Разрушение

Я подлетаю к стене, у которой она лежит, и падаю на колени, притягивая ее к себе в руки, сжимая, рыдая, ничего не понимая, слушая дыхание, пытаясь отыскать дыхание, и нахожу.

— Маленькая моя, — отстукиваю взахлеб, — Котеночек мой, Бо, о господи, Бо, моя девочка, ты здесь, ты жива, я, я, Бо, Бо, Бо!

Я думаю, что сошел с ума окончательно. Я не верю, это невозможно, не может быть правдой, мои мысли превращаются в кашу, я рыдаю навзрыд, тыкаясь носом в ее висок, трусь об кожу, крепко держу колотящимися предплечьями, целую, дышу часто и истошно.

— Я тебя так люблю, я так долго, я долго, я, я тебя люблю, я люблю, люблю, милая, любимая, я люблю тебя, я не могу без тебя, я думал, о господи, я, думал, что ты, что тебя, что тебя нет, что нет тебя, маленькая моя, моя девочка, моя хорошая девочка, — не прекращаю стонать, — Я тебя заберу, как я счастлив, как счастлив, я сейчас тебя заберу, котенок, мой светлый котенок, ты так мне нужна...

— Свет! Включай здесь свет! — командует отец позади, таща за собой Дэвиса, что очевидно по кряхтениям.

Через секунду комнату озаряет желтая лампочка, но я не смотрю, я не отрываюсь, я от нее не оторвусь, я жмурюсь и продолжаю выцеловывать ее личико, хныча и бормоча что-то, что уже нечленораздельно, благодаря неугомонному плачу. Это похоже на паническую атаку, только если бы панические атаки были прекрасными. Это атомный взрыв, из моих легких выходит весь воздух, я прислоняюсь к ней, я глажу ее, я не отдаю отчет своему рту, своим глазам, которые сощурились и извергают жидкость, как вулкан извергает лаву. Я горю, я кричу и вою на ее теле, так больно и хорошо одновременно. Как же хорошо. Как же больно.

— О господи, — раздается шокированный голос папы, — Курт, ее надо везти в больницу, господи боже мой...

Мои губы трясутся на ее коже, слез кошмарно много, я весь мокрый, она мокрая тоже, она дышит, она жива, жива, жива, она будет со мной, она жива, она не умерла...

Отец одергивает меня за плечо резким движением, я падаю, озираясь, и застываю, когда следую за его взглядом.

Нет.

Мое горло сводит, как и желудок, мои глаза не верят тому, что видят перед собой.

Нет.

Это не она, не может быть она, нет, нет, нет. Истощенная, ребра сильно выпирают, на теле много желтых гематом, лицо впалое, никаких прежних милых щек, губы бледные и сухие, ручки тоненькие, полностью голая, на груди, прямо на ее нежной груди синяки от ударов, рука прикована наручниками к какому-то толстому кольцу в бетонном полу, а запястье изрезано металлом, выглядит красным и ужасно болезненным. Я трогаю пол: он холодный. Она лежит прямо на нем, подложив под бок какой-то пакет, чтобы было теплее, чтобы согреться. Папа трогает шею, находя пульс, и говорит через ярость:

— Слабый, очень слабый, нам нужно увозить ее отсюда, она не протянет, умрет.

Я поворачиваюсь к пьяному искалеченному Дэвису, меня переполняет тьма, встаю и приколачиваю его шею к полу, крича невменяемым басом:

— Где ключ от наручников?! Где он?!

Его подбородок ходуном. Брызжут слезы. Я хочу убить его, я могу убить его одним ударом сейчас, проломить голову, но я не отпущу его так просто, он даже не представляет, что его ждет.

— Я, я не помню...

— Оттяни ее руку! — командует отец.

Я вижу, как он двигается к топору, что стоит в углу у лестницы, и понимаю ход действий. Стискиваю зубы и сажусь около девочки, аккуратно беру запястье и создаю пространство. Плотно закрываю ее руку своей, чтобы, если взмах будет неточным, удар пришелся на меня. Папа перерубает цепь, и я тут же беру Бо к себе, поднимаю ее, прижимаю к груди, ужасаясь чрезмерно легкому весу.

