Разрушение

Мама не звонила отцу. Она ждала звонка. Полагаю, они договорились о таком порядке вещей. Связь в дороге часто пропадает. Поэтому вечером мы выбираем тот участок, где ловит сесть. Папа проверяет мобильный и потом командует:

— Останови.

Он отходит от машины подальше и говорит по телефону около десяти минут. Я слышал мало, но суть уловил. В основном это расспросы про девочек, затем ответы про меня и нежные утешения в самом конце. Ему приходится успокаивать всех, а сам он остается один на один с грузом боли семьи и грузом собственной скорби. Тем не менее...он тот, кто держит нас на ногах. Без понятия, как ему это удается. Я благодарен ему также, как благодарен маме, которая в одиночку осталась с Мией и Китти в такой трудный момент.

Почему я не знал чувств, живя в настолько любящей, крепкой семье? Потому что конкретно моим воспитанием занимался отец. Он тогда был строгим, так как с войны прошло немного времени. Постоянно повторял:

— Не плачь, будь собранным, думай головой, а не сердцем.

В подростком возрасте к этому наставлению добавился еще один пункт, чем думать ни в коем случае нельзя: членом.

Девочек растили в заботе. Меня растили, как будущую опору для сестер. И это правильно. У меня нет вопросов. Я был сконцентрирован на семье. Дома все было кристально понятно: я выучил эмоции и реакции родных, как свои пять пальцев. А за пределами дома чувствовал себя напряженно. Люди казались странными, все они априори ставились на низшую ступень. Я не стремился влиться в общество — это общество мне было не нужно. Внимания девушек хватало: хоть захлебнись в нем. Я не представлял наперед: жена, дети и прочее. Брал тех, кого хочу, без труда — благодаря уверенности и, полагаю, внешности. Остальное не волновало. Родители не замечали, ведь с ними и сестрами я был самым теплым и любящим. А потом появилась Бо. И мне к ней тоже захотелось быть таковым. Даже сильнее. Всего себя отдать. Если бы она попросила, я бы вырвал все органы и выложил ей на стол. А она не просила ничего. Не делала, как другие. Прошлые девушки питались деньгами и боготворили за секс. Бо нужна была моя душа да и только. Она не ждала подарков, не ложилась под меня после первой встречи, она просто отдавала свою чистую любовь и хотела тепла в ответ. Она имела характер, свою точку зрения — не подстраивалась под мою. Спорила до умопомрачения, пока не сдамся. Так никто себя не вел. Если начинали — я смотрел с раздражением, и чужой рот затыкался. На нее сколько не смотри — бесполезно. Как же меня это сбивало с толку, выводило из себя. Такая юная снаружи, а такая взрослая внутри. Такая маленькая, а такая сильная и смелая. Пожертвовать собой: это нужно набраться храбрости. Бо мельтешила, боялась. Когда заговорил о девственности — подтвердила слова. А потом, услышав намеченный план, захлебнулась в слезах, но решение не поменяла. Мысли запутались, однако одно знала точно: себя отдаст во что бы то ни стало. И я не понимаю, почему она пошла на это ради меня. Я ужасный парень. Напугал ее за день до случившегося. Ранил, обижал. А она все равно согласилась на этот кошмар. И ведь не имела сомнений, что сердце не выдержит. Болела, горела температурой, была напугана. Бо осознавала, что это последние минуты. Она умная, иначе быть не могло. И я злюсь. Люблю ее до смерти, но злюсь. Это не ей решать. Расплата предназначалась мне. Она не должна была пострадать. Забрала на себя, а мне выбора не дала. Я обещал ее защищать, а итоге она защитила меня, хоть и не клялась в подобном.

Она даже не попрощалась. Не говорила со мной. Я умолял ее, а она ничего не сказала в ответ. Общалась с ублюдком, меня игнорировала. Или, быть может, она подтвердила слова о девственности, чтобы Дэвис не сомневался в своих действиях? Чтобы точно взял ее, тем самым сделав мне больнее? Я не знаю. Я не понимаю. Я не такой, как она. Я идиот во многом. Бо во всем знала толк, кроме секса. Я же наоборот. Мы не должны были встречаться. Тогда столкновение миновало бы ее стороной.

