыкание будет длиться примерно две недели. Кошмары участятся, так как медикаменты влияют на мозг. Не думайте, что от них ей станет хуже. После адаптации состояние стабилизируется, пойдет медленный прогресс.

Я поглощал объяснения с отчаянием, мое сердце болело от того, что ее страшные сны приобретут новую издевательскую форму, пусть и временно.

— А если она будет отказываться их пить?

— Не будет, — без сомнений выдал он.

— Нет? Она сказала? Она правда сказала?

— Мистер Уилсон...

— Я не прошу рассказывать все. Я прошу сказать только об одной вещи, — затараторил я, — Просто скажите мне: она вела диалог? Я действительно...нерабочий вариант?

Ленновски протер лоб и сдался:

— Ваше присутствие действительно лишнее. Я был прав, — уклончивый, но ясный ответ, бьющий под дых, — Я буду приходить раз в два дня, как сегодня, вечером. Вы должны будете удаляться. Еще я бы посоветовал Вам дать Беатрис личное время. Оставлять ее хотя бы на пару часов.

Это ее просьба. Просьба, которую она передала таким образом. Когда до меня дошла вся суть, по органам словно проехался грузовик.

— Пару часов? — переспросил я почти шепотом, — Она сказала, что от этого ей...полегчает?...

Ленновски предпочел молчать, что само по себе являлось словами.

— Ладно...я буду уходить...уходить на пробежку, например?

— Отличная идея, — подбодрил мужчина, — И, мистер Уилсон, старайтесь принимать меньше участия. Приемы пищи, вода, таблетки — Беатрис поправится, когда вернется к жизни самостоятельно. Уговаривайте поесть, но не кормите с ложки. Эту ложку она должна держать сама. Понятно?

Посоветовать проще, чем осуществить. Ее руки дрожат. Сегодня Бо съела пятую долю от небольшой тарелки каши и пропустила обед, как бы я не умолял об обратном. Она с трудом находится в реальности. Если я не буду держать ложку в прямом смысле, — она и вовсе перестанет питаться.

— Понятно, — все же проговорил я, — Спасибо.

Брендон двинулся к выходу, пригнув голову в проеме, как делаю я. Рост у жителей Ринси невысокий. И, возможно, Ленновски терпел меня, потому что тоже не местный. А еще потому, что тоже не ладит с Рональдом? Так мне показалось, когда я говорил с этим козлиной. Рональду явно не нравилась долгая беседа про Брендона с обилием моих вопросов про квалификацию, опыт и стаж, — кстати ответы меня устроили.

Я зашел в палату с ужином: Рене как раз несла тарелки с кухни. Бо все также смотрела перед собой, в стену. Я поставил поднос на постель и встал так, чтобы меня было видно. Но ее взгляд проходил сквозь тело.

— Я хочу, чтобы ты была в порядке, — как можно тверже прохрипел я, — И ты будешь в порядке. Я не заслужил тебя. Ты, вероятно, совсем не хочешь моего присутствия. Я понимаю. Я сам себя ненавижу, Бо. Не меньше, чем ненавидишь ты. Но сейчас, на этом этапе...я буду тебе полезен. Не отталкивай меня пока что. Позволь мне помочь, Бо.

Никаких изменений на лице. Я уперся руками в железный белый выступ кровати — почти такой же белый, как кожа девушки, — и попытался быть вровень с ее пустыми глазами.

— Я люблю тебя. Я все для тебя сделаю. Сниму отдельную квартиру, когда приедем в Бридж. Потом, как накоплю денег, куплю тебе квартиру. Или дом. Что скажешь, то и куплю. Но до того момента, Бо, не выгоняй меня из своей жизни. Пожалуйста.

Она не дала никакой реакции. Я зажмурился, закусив губу, и, помолчав пару секунд, собрал себя заново.

— Давай ужинать, котенок. Надо поесть. Хотя бы чуть-чуть.

Все это было вчера. Сейчас утро. Я выхожу на заснеженную улицу, как и обещал. Час назад мы позавтракали. Она не держала ложку сама. Ее запястье не выдержало вес, и прибор упал в тарелку с громким звоном. Звук ввел Бо в панику, она задышала чаще, и я, от безысходности, прижался губами к ее виску и целовал кожу не меньше трех минут, нашептывая:

— Я тебя держу, я держу, все хорошо, ты в безопасности, милая.