— Неси ее в машину, ищи ближайшие больницы, я свяжу эту мразоту и приду к вам.

Я сразу исполняю приказ, часто сглатывая, стараясь как можно скорее закончить для нее этот кошмар. Заставляю голову работать, заставляю себя собраться.

— Сейчас, маленькая, подожди немного, я знаю, ты долго ждала, но потерпи еще чуть-чуть, — нашептываю ей в висок сырым голосом.

Сдираю какой-то зашарпанный плед с дивана, укутываю Бо, выношу из дома и залезаю с ней в машину, на задние места. Стич затихает, а затем истошно скулит и подрывается к нам.

— Твою мать, сидеть! — ору, и он поджимает уши, теряясь в происходящем, прибиваюсь у Бо в ногах и прижимаясь к ней, судорожно роясь носом в складках накинутой ткани.

— Я сейчас позвоню Майку Пресли, котенок, он нам подскажет, он нам поможет, слышишь? — отчаянно бормочу и бегло ищу контакт одной рукой, когда второй жму девушку ближе к себе, — Ты только не умирай, милая, прошу, умоляю, продержись еще немного, только не умирай.

Я примыкаю к ее лицу губами, целую, слезы катятся одна за другой без спроса. Майк поднимает трубку через несколько гудков:

— Курт, — проговаривает сонно, но тревожно, — Я знаю что случилось, мне рассказали...

— Я ее нашел, — обрываю, всхлипывая, а Пресли пробирает шок, — Она живая, Дэвис ее держал в подвале, она живая была, сейчас у меня на руках, без сознания, Майк. Мы в Аттисе. Скажи мне что у тебя есть знакомые врачи поблизости, я тебя прошу, скажи, что они есть, помоги нам.

— В Аттисе...какой большой город рядом? Ты знаешь?

Я жмурюсь и перебираю названия, но ничего не приходит на ум. Я не запоминал, когда ехал сюда, мне было плевать.

— Майк, я без понятия, я не знаю...

— Курт, дыши, дыши, пожалуйста, подожди минуту, я тебе перезвоню, хорошо? Всего минуту, — заверяет и скидывает звонок.

Она бледная, измученная, хрупкая. Я снимаю с себя джинсовку и кладу ее поверх пледа, создавая больше тепла. Двадцать дней, она страдала двадцать дней, я страдал без нее столько же, я не надеялся на хорошее, я был уверен, что ее нет.

— Нам сейчас перезвонят, нам нужно чуть-чуть потерпеть, милая, нам помогут, а если не помогут, то я все решу, не переживай, не бойся, я тебя забрал, все будет хорошо, маленькая, все наладится, — шепчу ей в висок и ласкаюсь об сухую холодную кожу, — Сейчас станет теплее, я тебя согрею, я просто боюсь тебе навредить, поэтому не прижимаю сильнее, я бы очень хотел, котенок, ты не представляешь, как я хочу сейчас вжать тебя в себя, когда мне скажут, что можно, как только мне скажут — я тебя обниму как хочется. Все будет хорошо, милая, я тебя люблю, я очень тебя люблю, Бо, я тебя люблю, ты такая сильная и смелая девочка, Бо, я с тобой постоянно говорил, Бо, я так хотел, я хотел, я так мечтал, Бо, я без тебя никто, Бо, я тебя люблю, я люблю...

Мою сдавленную слезную речь прерывает Майк. Я отвечаю молниеносно, не смея оторвать от девушки головы.

— Сорок минут дороги. Город Ринси. Больница имени Нилла Брейса. Там вас примет мой знакомый — Рональд Брейс. Я созвонился с ним, он уже едет на место. Даст вам все лучшее, за деньги не переживай, я все решил, не думай об этом.

