Разрушение

Прежде чем приехать в больницу, мы помылись в доме Дэвиса. Вновь детально проверили следы крови: ничего не нашли. Я нервно ждал отца в гостиной, когда обнаружил телефон Бо. Он лежал на столе и, как оказалось, заряженный. Я нахмурился и ввел пароль: просто видел его раньше, Бо без проблем нажимала на цифры при мне, так как знала, что я ни за что не полезу смотреть. Зашел в СМС и не поверил собственным глазам. Переписка с Лией.

От кого: Лия.
«Бо? Ты давно не пишешь, трубки не берешь. У вас там с Куртом все в порядке?».

Ответ:
«Да, в порядке. Наберу потом. Сейчас много дел».

Новое сообщение, спустя несколько дней от прошлого.

От кого: Лия.
«Бо? Переехала в Бридж и забыла лучшую подругу? Я шучу :) Но вообще, могла бы и набрать, как обещала! Я волнуюсь».

Ответ:
«Все правда хорошо. Обустраиваем дом. Много дел. Но мы счастливы. Лучше расскажи как у тебя дела».

От кого: Лия.
«Много дел...уже второй раз так пишешь. Какая ты деловая. Курт сделал тебя домработницей??? Ты на эту роль не нанималась! Пускай сам свои носки стирает, Бо».

Я прикусил губу в полуулыбке. Никогда бы не дал ей стирать мои носки или трусы. Лия — определенно чудесная. Но улыбнулся я не поэтому. Я улыбнулся, потому что все внутри оживало. Мы с ней переедем. Мы будем вместе. У нас все хорошо станет. Мы будем просыпаться вместе. Я больше не засну без нее. Вместе. Все вместе.

Ответ:
«Все у нас хорошо. Правда. Как твои дела?»

От кого: Лия.
«Да нормально. Питер вот на днях заявил, что со мной планирует и свадьбу сыграть через годик-другой. Представляешь???»

Ответ:
«Ты не рада?»

От кого: Лия.
«Ну...я его люблю, конечно, ты знаешь. Просто не думаю ни о какой свадьбе. Мне 18. Я хочу еще пожить беззаботной жизнью, понимаешь? Ходить с тобой в клубы, а не сидеть с мужем. Хотя...Питер ведь не запретит мне развлекаться. Он не такой. Он самый хороший. Короче не знаю. Надо лично обсудить. Когда встретимся?».

Ответ:
«Потом. Сейчас не могу. Дела».

От кого: Лия.
«КАКИЕ ДЕЛА??? ГОВОРИ УЖЕ. НЕ ДАЙ БОГ ЗАБЕРЕМЕНЕЛА. Я БУДУ УЖАСНОЙ КРЕСТНОЙ, Я НЕ ГОТОВА!!!».

И еще пара подобных переписок. Дэвис боялся полиции, поэтому и поддерживал диалог — для создания иллюзии, чтобы никто не потерял Бо. Я листаю дальше и нажимаю на контакт матери. Даже меня это бьет под дых. Ничего. Абсолютно. Никакого интереса. Ее дочь пережила кромешный ад, а она ни разу не дернулась об отсутствии. Ей плевать. Это бесчеловечно. Когда Бо узнает...ей будет слишком больно.

Наконец папа выходит из ванной, и мы сразу едем к Бо. Я заставлял себя ждать. Заставлял себя покинуть больницу. И сейчас, топя на газ, я закусываю губу до крови. Увижу ее, поцелую, буду видеть каждый день, всегда. Это сложно осознать. Все случилось быстро, кубарем с горы, мозг до сих пор не верит и, полагаю, не поверит еще долго. Когда мы заходим в больницу, я сразу спешу к ней со всех ног, а отец направляется искать Рональда. Попадаю в палату и судорожно дышу. Здесь. Живая. И ужасно, кошмарно истерзанная. Ее успели помыть, кожа бледная, призрачная, но чистая. Я боюсь что-то нарушить, боюсь потревожить провода капельниц, что-то испортить, кажется, словно ее хрупкое тело не выдержит даже наклона моей головы. Я не могу к ней лечь, а так требуется. Быстро придвигаю коричневое кресло и касаюсь лбом ладони. Моя рука ложится на колено, прикрытое больничной голубой сорочкой, и я задыхаюсь в раскаяниях.