Полчаса назад мы приняли таблетку. Она с трудом положила ее себе на язык: я правда ввожу ту самостоятельность, о которой все говорят, я пытаюсь ее ввести. Но поднять стакан с водой у нее бы не получилось, поэтому это сделал я. Десять минут назад она вышла из душа. Я почти задохнулся, когда она не позволила мне зайти с ней. Каков был выбор? Она не стоит на ногах без поддержки. Но в палате появилась Рене: чтобы забрать грязную посуду. Бо посмотрела на нее, и девушка улыбнулась, предложив свою помощь.

Бо посмотрела на Рене.

Посмотрела на медсестру.

Но не смотрела и не смотрит на меня.

Я стоял у подоконника, слушая, как льется вода в соседней комнате. Стоял с напряженными предплечьями и боролся с комом в горле. Рене хвалила Бо своим мелодичным голосом, и, кажется, я даже слышал короткие ответы. Они управились быстро. Быстрее, чем я ожидал. Поэтому, когда дверь открылась, я не повернулся, так как не успел вытереть эти предательские слезы. Скрыл движения ладоней по возможности и только потом поблагодарил Рене спокойным тоном. Бо была еще более уставшей. Обыденная утренняя рутина стала для нее чем-то недосягаемым. Я поцеловал ее в лоб и сказал, что иду на пробежку, вернусь через час-полтора. Все же перепроверил: застыл на выходе с бормотанием.

— Или...мне лучше остаться?

Она слегка сжалась. Совсем чуть-чуть. Я все понял и сейчас, на улице, думаю обо всем этом бардаке, выкуривая одну за другой.

Я помню ее улыбку. Ее нежность. Ее любовь. Кажется, что это было в прошлой жизни. Та Бо и нынешняя Бо — два разных человека. И мне страшно. Не потому, что она никогда не будет для меня прежней, а от мысли, что Бо не будет такой ни для кого больше.

Я не понимаю что должен чувствовать. Если радуюсь — затапливаюсь стыдом. Если подавлен — ощущаю себя неблагодарным. И все же, есть одно чувство, которое душит меня ежесекундно. Вина.

Бо пробыла там дольше на неделю из-за моего запоя. Я бесконечно ловлю себя на стремлении спровоцировать Крегли. Вынудить их пытать меня до смерти. Не так, как в прошлый раз. Дольше и насыщеннее. Пожалуй, пойди они на это, я бы впервые пожал им руки.

Когда-то я обязан рассказать ей. Она должна знать о том, что я натворил. Но не сейчас. Не в ее убитом состоянии. Решиться на правду будет сложно. И тем не менее для лжи здесь нет места. Если бы не алкоголь, то у меня бы, возможно, был шанс на какое-либо прощение. Теперь шанса нет.

Я курю уже четвертую. Облокотился об эти ледяные перила, лед тает, джинсовка на локтях промокает. Собрался бегать, значит. Да, точно, идиот. В ботинках? В джинсах? Кретин.

Поэтому, за неимением другого выбора, плюхаюсь за руль, завожу машину и уже было хочу поехать куда глаза глядят, вот только в окно стучат.

— Не одолжишь сигарету? Я видела, ты курил, — произносит брюнетка лет двадцати пяти, как только опускаю стекло.

Мои брови вяло вздымаются. Она, черт возьми, серьезно?

— Кончились, — говорю на отвяжись.

Мне не жалко. Просто стучатся по машинам — как минимум нетактично.

— Да, вижу, — улыбается, смотря на открытую пачку, которую я кинул на панель, — Грубость — защитная реакция. Я тебя напрягаю?

— Утомляешь, — выдавливаю предельно доходчиво, — Отойди от машины или не жалуйся, что перееду.

Она вновь поднимает уголки губ: как-то мягко и...сочувственно? С хрена ли ей мне сочувствовать?

— Брендон не обрадуется, если его любимая жена сляжет в больнице. Впрочем, удобно? Будем видеться чаще, — безвредно хмыкает, а я сбит с толку, и это слабо сказано, — Прости, не представилась. Меня зовут Юки Ленновски.

Я хлопаю глазами и, пока перевариваю информацию, спрашиваю предельно некультурно, но не специально.

— Юки? Что за имя такое?

Девушка смеется, качая головой. Она все еще опирается одной рукой на авто, слегка склоняясь. Пальцы красные. Лучше бы отправить ее греться, потому что последнее, чего я хочу — чтобы Брендон не заботился о Бо из-за непредвиденных отгулов.

— Все спрашивают. Ожидаемо. Это японский фольклор. Переводится: снежная женщина. Родители решили, что на севере, среди азиатского населения, это будет разумно.

