Разрушение

Дорогие читатели, в главе присутствуют подробные описания насилия. Все пытки детальны. Прошу вас пропустить главу, если вы знаете, что имеете слабую нервную систему. Береги свое здоровье - оно превыше всего.
А остальным...желаю искреннего наслаждения ;)

В доме раздаются отдаленные мычания. Когда папа открывает люк — тихие звуки превращаются в громкие. Дэвис привязан к боковой части лестницы, его руки и ноги перемотаны каким-то скотчем, на голове надет тот пакет, на котором лежала Бо. Ублюдок слышит тяжелые шаги и затихает на мгновение. Я оглядываю его простреленную ступню, осматриваю помещение, ища любые острые предметы — нахожу стеклянную бутылку и пилу на ржавом стеллаже. Отец прихватил с собой нож, служивший открывашкой для консерв, плоскогубцы из багажника и шуруповерт с саморезами. Я всегда держал это в авто на всякий случай. И вот случай настал.

Папа садится на старое кресло с разодранными ручками — из них торчит желтый наполнитель. Я сдираю пакет и располагаюсь на стуле напротив ублюдка. Его глаза привыкают к свету и бегают по нам в панике. Рот заклеен. Мне стоит огромных усилий не убить его прямо сейчас, чтобы помчаться обратно к ней в самые кратчайшие сроки. Но он не отделается так быстро.

— Ну, теперь ты расскажешь мне все подробнее, верно? — говорю холодно и размерено, опираясь локтями о спинку стула передо мной.

Дэвис хнычет, и я щелкаю языком:

— Тебе придется. Бо уже очнулась и поделилась всей правдой. Так что, если ты соврешь...лучше бы тебе не проверять что будет, поверь.

Конечно это ложь. Я догадываюсь, что она будет молчать. А мне нужно знать что здесь происходило, что он с ней делал.

Дэвис жмурится и кивает. На его лбу образовался пот, хотя в подвале холодно. Мое сердце сжимается от картины как она мерзла. Как боялась. Как была напугана. Как хотела безопасности.

— Давай по порядку, — я оттягиваю клейкую ленту со рта, и сукин сын суетливо глотает воздух, — Начнем с того что ты с ней творил, когда говорил со мной по телефону.

Он обязан проговорить все, чтобы точно знать за что получает расплату.

— Ты, ты, ты знаешь, — стучит подбородком, — Курт, умоляю...

— Я задаю вопросы, а ты отвечаешь, — процеживаю подавляющим тоном, — Как ты это делал, м? Я видел ее нижнее белье в твоем доме.

Он склоняет голову, поджимая тонкие губы.

— Я упер ее лицом в пол, сорвал трусы и вошел, — плачет, — Я был пьян...

— Куда ты вошел?

— Курт...

— Куда ты, мразь, вошел?!

— В зад, — скулит, а я смыкаю зубы, чтобы себя сдержать.

— Значит, будет честно сделать нечто похожее с тобой, да? — произношу, не отрывая взгляда, и Дэвис расширяет глаза в ужасе, — Ну, знаешь, взять палку и...

— Нет! Нет! Убей меня сразу, нет! Сразу! Курт, я не вынесу такого! Только не так! — изрывается и умоляет всем своим убогим нутром.

— Она просила тебя не делать этого. Тебя просил я. Поэтому ты получишься то же самое, — он воет, но я прерываю его, строго качая головой, — Дальше. Что было дальше?

Папа смотрит за этим с не меньшей яростью. Он узнает подробности только сейчас. Я не говорил ему как именно он ее мучил. Сказал про изнасилование, без деталей.

— Я подумал, что она умерла. Не нащупал пульс из-за паники, у нее был пульс, я просто не нащупал, она потеряла сознание, может из-за шока, из-за нервов, я не уверен из-за чего именно, но она отключилась, и я тут же положил ее в багажник, поехал закапывать, а потом, потом я говорил, она накинулась на меня, — борется за каждое слово, сопли напропалую бегут из носа.

Он прекрасно осознает, что я устрою ему ад. Я не шутил. Я сделаю с ним озвученное. Но перед этим его ждут другие развлечения.