Почему жизнь дает недостойным людям все, а достойным ничего? Для чего жизнь послала Бо ее гребаного отца, мать, Эрика, меня? Она не заслужила плохого. Она заслужила всего лучшего и светлого. Если Бог есть, где он для нее?

— До Аттиса пять часов, — папа кивает на телефон с навигатором, — Садись за руль ненадолго. Потом сменю тебя, чтобы сил набрался.

Я киваю, он тормозит на обочине и мы меняемся сиденьями. Стич залазит к нему на колени, напрашиваясь на поглаживания за ушком.

— У тебя есть план? Где мы найдем его? Улица, дом - все неизвестно, — вздыхает отец.

Он не отговаривал меня от мести, не наставлял на праведный путь. Сам хочет наказать Дэвиса. Но я не дам ему. Он мой. Весь мой.

— Аттис маленький. Объедем все углы. Найдем его машину, — хриплю, стуча пальцами по рулю в нервном жесте.

Гнев копится во мне ежедневно. Мы проезжаем город за городом, поле за полем, климат меняется, меняется пейзаж — и злоба разрастается внутри с каждым километров. Я стараюсь думать о расправе, переключать внимание на пытки — их я запланировал много.

Прошло уже двадцать дней с момента ее смерти. Дорога до Аттиса затянулась. Мы предполагали, что управимся за неделю, но ремонт встречался раз в час, поэтому все пошло наперекосяк — приходилось тормозить в мотелях чаще, так как тело затекало до онемения конечностей. Плюсом к этому добавился отступ с маршрута — для закупки консерв в городском магазине. Тормозить у забегаловок на трассе заняло бы больше времени. Джейк дышит воздухом полной грудью на четыре дня дольше. Я ужасаюсь тому, что живу без нее почти месяц. Все размытое и пустое, глухое. Я скучаю сильнее и сильнее — это походит на безумие, потому что каждой ночью я не уверен, что боль может умножиться, но она умножается на жестокие цифры.

Общение с Чейзом подтверждает, что я такой не один. Мэт тоже не отошел. Поначалу рыдал, а сейчас ушел в запой. Чейз также упомянул Сару. Она прибегала к нему, чтобы спросить обо мне, пару раз. Видите ли, узнав про отношения с Бо, заревновала. Это было еще давно. Что-то вспыхнуло там: разозлилась, что я с кем-то долго встречаюсь после нее. Раньше была уверена в моей остаточной любви к ней — какой-то надуманный бред, ведь любви и вовсе не было. А услышав о девушке — пришла в ярость. Это вполне в ее стиле. Теперь хочет подлезть под меня, пока я в горе, и все вернуть. Я не раздражен, я не злюсь. Мне плевать.

Мир ежечасно становится страшнее. Из меня высосали любую жизнь. Я похож на мертвеца. Не связываю слов, продолжаю отказываться от еды и воды. Действую на автомате. Кошмарно много курю. Но перед сном...перед сном ухожу от отца подальше, вжимаюсь лицом в колени и плачу. Сдаюсь под ночь. Обращаюсь к Бо снова и снова.

— Я тебя люблю, котенок. Мой котеночек, я тебя очень люблю. Обнял бы тебя и не отпускал из рук, лежал бы с тобой в постели круглые сутки, месяцами, под одеялом, целовал твои щеки, твои ладошки, твой аккуратный носик. Если есть способ тебя вернуть...нет, конечно его нет, прости, я безнадежен. Мне легче думать, что способ все-таки есть. Не могу поверить, что больше тебя не увижу, милая. Я никогда это не приму. Я жду тебя, очень жду. Когда ты вернешься? Хочется верить, что скоро, а пока.... Наверное, стоит рассказать тебе, как обстоят дела. Чейз, несмотря на то, что ты его укусила, говорит, что любит тебя. С Мэтом я не общаюсь, но знаю, что он разбит — впрочем, заслужил, верно? Ты так не считаешь, естественное, ты слишком добрая ко всем, ты бы его простила, а меня...я думаю, что мне бы ты не дала прощение. И это правильно. Ты настоящая умница: была, есть и будешь. Стич плачет, Бо. Он скучает. День и ночь смотрит на меня своими черными глазками и безмолвно упрашивает о встречи с тобой. Он не понимает, что я бессилен. Он просто щенок, в конце-то концов. Ты, наверное, видела, как мы погрязли в болоте. Я сохранил хотя бы его, Бо. Не злись, что он утонул. Я курил, я был в своих мыслях, Стич сам убежал в чащу. Идиот. Я тебе постоянно повторял, что он идиот, так что ничего удивительного.