— Вы не азиаты, — ворчу, — Ваша национальность входит в монголоидную расу.

Лекции истории в вузе не выветрились из головы. Предмет, который я всегда любил и люблю. Думал, на боях мне все вышибут из мозга. Вышибли любые эмоции, кроме злобы. А отдел, отвечающий за знания, помиловали.

— М? Будешь рассказывать мне про мой народ? Мы, прежде всего, центральноазиатская раса.

— Тут долго спорить можно. Но я прав в большей степени.

— Спорить и не собиралась.

— Тогда что собиралась?

— Сигарету взять, да и только, — пожимает плечами, — Ладно, пойду. Может еще увидимся.

Я хмурюсь, а Юки уже разворачивается на пятках и идет в больницу. Простите? Это что сейчас было? Мне стоит говорить Брендону? Кажется, его жене не помешает пара сеансов.

Наконец отъезжаю со скромной ухоженной парковки и тыкаю в навигаторе на телефоне, ища ближайшую заправку. Здесь все другое. Вплоть до машин — они праворульные. Дорога — бесконечные горки. Да, хорошо-заасфальтированные, но все равно какие-то гребаные холмы. Они до сих пор не сняли украшения с рождественских городских елок. Детей везут на санках. В Стелтоне сейчас плюсовая температура, уже давно все растаяло, через недельку-другую зацветет мать-и-мачеха. У нас погода, без сомнений, мерзкая: снег ложится на два месяца, а потом одна только грязь до лета. Но в Ринси...у них вообще бывают дни, когда на градуснике выше нуля? Дубак страшный: пар изо рта, будто я выдыхаю дым сразу от трех сигарет.

Из этих соображений, заправив Додж, я еду в ТЦ. Бо нужна теплая одежда...да просто одежда. У нее ничего нет. Пытаюсь заглушить голос, твердящий, почему так получилось, но безуспешно.

Я счастлив, что она жива, и, вместе с тем, разбит всем остальным. Позавчера звонил Майку. Спросил у него, как так вышло, что ее сердце выдержало весь тот ад. Он ответил:

— Ты соблюдал рекомендации, которые я дал?

— Да, конечно. Спорт, правильный рацион, я стал спокойнее...вернее, я старался быть спокойнее.

— Помнишь мои слова? Про то, что она молодая и организм способен к выносливости?

— Помню.

— Сердце окрепло, поэтому справилось с происходящим. И...она наверняка боролась за свое сердце, Курт. Успокаивала себя там как могла. Чтобы выжить.

После этого разговора я примкнул к Бо с благодарностями, но она послушала с минуту и уснула. Ее вопросы о том, почему я ее бросил...неописуемый вид изничтожения. Она не понимает, что для меня в ней не было жизни. И она не понимает, что я ехал не за ней. Я ехал за местью. Это звучит ужасно, но это правда. Я ошибся везде. Во всем. И я не выношу своего существования.

Все во мне запутано и сломлено. Несколько дней назад голова не допускала мысль о какой-то погоде. Сегодня я размышлял о морозе в Ринси. Вроде бы та деталь, которая должна показать и доказать мое возвращение. Нет. Определенно нет. Я настолько потерян во всем, что ни черта не отображаю реальность. Я люблю ее. Я ненавижу себя. И два этих чувства ведут меня в никуда.

Через полчаса поисков нахожу для Бо теплый спортивный костюм светло-серого цвета. Самый маленький, с веревочками на штанах. Нижнее белье, носки, обувь, куртка, шапка и перчатки — тоже подбираются быстро. Я стараюсь ориентироваться на ее стиль, хоть это и покажется каким-то бессмысленным. Касательно себя: покупаю то, в чем можно бегать. Закидываю все пакеты на задние сиденья авто и смотрю на время: пора возвращаться туда, где меня не ждут. Вокруг море ларьков с едой, и, господи, как же мне хочется купить для Бо все самое вкусное. Но ей нельзя. Желудок должен восстановиться, а произойдет это только при соблюдении специального рациона. Однако...все равно решаю пройтись по лавкам. Взрослые и дети толпятся, играет музыка губной гармошки. Вроде бы колоритно и ярко, а для меня ничем не отзывается. Глаза цепляются за безделушку, я прохожу мимо, но в последний момент стопорюсь и иду к стенду. Это деревянный брелок с железной кнопочкой на грани. Нажимаю, и механизм открывается.