— Я ее, я, я ударил, черт, я ударил ее, так как она пыталась меня проткнуть отверткой, и у меня не было выбора...

— Не было выбора?! — срываюсь, привставая со стула, — Отпустить ее ко мне! Вот был твой, Сука, выбор! А ты что сделал?! Что ты с ней творил?!

Отца передергивает, я тяжело дышу, когда в голове рисуется его удар. Кое-как принуждаю себя сесть, чтобы дослушать до конца.

— Прости меня, — хнычет, — Прости...

Он говорит «прости»?

— Как вы до сюда добрались? Что за поезд был, м?!

— Товарный, — завывает в слезах, — Я договорился со знакомым, чтобы нас туда пустили. Я ее вырубил, когда ударил, я вырубил ее, позвонил другу, я не рассказывал про нее, я просто сказал, что мне нужно быстро уехать, и я знал, что он с поездами этими, что поезда, что, что...

Я резко вынимаю пистолет из-за спины и ударяю дулом в его висок, разбивая бровь.

— Твою мать, соберись! Мне тебе мотивацию дать?! Вторую ногу прострелить?!

— Нет! Нет! Я, я, я договорился, доехал до нужного места, поезд остановился, я закинул ее туда, сам сел, машину потом мой друг забрал и уничтожил. Мы ехали два дня, а потом сошли у Аттиса...

— Она пыталась сбежать? Почему в Аттисе она не подошла к людям? Ее здесь не видели?!

— Пыталась, — всхлипывает, — Еще в поезде пыталась. Но я, я придумал, я ей наврал...

— О чем наврал? — сглатываю, хотя внутренне догадываюсь и хочу умереть сиюминутно.

— Сказал, что тебя убьют. Я сказал, что за тобой смотрят. Что ты за ней не поехал, что мои люди видели, как ты не вышел из дома, я говорил ей, что ты в горе, что ты спился, что ты не видишь смысла ехать за мной, если она мертва, и что если она сбежит и себя живой объявит...я позвоню и тебя убьют, чтобы ты не успел мне отомстить.

— Что за хрень ты мне городишь, а?! — отталкиваю стул и подхожу к нему, грубо беру за челюсть, — Она бы этому не поверила! Ты со мной в игры играешь?!

— Я не вру! — истошно рыдает, — Она не поверила, но я сказал: «Можешь проверить, его смерть будет на твоей совести». И она не решилась проверять. Она послушала. Ее нужно было убедить только на на эти два дня в поезде. И я ударил ее сильно, у нее был ушиб, может сотрясение, она плохо соображала. Потом она уже была в подвале, отсюда не выбраться. Здесь она верить перестала, я думаю, что здесь она думала, что ты придешь за ней, поэтому и пыталась не сдохнуть.

Я прикрываю глаза и отталкиваю его голову, отходя и запуская руки в волосы. Стою к нему спиной и пытаюсь все осмыслить. Она была потеряна и напугана. Но больше всего она продолжала бояться за меня. Принимала свою смерть? Продолжала идти на жертвы? Зачем? Она думала, что я такой слабый? Что я не справлюсь с Джейком, его друзьями? Зачем она защищала меня от всех?

— Когда ты дом покупал, где она была? — произносит отец, и я оборачиваюсь, — Продавец что, идиот? Ни черта не понял?

— А ты..вы...вы кто? — заикается в истерике.

— Я тот, кто сегодня поможет тебя прикончить. Где она была в момент покупки дома? Не заставляй меня повторять трижды.

Да, эта фраза у меня от него, несомненно. Выродок корчится и не спорит.

— Я купил дом до того, как ее сюда привез. Я слетал на самолете и оформил сделку. Сэм мечтал уехать из Стелтона, подальше от Крегли, туда, где зима, он зиму любил очень. Мы были в ссоре, я сам виноват был в ссоре...

— Да мне плевать на вашу ссору! — кричу, пиная стул, — По существу говори!