— Я не знаю что тебе сказать, говорить не перестану, но все несвязное будет, умоляю, прости за это, я буду шепотом, я тебя не разбужу, Бо, ты устала, намучилась, настрадалась, ты знаешь....я постоянно к тебе обращался, пока мы были в разлуке. Упрашивал тебя вернуться — и ты вернулась. Спасибо за это, спасибо, котенок, спасибо, я так скучал, и Стич скучал. Он тебя зацелует, когда придешь в себя, и я зацелую тоже, не перестану целовать, прости, я правда не перестану. Может, тебе было бы лучше, если бы Стич был рядом. Но он в машине. Мы пока не знаем что с ним делать, да, это жестоко, но не волнуйся, милая, он там не замерзнет, он там ненадолго: папа заберет его в отель, как только поговорит с Рональдом. Я думал, ты нас видела с неба. А ты на небе, как оказалось, не была. Правильно. Тебе там не место. Ты здесь должна быть, со мной, рядышком, и как же я счастлив, как счастлив, Бо, что так оно и есть. Ты объясняла, что от счастья люди плачут, а я тебя совсем не понимал. Я тебя понял Бо. Я теперь тебя понимаю. Ты права: слезы счастья существуют. Но еще, еще я себя ненавижу. Я натворил таких делов на пути к тебе, страшное делал, но страшнее всего то, что я оставил тебя с этим животным на семь дней дольше. Я не знаю, как искупить вину, ты меня не простишь ни за что, никогда, но я и не прошу тебя о прощении, я прошу...не уходи больше, Бо, никогда от меня не уходи, ни за что, ни на минуту. Не покидай меня, Бо, не бросай. Ты не видела что со мной происходило, я разорвался. Это не сравнится с тем, что с тобой сделали, я не сравниваю, нет, нет. Мне так жаль, мне очень жаль, прошу, поверь, что мне жаль, милая. Я все исправлю, налажу, клянусь, ты будешь в порядке, Бо, клянусь всем чем есть. Ты только очнись, любимая, открой глаза, поборись за это, а дальше все на мне, вся борьба остальная на мне, я от тебя не требую силы, я буду сильным за нас двоих. Ты такая умница, Бо. Моя умница, моя девочка, моя любовь, я люблю тебя, как же я тебя люблю, ты и представить не...

Звук открывающейся двери заставляет меня поднять голову. Папа тут же говорит:

— Нет следов насилия.

И от этого по щекам катятся новые слезы. Я киваю, киваю часто и бормочу:

— Хорошо, очень хорошо.

— Она проснется через два-три дня. Не трогай ничего, собьешь вдруг — задохнуться может. Дышит плохо.

— Нет, конечно нет, конечно, — спешно шепчу, не прекращая гладить ее ногу.

— Сердце может подвести, сдаться. Надеемся на лучшее. Дефибриллятор она вряд-ли осилит.

Я поджимаю губы и смотрю на иссушенное лицо, на прозрачную маску. Родное, самое красивое лицо.

— Она справится. Справится...справится, да?

Он прикрывает глаза и молчит пару секунд.

— Рональд не дает прогнозов на этот счет. Тут нельзя быть однозначным. Они сделали все что могли. Но организм держится...они удивлены, как она держится, Курт. По показателям у нее уже случался инфаркт на днях, но она его пережила чудом. Второй случится — конец. Я тебя не пугаю. Просто даю четкую картину.

Я жмурюсь и припадаю щекой к ее бедру. Отказываюсь думать о плохом. Здесь врачи: даже если что-то случится, они помогут. Должны помочь. На то они и врачи, верно?       Папа пересекает палату и дотрагивается ее плеча. До ушей доносятся звуки аппаратов и наши неровные дыхания.

— Поправляйся, Бо. Мы тебя очень любим, — проговаривает отец, а затем берет ключи от авто и оставляет нас наедине.

Я не могу сказать точно, как долго я рыдаю. Кажется, я выплакиваю все то горе, что сидело во мне двадцать дней. Все эти провода, прикрепленные к ней...видеть их ужасно, она не должна быть в таком состоянии. Но я не надеялся и на это, так что испытываю все разом. Любовь, гнев, счастье, ненависть, боль, облегчение. Я не разбирался в чувствах прежде, но теперь я полагаю, что мог бы стать экспертом. И мне без разницы, насколько жалко и слабо я выгляжу. Я не могу обнимать ее и не рыдать. Мне приходится останавливать себя от того, чтобы не залезть к ней на кровать, каждую гребаную секунду.