На середине несвязной речи меня всегда ломает пуще прежнего, и слезы катятся без перебоя.

— Еще с потерей справляется моя семья. Папа сам не свой, я не видел его таким. Нет, разумеется, он сдержанный по заводским настройкам, но теперь...хмурость не сходит с его лица ни на миг. Он не плакал. Или плакал, но не при мне? Тебе лучше знать, ты можешь за нами следить. Неизвестно, для чего я тебе все это вываливаю, если ты и сама все видишь. Тем не менее....мама и сестры выносят это с трудом. Ты как-то упомянула, что никто бы тебя не стал искать. А в мире для тебя есть минимум семь преданных людей и один дурацкий пес. Недавно я думал о том, что будет со мной, если Лия тебя потеряет. Возможно, она уже потеряла. Пойдет в полицию? Информацию передадут твоей матери. Они прослушают наш последний разговор, где я сознался в убийстве Сэма Дэвиса. Привлекут меня по твоему исчезновению, а позже посадят в тюрьму за содеянное. Папа наказывает не идти на войну наемником, но похоже выбора нет. Я пойду туда не для того, чтобы избежать закона. Я пойду, чтобы поскорее закончить эти мучения. Ты, вероятно, считала, что я оправлюсь. Ты ошиблась, Бо. Мне хуже с каждой минутой, каждая секунда делает меня дальше от последнего контакта с тобой. Двадцать дней...если бы расписать их в книге, сколько бы они заняли страниц? С учетом того, все все серое и однообразное. Ты бы мне ответила. Вероятно, сказала: «Смотря как написать, я бы вот...». Ты так и не прочла мне свою книгу. И ты не решила, побеждает ли любовь, если люби связаны невидимой нитью. Мы обсуждали это, когда я был пьян. Ты поранилась осколком стекла...зачем я пересказываю? Уверен, ты не забыла. Ты все помнишь, кроме слов о смущенном хамелеоне. Я разозлился в ту ночь, а сейчас так мечтаю услышать еще тысячу твоих шуток: да хоть подряд. Я бы записал все на диктофон, Бо. У меня даже нет твоего голоса. Нет гребаного автоответчика, как показывают в фильмах. Я не могу набрать тебе и услышать: «Привет! Это Бо. Я сейчас не могу подойти к телефону, так что оставьте сообщение после сигнала! Спасибо!». Или...нет, ты бы сочинила что-то оригинальнее. Например: «Это Бо. Алло? Алло? Шучу, я вас не слышу, но вы можете сказать все что захотите после звукового сигнала». В начале нашего знакомства ты бы специально поставила: «Здравствуйте, это Бо! Если вы не Курт Уилсон, то оставьте сообщение. А если вы конченый мудак, то забудьте мои цифры!». Ты так обожала меня бесить...пожалуйста, вернись, и полюби это вновь, девочка. У меня есть всего пару наших фото. Я смотрю на них так часто, что могу сказать о содержании каждого пикселя. И это проблема, Бо. Потому что ты не должна остаться на картинке. Ты должна улыбаться не там, а здесь, вживую.

— Курт, — окликает отец.

Я поворачиваюсь. Он молчит, сканирует взглядом.

— Пересаживайся и ешь. Если повезет, Дэвиса будешь пытать уже через три часа. Силы нужны. Понял?

На этот раз не спорю. Торможу, пускаю его за руль и мы продолжаем путь. Достаю из пакета под ногами тушенку, тяну за железное кольцо и пользуюсь одноразовой вилкой. Она гнется в руке, не поддается, а в конечном итоге застревает в мясе и ломается. Я закусываю губу и выпускаю тяжелый выдох, прежде чем повторить попытку, но уже используя ложку. Пальцы трясутся от недостатка пищи, а в горло кусок не лезет — замкнутый круг. У меня нет сил убеждать себя, что через года станет лучше. Я знаю, что это не так, я не выйду из этого состояния. Я не буду жить без Бо: глупо было пытаться думать иначе, основываясь на словах папы. То, что Гэри Кинси вынес смерть Мари на войне, не означает, что я вынесу смерть Бо. Возможно, дело в том, что Гэри любил Мари меньше. А возможно в том, что я слабак. Я не помню день недели, не обращаю внимание на дату и время. Закрыт в себе, заперт в ловушке сознания — медленно, но верно схожу с ума.