— Спасибо, спасибо, — всхлипываю, — Что мне сейчас делать? Она холодная, у нее пульс слабый, она вся в гематомах, Майк, он ее не кормил, у нее кости торчат...

— В сознание не приходит? — перебивает.

— Нет, совсем нет...

Он выдыхает с тяжестью.

— Курт, я ее не вижу, чтобы подсказать, я не могу совет дать. Держи ее голову в приподнятом положении, не клади на бок — неизвестно сломаны ли ребра, раз ты говоришь о гематомах. Пускай лежит на спине.

Я вздрагиваю от слов про ребра и наскоро, но трепетно, перекладываю ее в безопасное положение. Невозможно. Нет. Сам это пережил с невыносимой болью, а она, как же это вынесет она? Моя грудная клетка совершает рывки, и они становятся все более грузными, когда я осматриваю ее безжизненный вид. Она все еще моя девочка, она будет моей девочкой в любом состоянии, но та улыбчивая Бо не сравнится с Бо, которая покоится в моих руках в данный момент.

— Майк, она же справится, да? — хнычу, — Я ее нашел, я так скучал по ней, Майк, господи, я тебя умоляю, скажи, что она справится...

— Вези ее в больницу как можно скорее, — перебивает, — Времени у тебя в обрез.

Дверь хлопает, папа быстро поворачивает ключи зажигания, я сбрасываю звонок и смотрю на него красными мокрыми глазами.

— Мой знакомый врач со всем разобрался. Сорок минут отсюда, город Ринси, нас там примут, забей в навигаторе, они нас примут и дадут ей все лучшее, это хорошая больница, Майк не дал бы плохое, — тараторю и продолжаю гладить ее тельце в нужде, — Пап...

Он смыкает челюсть, выставляя руку. Авто греется ужасно долго, у нас нет даже одной лишней минуты.

— Ты понимаешь, что натворил? — выдавливает, прожигая меня злобой.

Я заикаюсь, не в силах осознать до конца суть вопроса.

— Да, да, я, она из-за меня, да...

— Она была тут дольше на неделю! — рявкает, и меня осеняет с такой силой, что аж дышать прекращаю, — Ты бухал неделю, а она здесь страдала! Ты это понимаешь?!

Я и без того хотел себя растерзать, но теперь...теперь это желание превзошло все разумные и неразумные пределы. Это как если бы тебя взяли и бросили под пресс, который жмет чуть меньше твоего веса. Тебя придавливает плоским толстым железом, но не раздавливает до конца: ломает кости, превращает органы всмятку, но ты все еще жив, ты почему-то жив.

— Тебя не то что она не простит, Курт. Тебя я не прощу, — уже тише проговаривает отец, и я издаю тихий стон ненависти к себе.

Машина импульсивно трогается вперед, навигатор вещает о поворотах, а я прислоняюсь к ее лбу губами, шепча взахлеб, сбиваясь в каждой букве:

— Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо за то, что жива, спасибо, потерпи, немного потерпи еще, мы скоро приедем, совсем чуть-чуть, котенок, не уходи, не оставляй меня, не оставляй Стича, не уходи от нас, Бо, мы тебя очень любим, мы очень скучали, господи, Бо, как же мы скучали, Бо, я без тебя не могу, я не смог бы без тебя, я думал, что тебя нет, я не знал, маленькая, если бы я знал, то вытащил бы тебя, я бы сделал это намного быстрее, малыш, солнышко, моя девочка, мое счастье, я бы все сделал, ты знаешь, ты знаешь, ты это знаешь, Бо, Бо, Бо, Бо...

Меня ломает, я жмурюсь и давлюсь слезами, испуская глухой вой, кашляю и вжимаюсь в нее так, чтобы не принести больший вред, вжимаюсь и не верю, что могу вжиматься. У меня в голове все щелкает, все бьется, я не в состоянии осознать, я вообще не в состоянии ни на что.

— Держи руку на ее пульсе, — грозно командует отец.