Нехотя, через страдания, я пытаюсь прикинуть сколько она потеряла, оглядывая выпирающие ключицы и тончайшие запястья — одно из них, к слову, забинтовали. Это, вероятно...килограмм десять-двенадцать? Она и без того была маленькой: я настаивал на полноценном рационе ежедневно. Значит, сейчас она весит около 33 килограмм? Меня нещадно бьют по лицу — именно этого я заслужил. Но этого не заслужила она.

— Ты лучшее, что случалось в моей жизни, — мой тихий хриплый голос на грани, — А я — худшее, что случалось в твоей. Вот почему ты здесь.

Я не сплю. Всю ночь, все утро, весь день. Я не хожу в туалет, я не пью и не ем. Я не отлипаю от нее ни на миг. Я боюсь обнаружить, что все было сном. Если это и есть чертов сон — я не проснусь, я останусь здесь. Еще мне страшно не уследить за ее состоянием. Не услышать, что приборы замолкли. Поэтому я прислоняюсь лбом к ее ноге и легонько глажу бедро. Часами. Даже когда заходит Рональд — я не прекращаю. Он меняет капельницы дважды за десять часов: как мне объяснили, к ней подсоединена глюкоза для обеспечения питания. Это прекрасно, это хорошо. Значит, ее организм получает пищу, пусть и таким способом. К вечеру следующего дня, через пятнадцать часов нахождения в больнице, медсестра насильно приставляет тележку с едой к моему боку. Они предлагали мне питание, но я просто отказывался, и в конце концов услышал:

— Мистер Уилсон, будет хуже, если Вы сляжете в таком же состоянии, рядом с ней.

Я не согласен. Это было бы правильно. Я не имею право дышать свободно, в то время как она дышит только с помощью ИВЛ. Но я пообещал ей быть сильным за нас двоих, и я должен быть ее опорой, поэтому впихиваю в себя еду последние десять минут. И пока ем меня скрючивает от того, как сильно она хотела кушать. Как хотела пить. А вместо этого получала удары по груди...

Выдыхаю рывком, тяжело сглатывая, откладываю остатки пищи и снова ласкаюсь об нее. И это, скорее всего, длилось бы бесконечно, ведь даже приход папы на заставил меня сменить положение, но одни люди все же заставить смогли.

Гребаный Мэт и гребаный Чейз врываются в палату к ночи. У Мэта в руках разноцветные шары. На них написано:

«С юбилеем!»
«Будь счастлив, сынок!»
«Ура, на год ближе к пенсии!»
«Поздравляем с рождением дочери!»

— Бо... — шумно начинает ублюдок, и Чейз тут же закрывает его пасть ладонью, кидая яростный взгляд.

Они переводят глаза на меня и бледнеют, затем рассматривают девушку лучше и замирают, прикованные к полу. Я не могу с ними говорить. Не могу и не хочу выяснять какого хрена они тут забыли. Инстинктивно встаю и перекрываю собой обзор на нее. Им нельзя ее видеть, она бы этого не хотела.

— Курт, — шепчет Чейз, — Ты...

Я глубоко дышу, пока они таращатся то на меня, то на Бо, и покрываются сожалением. Мои мышцы ужасно ноют. Мэт отпускает связку шаров из рук и подходит ко мне, заключая в объятия. Тело напрягается, все во мне желает пихнуть его, ударить, избить, но он...он обнимает меня с невиданной преданностью и любовью, и я...я просто кладу лоб на его плечо, испуская грузный дрожащий выдох.

— Я не буду трогать, я просто подойду ближе, хорошо? — тихо спрашивает Чейз про Бо, и я не отвечаю, соглашаясь.

Наблюдаю за ним краем глаза, все еще находясь в руках Мэта. Я не обнимаю его в ответ, но я и не отталкиваю. Я больше не против. Чейз смыкает челюсть. Все в ней бьет его под дых.

— Ты же убил его? — напряженно проговаривает.

— Убил.

Мой голос севший и грубый. Я не говорил уже сутки. Плакал столько же.

— Как?

— Пытал. Жестоко.

Мэт отпускает меня и с толикой страха поворачивается к кровати. Я понимаю, ему страшно вглядываться в детали последствий. Он жмурится и сжимает кулаки, а я снова подхожу и устраиваюсь в просиженном кресле. Касаюсь ладони и ловлю себя на том, что соскучился по ней даже за эти три минуты отсутствия контакта.