Ублюдок быстро исправляется:

— Я слетал, купил, приехал к Сэму мириться: ключи и документы на дом хотел показать. А там...труп. Я добрался до истины, искал план мести. Я хотел тебя застрелить просто, но я, я знал, что не получится. И потом я увидел вас с ней вдвоем. Решил ее выкрасть, подгадал момент. Но я хотел ее только изнас...только, ты, ты понял. Я тебе врал про выбор. Я тебя мучил, что выбор есть. Его у тебя не было. А потом все это, все завертелось, я потерялся, я, я не знал что делаю, у меня мозг, что-то с мозгом, после смерти Сэма, все такое, все не такое, я его вижу везде, я с ним говорю, мы иногда говорим на кухне, мы смотрим телевизор...

Отец переводит на меня взгляд, и нам становится все ясно. Он сошел с ума. Он не был пьян. От него не пахнет алкоголем. Весь этот нездоровый вид, невнятные движения — вина не бухла, не наркотиков.

— Как ты протащил ее от поезда до дома без лишних глаз? — докапывается до истины папа.

— Дом на отшибе же. Тут железная дорога недалеко. Высадились здесь, когда рабочие товар в Аттис сгружали. Я ее на руки взял и унес. Ночь, не видно никому. Мы в дальнем вагоне были, те люди далеко очень. Она спала тогда, до этого блевала — сотрясение, я говорю, наверняка сотрясение. Ты бил меня на ринге до сотрясения мозга, все у нее также выглядело.

Детали рассыпавшегося пазла постепенно соединяются воедино, складывая из себя душераздирающую картину. Я подхожу к Дэвису и сажусь на корточки, снова хватая его липкое лицо.

— Ты ее не кормил? — шиплю.

Он крючится с видом сожаления.

— Нет.

— Не поил?

— Редко, — вновь завывает в плаче, — Я к ней спускался, потому что она кричала. Она нам с Сэмом мешала смотреть фильм. Из-за ее криков Сэм уходил. Я ей давал воды, чтобы замолчала...

— А гематомы, м? Откуда?

Он мычит, отказываясь говорить. Я резко начинаю его душить, наблюдая за тем, как топорщатся глаза, а тело колотится. Отпускаю, вдалбливаю голову в ручку лестницы позади и смотрю предельно доходчиво.

— Она много плакала! Если Сэм слышал всхлипы, он сразу пропадал! Я не хотел, чтобы он пропадал! Я так все решал! Пинал и говорил молчать! Пинал, пока не замолчит! Пока рыдать не прекратит! Курт! Он пропадал! Она виновата сама!

Я понимаю, что всхлипов ему не было слышно с первого этажа. Его громкие мычания — даже они доходили с трудом. Он издевался над ней каждый раз, когда ему что-то казалось. На секунду затихаю. Если и было что-то еще: врачи скажут об этом. Суть произошедшего мне уже ясна. Настало время сделать то, чего я так рьяно желал все двадцать дней.

Встаю и со всей силы пинаю его в ребра пяткой: так, чтобы точно оставить трещины. Он орет, я позволяю ярости выйти наружу. Развязываю его, поднимаю и сажаю на стул. Он хочет слезть, сопротивляется, и я придавливаю ногой его простреленную ступню. Приставляю спинку стула к перилам лестницы, обматываю его тело все той же веревкой и сковываю.

— Нож и зажигалку мне, — говорю папе не своим голосом: смертоносным, до ужаса глубоким, негромким.

— Нет! Умоляю! — вопит Дэвис.

Получаю предметы, беру его руку, распрямляю ее через силу и укладываю на колено. Он сжимает пальцы, трясется, отнекивается, борется, но я говорю:

— Либо твои пальцы, либо твой член. Выбирай.

Он разражается рыданиями и кашлем. Я разжимаю его ладонь, покрытую холодным потом, колотящуюся от страха. Надавливаю на нож и отрезаю палец: сделать это нетрудно, к тому же он вырывает руку, что создает вспомогательное движение. Много крови, много визгов и хрюканья — все это немного послабляет боль в груди. Я даже не прислушаюсь к нему, мной руководит тьма гнев. Чиркаю колесико бензиновой зажигалки и подношу огонь к обрубку, крепко впиваясь в запястье.

— Ты думал, что можешь трогать своими лапами мою будущую невесту, мою будущую жену, мать моих детей, да? Так ты думал? — тяжело дышу и запекаю мясо.

— Курт! Курт, нет, Курт, нет, прекрати!