Я говорил, что мой личный рубеж наступил, когда Стич чуть не утонул в болоте. Я вновь ошибся, потому что место этого рубежа настало сейчас. Я на последнем издыхании. Рьяно желаю истязать Джейка и не менее рьяно хочу умереть. Единственное, что держит тело — месть. А дальше...дальше держать будет нечему. Когда не стало моей подруги Клэр, все протекало по-другому. Да, я плакал неделю, но затем просто закаменел — вот и все. Сейчас я не каменею. Я превращаюсь в мизерное существо, которое только и способно свернуться калачиком в рыданиях. Двадцать дней. Из них я плачу восемнадцать. Ты себя не успокоишь, ты перестаешь быть мужчиной — меня даже отдаленно нельзя так назвать. Я жалок и беспомощен. Но недавно подумал: если у меня все же получится остановить слезы, будет ли это справедливо? Она отдала себя за меня. Отныне имею ли я право улыбнуться хоть раз вновь?

Если говорить о Клэр...иногда я думаю про Китти. Она переносит потерю Бо, как я переносил потерю лучшей подруги. Это ужасно, я обязательно постараюсь облегчить ее страдания перед тем, как уйду воевать. Я чувствую себя виноватым и здесь. Познакомил Бо со всей семьей, и ее смерть сказалась даже на Мие. Здесь можно долго рассуждать, но...не знаю, я уже давно ничего не знаю. Я не провожу самоанализ. Я просто роюсь в мучениях и угрызениях совести.

Вскоре засыпаю, прислонившись к окну. Нет никаких снов, так как мозг абсолютно измотан. Папа будит на подъезде к Аттису. Разлепляю опухшие глаза и морщусь. Уже вечер, мрачно. Скромное захолустье, здания в два-три этажа. Вокруг туман, гололед, снег — север. Здесь все другое: архитектура состоит из однотипных деревянных построек, крыши треугольные и массивные даже в общедоступных местах, вокруг поля с закоченелыми кустарниками, а небо низкое-низкое, как будто дотянуться до него без труда. Люди в теплой странной одежде с раскосой внешностью и широкими лбами. Бегают собаки, на которых Стич глядит со всем интересом, опираясь задними лапами на мои колени, а передними на дверь авто.

— Сейчас темно, чтобы искать его машину, — сообщает отец, — Давай найдем кафе и попьем кофе. Спросим у местных где заночевать можно.

Я знаю, что он прав, а потому киваю. Мы останавливаемся у дома из дерева с массивными дверьми и паркуемся рядом с внедорожниками, которые скрывают собой авто. Додж здесь явно неуместен, и жители смотрят на нас с подозрением. Туристы сюда точно не ездят: им не за чем. На улице ветер ледяной, температура минусовая, туман жалит своими иглами. Папа толкает дверь со ставнями, и мы оказываемся в помещении с высокими потолками, где пахнет елью. Теплый желтый свет, много народу, круглые столы. Все пьют, хохочут — на самом деле это помогает очнуться окончательно.

— Чего это вы забыли в нашей дыре? — безвредно усмехается полная женщина за баром, — Неужто на Сейфово море поглядеть приехали? Дак оно с ледниками, да и не отсюда на него любоваться стоит.

— Почему же «дыре»? — правдоподобно подигрывает отец, пока я молчу, — В интернете сказано, что у вас тут уютно, интересно, колоритно. Нам с сыном нравится бывать в разных уголках страны.

Собеседница протирает пивной бокал белой тряпкой и улыбается комплименту родине. Я ворочаю головой, вглядываясь в каждое лицо: Дэвиса здесь нет.

— Ну да, хорошо у нас по правде: воздух чистый, не то что городской. А вы сами откуда будете?

— Из Аппеля, — врет папа на всякий случай.