— Нет, — мотаю головой, — Нет, я не буду. Я хочу знать, что она жива, я не хочу, я не, не, я, я не могу, нет, я этого не вынесу, не заставляй меня, даже если пульса нет, если его уже, если нет, мы ничего не сделаем, но у нее есть пульс, он есть, она жива, не заставляй, не надо, умоляю, прошу, умоляю, — отстукиваю в агонии, — Мне хотя бы, хоть чуть, хоть чуть-чуть знать, что она, она, что она со мной, что...

Я не договариваю, эта нарастающая истерика достигает апогея, я разрываюсь в рыданиях на ее теле, не прекращая целовать щеку, убаюкивать, утешать и утешаться. Не слушаю ее дыхание, потому что боюсь не услышать, ужасно боюсь.

Эти злосчастные сорок минут — они непреодолимы. Кажется, что прошли уже сутки. И все эти «сутки» я говорю с ней, я от нее не отлипаю, я каюсь, прошу прощения, и чувствую презрение к себе. Слово «прости» в этой ситуации неприменимо, более того, запрещено. Как я могу просить у нее прощения? Меня нельзя прощать. Ни за что.

Стич так о себе не думает: да он себя и никогда не винил. Напропалую ласкается сначала об ее ступни, потом об лодыжки, потом об икры, а потом и вовсе добирается до бедер. Запах ему незнаком, это не ее запах — затхлый, грязный. Но для него, как и для, она остается нашей Бо, нашим человеком — родным и любимым.

Когда мы доезжаем до пункта назначения, я заношу ее в больницу бегом. Нас встречает мужчина средних лет с такой же раскосой внешностью. Он быстро обводит ее глазами, а затем забирает у меня из рук, что заставляет дернуться, но отец тянет меня за плечо, и все, что остается: провожать ее впившимся взглядом.

Рональд Брейс не сказал ни слова, оставил нас в коридоре: мучаться и маяться. Я вновь молился. Сидел на этой чертовой мягкой скамейке и молился. Теперь я понял, я все понял. То, что с ней случилось — моя вина. А то, что она выжила — заслуга Бога. Он есть. И он с ней. Он ее не покинет. Я понял, понял все, и молил его вновь и вновь. Просил прощения за неверие, за грубость, а потом повторял про себя:

— Спаси ее, дай ей дышать, спаси, Господи, спаси. Я для нее все сделаю — ты только позволь сделать.

Папа, похоже, молился тоже. До меня вдруг дошла и еще одна важная вещь.

— Спасибо, что приехал. Если бы ты не приехал...я бы, о господи, я бы ее там оставил на дольше, господи боже мой, — захныкал я в свои ладони, — Спасибо, папа, спасибо тебе, спасибо за это.

Он ничего не ответил. Прикрыл веки и сосредоточился на прежнем. Я тоже так поступил. Обращался к Богу опять. С благодарностью, с обещаниями, с просьбами — это было вперемешку, но безмерно искренне. И потом ее выкатили на тележке и наскоро повезли по коридору. Она до сих пор была без сознания. Я шел следом, переполненный всеми эмоциями и чувствами. Рональд оказался из тех, кто говорит мало, а мне так нужны были слова.

— Что будет? Она будет жить? Скажите, пожалуйста, скажите, что будет...

— Если будет, то тяжело.

Я решил пропустить первую часть.

— Тяжело? Что это значит? Что значит?

— Легкие воспалены. Острая форма бронхита. В ребрах две трещины. Истощение, обезвоживание. Когда очнется — наверняка пост-травматическое расстройство, а возможно и другие психические отклонения.

Я сжал трясущиеся зубы, изучая ее без перерыва, ощущая невероятную боль и облегчение одновременно. Боль, потому что погубил ее. Облегчение, потому что она не умрет.

Медсестра и медбрат, поспевающие за нами, быстро помогли переложить ее на постель в просторной палате. Я суетился и мельтешил, а отец держал меня, останавливал.

— Ее помыть надо, ей так плохо, так нельзя...