— Когда она очнется? — шатко произносит Мэт.

— Завтра или послезавтра. У нее ребра, — нервно моргаю, сбиваясь, — Ребра в трещинах. Эта мразь пинала ее ногами прямо в грудь. Бронхит острой формы. Там...подвал, она лежала в подвале на бетонном полу без одежды, там очень холодно. Истощение и обезвоживание. Он не кормил ее ни разу за двадцать дней. Поил пару раз. Рональд сказал, что наверняка будет пост травматический синдром или...или другие психические отклонения. А еще...пока она не проснулась, ее сердце может остановиться в любой момент. Никто не дает гарантий. И я слежу, чтобы «пиканье» было, я боюсь, что оно прекратится, а я не услышу. Вы зря приехали. Вам нужно уйти. Когда она придет в себя, точно не вынесет много внимания.

Я до жути надеюсь, что она вынесет хотя бы мое. Что не прогонит. Потому что я стану ночевать у палаты, клянусь, я не продержусь от нее далеко вновь.

— Это полное дерьмо, — выпаливает Чейз сквозь зажатые зубы, — Зверство.

— Нет, животные так не поступают, — Мэт сердито опровергает, — Я такого ни разу не видел за десять лет работы на Крегли. Даже самым вшивым упырям доставалось меньше, чем ей — ни в чем невиновной.

Я нервно покачиваю головой, поддерживая слова. Мои губы продолжают целовать ее руку, и все, о чем я способен думать: о том, как ей было тяжело и о том, как тяжело будет. Эти мысли съели меня за сутки.

На самом деле парни тоже выглядят отвратительно: подстать мне. Мэт зашел сюда с улыбкой во все тридцать два, но это совсем не то, что он чувствует. Ему плохо и тяжело, он желал повеселить ее и собрал себя ради этого. Я пялюсь на шары, и друг оправдывается:

— В магазине не было с пожеланием «выздоравливай». Я скупил все оставшиеся: ночь на дворе как никак.

Я усмехаюсь и тру лицо.

— Ты такой придурок.

— Пресли не пояснил нам толком. Да мы и не слушали. Когда он позвонил и сказал, что она жива, что в Ринси, мы сюда сразу рванули первым рейсом, — поясняет Чейз.

— Зачем он вам звонил?

— Ну...я теперь типа как ты, — вздыхает Мэт с недовольством.

— М?

— Я его закодировал. Возил к Майку на днях, выводил из запоя, — Чейз косится на Мэта с укором, — Не просыхал. Ну Пресли и узнал от нас про тебя и Бо.

— Никакого пива? — стараюсь подшучивать.

— Я же говорю: как ты. Сраный трезвенник, — ворчит Мэт, — Ладно, плюсы есть. Подкачаюсь вровень вам и буду цеплять больше девчонок.

Друг сразу понимает что ляпнул и сжимается, а я провожу по волосам в малой вине. Правда в малой. Я до сих пор злюсь, но...но это, скорее, злость к себе. Не к Мэту, не к несносному щенку, а исключительно к себе. И злость эта вылилась на всех: в какой-то момент даже на отца, когда я послал его.

— Старик...я бы ответил тогда на смс, ты...

— Не надо, — нелегко бормочу, — Ты...не обязан...нет, ты был нам нужен, и все равно...у тебя есть своя личная жизнь.

Слова не делают ему лучше. Мы все, несмотря на короткий разговор, не в ресурсе на что-либо, кроме как сосредоточиться на измученной фигуре. Чейз шепчет с неверием:

— Такой жизнерадостной малышкой была...кусакой. А сейчас...хочется ей помочь, улыбку ее вернуть, а как это сделать — не знаю.

— Я тоже, — тихо признаюсь, — Тоже не знаю. Но я что-нибудь придумаю. Вам лучше уйти, уже пора...

— Мы уйдем утром. Поспи немного. Мы спать не будем, посидим и послушаем приборы. Обещаю, не пропустим ничего, — ответственно заявляет Чейз.

— Нет, ни за что, — панически сглатываю, — Я ее не брошу, я больше ее не подведу.

— Ты не сможешь не спать еще двое суток до ее пробуждения, Курт, — уговаривает Мэт.

— Смогу, я смогу, я сколько угодно не буду спать, — обещаю не им, а ей, — Я все сделаю.