Я вонзаю нож в его руку, ворочаю им в ране, прорезаю навстречу к себе, и лезвие выходит через расстояние между средним и указательным пальцами. Истошные вопли заполняют подвал, к полу стекает моча. Я разрезаю ту же руку вновь, но теперь выводя лезвие между мизинцем и бывшим безымянным, заботясь о том, чтобы острие зацепило и ногу. Беру пальцы другой руки, хватаю плоскогубцы с пола и вырываю ногти.

— Ты посмел, ее, тварь, трогать!

Он брыкается в конвульсиях и теряет сознание. Я смотрю на торчащие сухожилия, мое сердце колотится от кошмара, который пережила Бо. Она не заслужила ничего из этого, и я буду раскаиваться перед ней до конца своих дней. Я сделаю что угодно, на самом деле все, что она попросит — я не прошу прощения, я знаю, что такое не простить. Я прошу дать мне шанс быть рядом.

Папа молчит, наблюдает, не вмешивается — и в лице его читается похожая эмоция. Что бы я сейчас не сделал — случившегося не изменить. Но ведь можно все исправить. Я исправлю. Конечно исправлю.

— Найди мне палку, — выдыхаю, обращаясь к отцу, — Скотина это почувствует. Все почувствует.

Он протирает лицо ладонью и покидает подвал. Дэвис потихоньку приходит в себя как раз в тот момент, когда папа возвращается с метлой. Дерево ломается об колено, и треск возвращает ублюдка к реальности окончательно. Он вдруг решает выдать самый тупой трюк:

— Я ее пинал безжалостно. Она умоляла, а я не прекращал. Бил опять и опять, до отключки.

Мои зубы скрежещут. Отец уже готовится предотвратить убийство, но я не такой кретин, чтобы купиться на провокацию.

— Очень глупо с твоей стороны, — достаю пачку Мальборо, — Ты продлил себе наказание, уебок, — вытаскиваю сигарету и закуриваю, смотря на него не иначе чем дьявольским взглядом, — Тебе нравилось наблюдать, как она страдает? Я считаю, что нужно выжечь твои глаза за это.

Он верещит уже заранее, а я всего-навсего выдыхаю в рожу дым, водя тлеющим концом от правого глаза к левому.

— М? С какого начать?

— Не надо! Нет!

— Да, блять, падаль поганая, да.

Я прижимаю сигарету к веку, так как Дэвис зажмурился, и, судя по его крику, это совсем не весело. К несчастью, яблоко лишь опалилось. Или...

— Я все думал: как использовать шуруповерт. Вот и пригодился, — медленно растягиваю, пока он барахтается в плотных жгутах.

Прижимаю крестообразную выемку самореза к инструменту, нажимаю на кнопку и по подвалу разносится характерное жужжание.

— Подержи его голову.

Папа идет к лестнице, садясь на ступень, и просовывает руки в отверстие перил. Гнида верещит, а я ухмыляюсь, пристраиваясь к тому же глазу.

— Ну? Давай, расскажи еще о том, что ты с ней делал, — боль переполняет тон, — Не стесняйся, вперед.

— Ничего! Больше ничего!

— Проблема в том, что я тебе, мразота, не верю.

Саморез дырявит глаз, который тут же вытекает. Хорошо, что у нас с папой не слабые желудки. Дэвис орет, брызгая слюной.

— Мне бы хотелось сделать то же самое со вторым, но ты должен видеть, что произойдет дальше, — я отхожу, кидая шуруповерт на кресло, и разворачиваюсь, резко нанося ему хук с правой, как десятки раз на ринге.

Одна часть меня рвется пытать его часами. Другая часть рвется к Бо. А с учетом того, что нужно замести следы...я выбираю расправиться с этим быстрее. Она — все, что имеет значение. Только она.

— Какой конец выберешь? — показываю ему палку, — Тупой или острый?

Да, я оставил зрение исключительно для этого вопроса. Назовите меня маньяком. Я такой и есть, если дело касается тех, кто обидел мою девушку.

— Умоляю...

— Правильно, — проговариваю сквозь зубы, повторяя его же слова, — Наврал тебе про выбор. Его нет. Здесь решаю я.