— Вот ничего себе! — хохочет, — Из жары в лед, да? Устали небось от своего солнца...да, а нам вот не хватает, весь год морозы. Летом теплее, но москитов уморись! Достали, вот достали...

— Значит летом ехать не стоит, — посмеивается, — Вы нам кофе не нальете? А еще и поспать где-то надо. Не подскажите местечко хорошее?

— Налью конечно. Спать наверху можете. Мне деньги, а затем на второй этаж, вон по той лестнице. Там номера все свободны! Наконец-то пригодились!

— Щенок у нас еще. Тихий, спокойный. С ним можно?

Стич остался в машине. Так не стоит делать, конечно, но занести его с нами не вариант — табличка с перечеркнутой собакой тому подтверждение.

— Щенок...ну...за дополнительную плату можно. Главное, чтоб не гадил!

— Не будет, проконтролируем, — улыбается папа.

Через время мы получаем два стакана, похожие на те, что в поезде. Садимся в угол, где меньше народу. Обзор открывается на все кафе, и я продолжаю выглядывать нужное лицо. Завтра он будет страдать, он получит последствия, я разрушу его полностью.

— Курт, ты...

И в этот самый момент я перестаю его слышать. Мое сердце замирает, дыхание утяжеляется. Джейк заходит, скидывая капюшон с головы, и идет к той же самой женщине. Все в тумане ярости, в таком же тумане, как на улице: беспощадном, промозглом. Папа смотрит за моим взглядом и резко хватает меня за руку, когда я импульсивно дергаюсь с места. Я сам не свой, еще хуже, чем все дни до этого, я хочу его разорвать, меня колотит, мышцы дрожат, все зажато, все болит, лицо наливается краской. У отца не остается сомнений. Он закрывает меня своим телом и пихает назад, строго держа за предплечье, а я не могу, я должен его убить, я убью его, сейчас.

— Твою мать, очнись! — рычит он, — Не здесь. Курт, черт возьми, в себя приди!

— Нет, здесь, он умрет, я его нашел, я нашел...

— Угомонись! Мы пойдем за ним следом, когда выйдет отсюда. Дойдем до дома и там начнешь. Да сука, слушай ты меня наконец!

Я отчаянно дышу, не спуская с него глаз, грудная клетка совершает резкие движения. Он выглядит нездорово: скорее всего пьян. Никто из присутствующих ему здесь не рад. Женщина небрежно отдает еду в контейнере и забирает помятую наличку. Ублюдок сразу направляется к выходу, а отец продолжает держать меня, командно говоря:

— Сиди. Сиди, я сказал. Еще. Еще немного. Встанешь и пойдешь спокойно, понял? — я тяжело сглатываю и дергаю подбородком, — Не смей напортачить. У тебя нет права на ошибку. Сделаешь все по-умному, как я сказал, — сможешь пытать его сколько вздумается. Будешь вести себя так, как сейчас, — сядешь в тюрьму, а с ним не расправишься.

Я стараюсь восстановиться, но это невозможно. Бо, я все сделаю ради тебя, за тебя, Бо, маленькая моя, я все сделаю, он получит свое.

— Пошли. Только медленно, — кивает папа, и я слушаюсь так, как предоставляет гнев.

Мы выходим из кафе. Справа виднеется его силуэт. Он пошатывается, а потом заворачивает. Мы идем за ним: я хочу побежать, но приходится идти. Поворот открывает широкую дорогу и пустыри по сторонам. Есть лишь один одноэтажный дом — он брошен вдалеке, перед густым лесом. Достаточное расстояние для того, чтобы никто не услышал крики. Это единственное место, куда он может пойти, это точно его жилище, и мы с отцом возвращаемся к авто. Я тру лицо, сидя на пассажирском, мои руки трясутся от степени напряжения, я не могу думать ни о чем другом, кроме как о том, что он сделал и о том, что он получит в ответ.

— Ты можешь убить его сразу...

— Нет! Он будет страдать — я обещал ему, и он будет! — мой бас прорезает пространство.

— Тогда действуй расчетливо, Курт, — наставляет и добавляет через секунду, — Ты знаешь...как отец, я должен отговорить тебя от мести, наставить на светлый путь...

— Нет, — рвано произношу.