— Старик, пожалуйста. Ты как смерть выглядишь. Глаза красные и опухшие, бледный, похудел. Хочешь ее защищать — приведи себя в норму.

— Она не обрадуется, когда проснется и увидит тебя в таком состоянии, — заключает Чейз, — Ты нужен ей прошлым Куртом.

— Неправда. Так она подумает, что я жил прекрасно. Я не поэтому не сплю и не ем, совсем не поэтому. Но я не хочу, чтобы у нее хоть одна мысль такая возникла. И вы тут навредите, нельзя капельницы сдвинуть...

— Курт, у тебя по всей твоей отчаянности все ясно, — настаивает Чейз, — Тебе важно быть сильным. Поэтому поспи. Мы от нее не отойдем ни на шаг, никаких касаний. И, к слову, если аппарат перестанет подавать сигналы, сюда сразу прибегут врачи. У них все отслеживается.

Я без полноценного сна около пятидесяти часов. Дорога до Аттиса, пытки Дэвиса, уборка дома, нахождение здесь...я вымотан. И они правы. Поэтому, придвинувшись к ней впритык, примкнув лицом к коже, зарывшись носом в приоткрывшуюся часть ноги, я вырубаюсь молниеносно.

И просыпаюсь я от кашля. Тихого, но болезненного. Молниеносно подрываюсь, осматриваю ее, дышу заливисто, касаюсь ее личика трясущейся ладонью, но голос сбоку заставляет дернуться.

— Мы сказали Рональду, — говорит Чейз, которого я даже не заметил, — Он ответил, что она слишком слабая для того, чтобы очнуться, но жизнь в организм постепенно возвращается, поэтому бронхит себя проявляет.

Я тру глаза, в палате еще темно. Значит, я вырубился на пару часов. Мэт дрыхнет на белом стуле около стены.

— Как долго это продолжается? Сколько я спал? Сколько время?

Чейз уклончиво ведет подбородком, и я матерюсь, хватая мобильный с тумбы. Провод зарядки вырывается из розетки, я смотрю на экран и...

— Нет, — рвано выдыхаю, мои глаза оглядывают девушку с большим отчаянием, — Вы издеваетесь? Почему вы меня не разбудили? Чейз, твою мать, прошли сутки.

Я хочу закричать, но сдерживаюсь ради Бо. Ее сухие губы снова приоткрываются на пару миллиметров и в палате раздаются приглушенные болезненные звуки сухого кашля, что просто рвет сердце на части.

— Тебе был нужен отдых, — мягко стоит на своем.

— Я нужен ей, черт возьми, рядом. Она давно мучается?

— Последние пять часов. Постоянно. Мы не будили, чтобы ты выспался. Все время были с ней: если выходили, то по-очереди, если спали, то посменно.

Я чувствую себя разбитым. Меня не было с ней целый день, я бросил ее на целый день, я не услышал кашель сразу, я облажался, облажался опять, все испортил, я другое ей обещал, совсем...

— Курт, все в порядке.

— Ничего не в порядке, — сжимаю зубы.

— Ты выспался. Мы уедем, а ты непонятно когда поспишь в следующий раз. Ты набрался сил. А сейчас..., — он пинает стул Мэта ногой, и друг тут же дергается, — Принеси Курту поесть, ладно?

— Доброе утро, — бормочет, потягиваясь, — Как Бо? Кашель сильнее или такой же?

— Пока такой же, — вздыхает Чейз, и все внутри меня сжимается от того, что они знают о ситуации больше, чем я, — А, купи еще мне ФанкиВанки в автомате.

— Ты хотел сказать Дерьмо-шоколад-для-дедов?

— То, что он с изюмом, не делает его пенсионерским!

— Чейз, хорош, ФанкиВанки — залупа...

— Я сейчас надеру твою залупу!

— Ты хоть знаешь значение этого слово, полудурок?

— Парни, — грубо перебиваю, морщась, — Не здесь. Не сейчас, — а затем, помедлив, — Пожалуйста.

Они замолкают с извинениями на лицах. Мэт шмыгает в коридор, аккуратно закрывая за собой дверь. Я все стою над ней, обвожу взглядом, аккуратно убираю волосы и напрягаюсь. Сразу трогаю лоб: горячий, явно выше нормы.

— Что такое? — хмурится Чейз.