Отвязываю от стула, пинаю на пол, он падает и интуитивно опирается на ладони. Но вот незадача — одна превратилась в тряпку. Новый крик, взывающий к пощаде. Ничего подобного. Не для него.

Папа придавливает выродка ногой, вжимая ботинок в затылок. Я присаживаюсь и разрезаю ножом обмоченные штаны и трусы. Из волосатой задницы сразу течет дерьмо.

— Тебе придется это сожрать, — ставлю перед фактом ледяным голосом, — А сейчас приготовься испытать то, что ты вынудил испытать ей.

Я вставляю острие в зад, в нос ударяет запах говна, в ушах закладывает от гортанного, ярого, долгого звука. Это уже не плач, это ор мучения, нечеловеческий. Кровь и экскременты пачкают дерево, двигающееся под руководством моих рук. В конце концов я заканчиваю этот этап. Папа пихает его ногой и бьет подошвой по второй, еще целой руке, топча ее, давя, ломая фаланги. Я разбиваю бутылку о стеллаж и собираю мелкие осколки. Подношу к его рту и сжимаю подбородок. Пальцы скользят от степени влажности кожи.

— Ты это проглотишь, — выдавливаю, и он плотно смыкает губы, в лице горят страдания.

Однако, сомкнутые губы предательски размыкаются от дрожи, поэтому я выбираю момент и сдавливаю щеки так, чтобы пальцы легли меж зубов и челюсть не закрылась. Высыпаю все в пасть и прижимаю одну ладонь ко рту, а другую к носу. Блокирую дыхательные пути. Отец все также давит на ребра, обрывая конвульсии. Дэвис борется, но эта борьба бессмысленна. Меня марает кашель из крови. Я быстро поднимаю его, пока не сдох, и прикладываю лицом к дерьму. Он возится в своей грязи: абсолютно беспомощно.

Собираюсь схватить пилу в запале, но папа берет мое предплечье, останавливая.

— Нам здесь дольше возиться будет. Кровь оттирать: итак достаточно.

Я жмурюсь и пересиливаю себя. Планировал прострелить череп глоком, но отец прав: собирать мозги сейчас нет времени. Ублюдок на последнем издыхании. Осколки засели в глотке, режут внутренности, пробираясь к желудку с каждым новым глотком слюны. Переворачиваю его на спину. Он весь в блевоте, хлюпает кровью. Встаю на ребра и топчу кости. Остервенело, без жалости. Превращаю его органы и скелет в то, что пропустили через гребаную мясорубку. Под моими ногами настоящая каша, а я не прекращаю, мне мало, нужно больше, намного больше, он не имел права ее трогать, никто не давал ему такого права, я пообещал что он будет страдать, и он будет еще долго...

Но отец тормозит меня, хватая лицо и встряхивая, пытаясь привести в чувства.

— Ты это сделал, угомонись, он мертв.

— Нет, еще нет...

— Ты топчешь его уже пять минут. Он умер сразу. Прекрати. Не превращайся в животное, измываясь над трупом.

Пять минут? Я склоняю голову, позволяя себе три секунды на путаницу, пока папа не проговаривает:

— Земля здесь мерзлая. Задолбаемся копать. Сжигать придется. Вывезем подальше в лес. Бензин есть запасной?

— Нет.

— Ничего. Сольем с машины немного. Давай, поторапливайся. Найди моющие средства в доме.

Мы оттирали подвал сообща. Действовали точно, собрано, внимательно. Нашлись резиновые перчатки, так что все это было не так мерзко. Засунули тело в черный пакет и вынесли в багажник. Отвезли далеко, убедились что никого нет, и подожгли. Огонь коптил, топил снег. Я стоял, сложив руки в карманы джинс, и смотрел в черное небо.

— Бог нас накажет за это? — пробормотал еле слышно.

Треск костра играл с воображением, напоминая про три выстрела. Я отнял четыре жизни. Да, заслуженно, за исключением Мэй, но...могу ли я решать такие вещи?

— Он нас помилует, — ответил отец.

От дыханий шел пар, соединяясь с дымом и гарью.

— Почему?

— Потому что он человечный, Курт. Не то что люди.