— Но, как мужчина, я не буду тебя останавливать, — перебивает, смыкая челюсть, — Я убивал террористов, мразей, которые издевались над женщинами и детьми. То, что он с ней сделал, Курт...это равносильному всему тому дерьму, поэтому он заслужил самого жестокого наказания. Я прошу одного: заставь его испытать смертные муки, пройти все круги ада.

— Он будет страдать, — повторяю, — Не отмучается быстро.

Папа заводит машину, и мы ждем прогрева. Я выстраиваю план, пошаговый, собираю в единую цепочку все звенья тех пыток, что сочинил.

— Я могу пойти с тобой? — обращается, будучи не менее напряженным.

— Я сам все сделаю.

— Он твой. Я выверну ему пару костей — не больше. Она для меня, как дочь. Дай мне получить хоть каплю облегчения.

Я смотрю на него с полминуты и утвердительно прикрываю глаза. «Как дочь». А для меня — весь мир.

Авто двигается: папа ведет медленно. Когда мы подъезжаем к дому, я даже не осматриваю его детально. Все размазано. По венам циркулирует не привычная кровь, а раскаленная, кипяток. Беру глок. Выходим.

Секунда. Две. Три.

Я выламываю плечом старую дверь и захожу, наводя пистолет вправо, где тут же замечаю шевеление. Глаза Джейка расширяются в панике и ужасе, я подхожу к нему и сразу простреливаю стопу, а затем валю на твердый пол и сажусь сверху, ударяя в лицо и рыча, выплескивая все свою боль, всю величину потери, пока он орет и изрывается, кричит что-то, что мои уши не слышат, мой убийственно низкий голос раздается на весь дом:

— Где ты спрятал ее тело?! Где она?! — он трясется, заикается, я бью снова, ломая нос, — Куда ты ее дел?! Отвечай! Отвечай немедленно! Где она?! Сука, отве...

— В подвале, там, в подвале, — кряхтит и дрожит, а я отпускаю его и сглатываю, — На кухне, в углу, люк, она там.

Она лежит здесь? Я ее увижу? Ее, увижу ее, она мертва, я хочу ее обнять, но я, я не смогу, нет, нет...он не выкинул ее по дороге, я смогу ее похоронить, я смогу приходить к ней на могилу, у нас будет хоть такая связь...

— Я увез ее, хотел закопать в лесу по пути, положил в багажник, а когда заехал в лес и открыл его, то она на меня набросилась, набросилась с отверткой, хотела поранить, но сил не хватило, — хнычет и стонет, стуча зубами, а мое гребаное сердце резко сжимается в кулак, я не могу говорить, я пытаюсь открыть рот, но губы дрожат.

Она...не умерла тогда? Он убил ее позже? Если бы я поехал по его следам, то я бы ее спас? Она тогда не умерла?

— Говори! — орет отец, о котором я уже и забыл, — Говори что дальше было!

Мои глаза бегают по его уродскому лицу в крови, и тварь продолжает:

— Я не знал что с ней делать. Не знал. Я не убийца, не хотел ее тогда убивать, я хотел тебе сделать плохо, а второй раз, второй раз я бы не смог, и я довез ее до сюда, я договорился, мы сели в товарный поезд, доехали за два дня и...она жива. В подвале. Она там. Живая.

Я выдыхаю рывком, быстро вставая, а колени трясутся, как и губы, прикрываю рот мокрой ладонью, мотая головой, почти готовый замычать.

— Живая? — переспрашивает отец расшатанным голосом.

— Да. Наверное. Я не проверял сутки.

Мои заплетающиеся ноги передвигаются со скоростью света, прямиком к кухне. Рядом с холодильником торчит ручка из пола, и я дергаю ее, дергаю со всей силы, меня колотит, колотит каждую частицу мышц, как больно, как ужасно больно, я ничего не соображаю, открывается вид на лестницу, там темно, кромешная темнота, я шагаю по ступеням, не понимая, как не качусь по ним кубарем, оступаюсь через одну, копошусь в кармане неработающими пальцами, достаю телефон, роняю его, наклоняюсь и судорожно нащупываю, поднимаю онемевшими и ледяными руками, нажимаю на фонарик и...

— Бо! — воем вырывается из горла.