— Надо идти к Рональду, — тараторю, — Будь здесь, никуда отсюда не выходи.

Я найду его быстрее, очевидно. Мои ноги несутся по этажам, игнорируя лифт. Рональд на третьем, так сказал папа. И я оказываюсь в кабинете со скоростью света. Открываю дверь без стука, он отрывается от бумаг и выжидающе смотрит со смертельным спокойствием, что просто вымораживает из себя.

— У нее температура поднимается, кожа горячая, надо что-то сделать, — объясняю впопыхах и желаю вытащить его из этого сраного кресла насильно, — Вы не слышите?!

Он не двигается и снова утыкается в писанину.

— Мистер Уилсон, у Беатрис трещины в ребрах и бронхит: повышение температуры естественно.

— И?! Мы нахрен делать ничего не собираемся?! Дайте ей лекарство! Дайте...

— Мистер Уислон, у нее не может быть высокой температуры сейчас. Организм слабый для такого. А давать жаропонижающее при малом отклонении от нормы — некомпетентно.

Я резко выдыхаю и подхожу к нему, склоняясь. Положение заставляет Рональда нервно сглотнуть: я ставлю одну руку на его бумаги, а вторую на спинку кресла.

— Некомпетентно — сидеть на жопе ровно и лениться ее поднять, когда к этому обязывает твоя профессия, — говорю низко и холодно, — Она здесь, под твоим присмотром. Так, твою сука мать, присматривай, либо я заставлю тебя это делать силой.

Хрупкие плечи Рональда чуть выпячиваются вперед, когда он пытается отвечать стойко, несмотря на уязвленный вид:

— Мистер Уислон, как раз таки потому, что я знаю свою профессию, я выдвигаю верные выводы.

— Ты даже не проверил ее температуру. Я говорю тебе: она сейчас страдает. И твоя обязанность идти ее лечить. И именно этим ты сейчас и займешься. Я ясно выразился? — давлю больше и больше.

Рональд подскакивает, увиливая вправо, чуть ли не падая, и начинает задыхаться:

— Вы не будете говорить со мной в таком тоне! Я квалифицированный специалист! Это никуда не годится! Я звоню Майку!

Его тонкие ноги буквально дрожат, как и голос.

— Звони, но сначала помоги ей! — выпаливаю басом, и он, наконец, спешит.

Ко лбу девушки прикладывают электронный градусник. 37.5. Я спрашиваю:

— Температура может подняться?

И Рональд отвечает через поджатые губы:

— Если поднимется, обратитесь к Рене или Саймону. Они поставят укол.

Рене и Саймон — медработники, прикрепленные за нашей палатой. Они появляются посменно: обновляют капельницы, следят за показателями, суют мне еду. Проще говоря: выполняют должное, в отличие от этого урода.

Я сажусь на край постели и глажу тонкую ногу, аккуратно разминаю мышцы, чтобы разогнать кровь. В палате остались только друзья.

— Пока ты спал, заходил твой отец, — сообщает Мэт, — Во-первых, я не знал, что у тебя есть семья. Во-вторых, он сказал передать, что сделал документы на Стича и увозит его с собой домой. Машина твоя стоит на парковке больницы. Еще принес вещи: там для тебя одежда новая, станок и пена для бритья.

Я киваю, думая совсем о другом. Она очнется завтра. Вернее уже сегодня. Через десять-двенадцать часов, а быть может и через час. Мне страшно. Страшно, что она меня прогонит. Я одновременно мечтаю посмотреть в ее глаза и боюсь. Мне не нужно было просить разрешения на касания, а когда она будет в сознании — контакт прекратится, уверен. Это будет невыносимо. Я буду умолять ее, если потребуется. Она нужна мне, я не могу держаться поодаль.

— Нам ехать пора, самолет в девять утра, — Чейз дотрагивается плеча, я поворачиваюсь, — Курт, я счастлив. Как только вернетесь — мы с Мэтом будем рядом.

— Она от меня уйдет, — вылетает само по себе из рта.

Парни усмехаются, переглядываясь.

— Вы — наша Римская империя. Расстанетесь, и мы перестанем верить в любовь, — утешает Мэт, — Днем об этом говорили. Сложно вам будет, конечно. Но вы справитесь.

— Обязательно справитесь, — повторяет Чейз.

В Я обнимаю их. Крепко. С благодарностью. И надеюсь, всем чем есть надеюсь, что они правы.