«Больше, чем кого-либо» — именно такие слова красиво выжжены внутри.

Я провожу по буквам подушечкой большого пальца и жмурюсь. Мое сердце ускоренно бьется. Потому что я люблю ее именно так. Это не любовь к родственникам, тут не за чем сравнивать. Это другая любовь. Любовь, владеющая тобой всецело. Отдаю наличку старушке и сажусь за руль. Дорога до больницы проходит быстро. Не забираю пакеты — теперь Додж служит мини-складом. Пока иду на второй этаж, сжимаю брелок в кармане джинсовки. Зачем-то стучусь в дверь палаты.

Бо не спит. Смотрит в окно. Ей ничего там не видно, кроме самого стекла: кровать находится далеко. Я снимаю верхнюю одежду и шаркаю ботинками в бахилах.

— Я знаю, что ты общаешься с Брендоном, — начинаю, располагаясь в кресле, — Он не расскажет мне о чем, не переживай. Я говорю это к тому, что...похоже, ты игнорируешь только меня. Потому что с Рене ты тоже немного общалась.

Я не получаю реакции и продолжаю сдавленным голосом, почти дрожащим:

— Это справедливо, Бо. Ты просто...ты, пожалуйста, знай, что я люблю тебя так, — достаю вещицу и открываю, показывая ей, — Больше, чем кого-либо. Ты меня слышишь, и это радует. Поэтому я расскажу тебе кое-что, пока ты совсем не прогнала меня прочь.

Легкие горят. Потому что человек, который является моим миром, никогда не полюбит меня вновь. Я верчу брелок, не имеющий для Бо значения, и смотрю на срез дерева, цепляясь за темные полосы, чтобы не расплакаться.

— В тот вечер я первым делом поехал к Мэту, чтобы отдать ему Стича. Не хотел везти его с собой. Я его ненавидел, Бо, потому что он тебя не защитил. Я ненавидел Мэта, потому что писал ему, чтобы он помог тебе, нам, а он...он был занят...ничем таким, что нельзя было бы отложить. Но Стич вырвался в последний момент и подбежал к машине. Я взял его с собой. Затем сразу рванул к Крегли, чтобы узнать все адреса этого ублюдка. Там был только Стен. Он назвал адрес в Стелтоне и Билтоне. Я понимал, что не найду тебя в первом доме. И...Бо...я понимал, что вообще тебя не найду. Я думал, что ты..., — меня дергает, глаза стекленеют, — Мертва. Господи, если бы я только знал, господи боже мой, Бо, если бы я знал, — из моего горла рвется всхлип, и я зажимаю рот ладонью, не поднимая голову, так как это бессмысленно, ведь она не обратит на меня внимание, — Я не мог без тебя. Меня рвало на обочине. Я стоял там, на коленях, в грязи, и рыдал. Тебя не было в первом доме, там было...было твое...нижнее белье, — моя рука трясется, а из глаз уже льются тихие слезы, — Я поехал в Билтон — это южное направление. Не спал двое суток, чтобы нагнать эту тварь. Ты спрашиваешь меня, почему я тебя бросил. Бо, я не бросил. Но я...я ехал...черт, я ехал за ним. Я ненавижу себя, Бо, я себя ненавижу, я конченая скотина. Я понимал, что он выкинет твое тело по дороге, я думал, что сожжет, Бо, мне так страшно думать было об этом, как же мне было..., — меня ломает окончательно, я плачу, уткнувшись в свои руки, на пальце надет брелок, который бьется об костяшки из-за тряски, — В Билтоне его не было. У меня случилась истерика. Тот дом был разгромлен, разворован, я сел там на старый мокрый диван, бил себя по лицу и приказывал собраться, терпеть, терпеть, терпеть...потом Чейз нашел информацию про Аттис. Я выехал туда. Остановился покурить и выпустить Стича гулять. И он долго не возвращался. Я спустился в лес, а там вязкая почва: быстро дошло, что рядом болото. Вся ненависть ушла. Я тогда понял, как люблю этого идиота. Помчался вперед, светил фонариком, вокруг тьма. Нога провалилась по колено, вовремя назад плюхнулся: так бы оказался там по горло. Мне показалось, что я его потерял навсегда. Но потом услышал, как он тихо скулит. Держался зубками за палку. Я его вытащил, прижал к груди, лег на спину и разрыдался, — говорю и рыдаю почти также, как тогда, но без шума, — Мы потом приехали в мотель. Мылись одним куском мыла. Вместе по тебе плакали и скучали. Я с тобой говорил бесконечно. Бо, я решил в тот момент, что уйду на войну, как только отомщу. Я так к тебе хотел, моя девочка, я хотел к тебе, это все, чего я хотел, — мотаю подбородком, кое-как сдерживая истошное хныканье, но оно все равно прорывается, — Папа приехал на помощь. Мы до Аттиса доехали вместе, если мы ночевали где-то, я уходил от него подальше, садился и выл сквозь зубы. И потом...там...ты...я не верил, я до сих пор с трудом верю, это такое счастье, ты — все мое счастье, мое счастье в тебе одной. Я скучал, я невозможно скучал, меня разорвало. Ты меня презираешь, меня следует презирать, я вообще ничего не заслужил, сидеть здесь с тобой не заслужил, говорить не заслужил, но ты просто знай, умоляю, знай, что ты для меня все. Я люблю тебя, люблю больше, чем кого-либо еще, как здесь написано. Я урод, Бо, но я никогда не хотел чтобы с тобой все это случилось, я бы все на свете отдал, чтобы отмотать время и тебя сберечь, котенок....