— Сейчас ей нужно подключить капельницы и аппараты жизнеобеспечения — это намного важнее. Затем проверить следы насилия, чтобы знать полную картину произошедшего. И только после этого мы ее помоем.

Следы насилия? Это походило на сумасшествие. К трещинам в ребрах, к бронхиту, к истощению и обезвоживанию — ко всему этому кошмару мог добавиться новый ужас. Я сморщился, покачиваясь на пятках, в попытке понять эту минуту. Я нашел ее, она жива, она не умрет, она будет жить, у нее все будет, больше я не буду по ней скучать, она теперь всегда будет рядом, я ее не отпущу, я хочу к ней прибиться, залезть под это больничное тяжелое одеяло, обнять и зарыться носом в волосы — и я могу это сделать. Отныне это не мечта. Это реальность.

Медбрат подготавливал капельницы, медсестра оттирала места проколов спиртом, Рональд настраивал аппарат искусственного дыхания. На Бо нацепили кислородную маску, воткнули иглы в обе руки, надели на пальцы датчики измерения пульса, и палата заполнилась редким звуком «пик». Видя все это, я все равно был счастлив. Да, разбит, да, растоптан своими поступками и ее видом, но счастлив. Потому что я понял, что счастье мне бы принесла и секунда с ней. Хоть одна секунда раз в год — я бы ждал эту секунду и впитывал бы ее полностью с наступлением. А сейчас — сейчас передо мной вся жизнь, вся наша долгая жизнь. Наша бесконечность, о которой мы так часто говорили.

Я подошел на трясущихся ногах. Рональд наказал не лезть к ней и не тревожить ни в коем случае, поэтому мои пальцы аккуратно коснулись ее сухой ладони — единственный контакт, который я себе позволил. Моя нижняя губа подрагивала, к ней стекала соленая жидкость. Я прошептал вновь:

— Спасибо...

А затем рухнул на колени рядом с кроватью и ткнулся носом рядом с бедром. Голова кружилась, мой мир поднялся из преисподние до небес за пару секунд, и все вокруг потерпело крах. Все двадцать дней скорби перевернулись и стали ощущаться иначе. Эти двадцать дней мы были под одним небом, на одной планете, и я сам продлил наши страдания.

Папа положил руку мне на плечо и напомнил:

— Дэвис. Пора ехать.

Я не сдвинулся. Примерз к ней, тихо и часто шмыгая носом.

— Курт, — уже грубее процедил он.

Я суетливо качнул головой. Отец попытался подтянуть меня, но я не поддался, наоборот, даже отбился от хватки. И тогда он поднял меня чуть ли не за шкирку, рывком. Я проигнорировал его и собирался снова подойти к ней, но папа толкнул меня в грудь, преграждая путь.

— Я к ней, я хочу к ней, отойди, какого хрена ты делаешь, я хочу к ней, пусти меня к ней, — истерично лилось из меня, переходя в агрессию, ведь он продолжал мешать, а я смотрел на нее через его плечо глазами щенка, — Отпусти меня, сейчас же, твою мать...

И тогда мое лицо резко свело. Я упал на пол со скрипом из-за мокрых ботинок. Челюсть болела от удара. Отец поставил меня на ноги вновь и прижал к стене, сурово выдохнув:

— Успокоился?

Я зажмурился и затих на секунду, прежде чем кивнуть. Он еще ни разу не бил меня. Разве что отвесил пару подзатыльников в юношестве, но это не считается. И то, как он поступил сейчас...я заслужил, это верно. Во мне не возникло злобы. Он привел меня в чувство, собрал.

— Не поедем сейчас — не дай бог к нему кто-то придет до нас. Будешь ездить потом за ним не по стране, а по странам. Возьми себя в руки. Она отсюда никуда не денется. Дай врачам провести все проверки, помыть ее. У тебя свои дела есть. Понял?

Я закусил губу, кое-как расправил спину и ответил уже твердо:

— Понял.

Мне пришлось превратится из мальчика в мужчину за секунды. Я заверил себя, что она правда будет здесь, и вышел из палаты с четкими мыслями.