И я вдруг чувствую слабое прикосновение к сжатой ладони. Поднимаю голову и вижу слезы.

— Прости, нет, не плачь, прости, не плачь, — тараторю и хнычу, — Прости, я не хотел, нет, я все опять испортил, я все испортил...

Она сжимает губы и тянет мою руку к себе. Я задыхаюсь и переспрашиваю напропалую:

— Можно? Правда можно? Господи, мне правда можно?

Бо сдвигается, предоставляя место на постели. Я залажу со всем рвением, утыкаясь носом в ее волосы и всхлипывая сотни раз.

— Умоляю, прости. Мне нельзя просить прощения, но умоляю, умоляю тебя, прости, пожалуйста, прости меня, любимая, я без тебя не смогу.

Она выдыхает рывками, совсем тихо, не отвечая, но сжимая мою руку в меру своих сил. Всего лишь жалость, я в курсе, но мне хватит и жалости, если это означает, что я могу вот так полежать рядом с ней. Это второй раз, когда она позволила мне подобное. И да, мы близко, как когда-то давно, но ничто из этого не похоже на нас. Словно другие люди. Хотя, определенно, так и есть.

— Я не сравниваю свою боль с твоей. Моя боль ничтожна перед твоей. Я так благодарен тебе за то, что ты боролась, что не сдалась. Поверь мне, он страдал. Я его пытал. Я ему отомстил. Я все сделал. Я бы пытал месяцами, если бы была возможность, но мне надо было возвращаться к тебе: я не знал, выживешь ли ты. Рональд сказал, что твое сердце может отказать в любой момент и дефибриллятора ты не вынесешь...но он мучился перед смертью, знай, что он мучился.

Я целую ее в макушку и рассыпаюсь от того, что она не отпускает мою руку. Мы находимся в таком положении некоторое время. Я не осмеливаюсь говорить что-либо еще. И я уверен, что она так и будет молчать, но:

— Он меня защищал, — хриплый голос, полный страдания.

Я содрогаюсь и поднимаюсь на предплечье, чтобы посмотреть в ее глаза. И она смотрит. Она не отводит взгляд, она на самом деле смотрит.

— Что?

— Стич защищал, — шепчет, — Тумбу в нашем доме уронила не я. Ее уронил Стич, когда вцепился в штанину Джейка. Он укусил его и боролся за меня как мог.

Я сжимаю челюсть, которая вновь отказывается слушаться. Он за нее боролся. Он всего-лишь пугливый щенок. Но он пытался ее спасти.

— Папа забрал его в Бридж. С ним все в порядке. Вчера мама сказала по телефону, что он играет с Мией, — обещаю.

Это абсолютная правда. Бо прикрывает глаза и кивает.

— Хорошо.

Я оглядываю ее хрупкое личико еще пару секунд и ложусь в прежнее положение на подушку.

— Можно побыть так еще чуть-чуть?

— Тебя не должно быть, когда проснусь, — бормочет крайне вымотано.

Я прижимаюсь к ней ближе, пока есть такая возможность. Бо засыпает через пару секунд, слишком утомленная моими эмоциональными речами. Я так и не сомкнул глаз последующие два часа, а потом, когда пришло время обеда, заставил себя отцепиться и молниеносно ощутил, как рана в груди разрослась.

«Ты говоришь, что любишь.
Но я не уверена, что любовь похожа на это»
— Б.