Разрушение

Я сижу на дне пустого бассейна с сигаретой, зажатой между губ. Лицо болит от недавнего удара. Мы с отцом остановились заночевать в мотеле впервые за два дня: нужно было помыться и отоспаться не в сидячем положении. Тогда то и случилась ссора. Он предложил поесть, а я снова отказался. Хватило одной фразы:

— Бо не хотела бы этого для тебя.

И меня прорвало. Я разбил вазу с бестолковыми пыльными искусственными цветами и закричал:

— Не хотела?! А на что она рассчитывала, когда выбирала себя?! О чем она думала, когда меня бросила?! Что я буду здесь танцевать от счастья?! — мои дыхательные пути заполонила новая порция отчаяния, мозг закипал и был переполнен потерей, — Гребаная дура! Что она натворила?! Что она наделала?!

— Не смей так о ней говорить, — без ругани исправил отец, — Она тебя спасала не для того, чтобы ты себя разрушил. Она тебя спасала, потому что любила.

Я задрожал, не переставая орать:

— Я ее любил! Ее любил я! И теперь ее нет! А ты предлагаешь мне поесть?! Я, по твоему, есть могу?!

— Плевать, что ты можешь или не можешь. Есть вещи, которые ты делать обязан, — холодно процедил он, — И сейчас ты обязан отомстить тому сукиному сыну. Ты не отомстишь, если будешь морить себя голодом — свалишься в обморок, сил не хватит.

— Как раз таки на это у меня сил достаточно!

— В зеркало посмотри, — выдохнул он в негодовании.

— Пошел ты, — бросил я и хлопнул дверью.

Сразу отправился в бар, который находится в пятнадцать минутах пешей прогулки. Нет, не за выпивкой. Правда, меня интересовало другое. Я расположился в углу, за маленьким столиком, и стал наблюдать. Мне нужен был любой агрессивный бухой ублюдок. Подходящий кандидат нашелся. Лысый здоровяк в кожанке — разве что ростом пониже меня. Я ждал час и в кой-то веке он напился до той стадии, когда распускаешь руки к девушкам. Так делают не все, но многие — и я точно знал по опыту, что он именно из того типа уродов. Блондинка встрепенулась от наглой хватки, и я появился как раз в этот момент. Окликнул его, толкнул и получил то, что желал. Теперь мое лицо припухшее, как и торс. Я не отбивался, не пытался вырваться. Принимал происходящее и надеялся на малое облегчение. Оно не настало. Нас разняли другие мужики, и я поднялся на шатающихся ногах, покидая забегаловку. Драки всегда помогали мне уйти от реальности, но сейчас это проигрышный вариант. Тогда я вспомнил о еще одном способе: секс. Девушка, которую я «великодушно защитил» догнала меня на улице, чтобы отблагодарить. Она оказалась обычной шлюхой. Повисла на мне со словами:

— Благородный рыцарь...я бы могла тебя пожалеть.

Я сжал зубы от мерзости и зажмурился. Она, не брезгуя, достала из сумочки салфетки и принялась вытирать слегка кровоточащую бровь.

— Ты не подумай, я не ночная бабочка, ты просто мне нравишься: драться бы тебе научиться и вообще был бы идеален, — не унимался ворковать противный голос.

Я посмотрел в сторону, дав себе три секунды. А затем ответил:

— Здесь остановилась? — она кивнула, — Пошли к тебе.

Мы попали в ее номер, что находился от нашего с папой через четыре двери. Она хотела включить свет, но я не позволил.

— Хм? Хочешь представлять кого-то вместо меня? Я не против, — ухмыльнулась шлюха, — Я могу стать для тебя кем угодно, милый. Не волнуйся, перед тобой опытная девочка: резинка есть.

Она достала из кармана юбки презерватив дешевой марки и сунула мне в руку. Как это могло завлекать меня до встречи с Бо? В тот миг мне хотелось одного: блевать от отвращения. Я не про внешность девушки. Я про то, что все это было грязно, пошло и бесчувственно.

Проститутка прижала меня к стене и сняла с себя дубленку и майку, оставшись в лифчике. Я не рассмотрел цвет. Не потому что темно. Потому что смотреть было противно. Она потянулась к моему ремню. Меня передернуло. Я резко сбросил любые ее касания и вышел без объяснений. Она кричала вдогонку абы что, а я, пройдя три метра, скривился и спустил в канаву желчь пустого желудка. Мои глаза намокли, из рта выходили извинения:

— Прости, прости меня, ты видела, ты все видела, я ее не трогал, не целовал, я не разглядывал, прости меня, моя девочка, прости, я просто пытался...я не знаю что я пытался, но я очень хочу к тебе. Хочу твоих ладоней, твоих робких вздохов, тебя, одну тебя. Я так больше не буду, обещаю, ни за что не буду, Бо. Прости, что назвал тебя дурой. Это неправда. Умоляю, прости за это.

Так я и попал в этот чертов бассейн без воды. Он на улице, вырыт в земле. Надо мной затянувшееся ночное небо. Холодно. Я обнимаю себя, обвиваю свою шею как могу, касаюсь волос — и все с закрытыми глазами. Воспроизвожу все то, что делала она. То, как она меня трогала.

— Я тебя люблю, — шепчет и целует плечи, — Мой мальчик, самый красивый, самый любимый, самый лучший, самый сильный, самый...

— Бо, — смеюсь я, прерывая этот чувственный поток комплиментов, — Я всего-навсего купил тебе тетради для работы и новую сумку. Успокойся.

Она цокает и отодвигается. Ее хмурый вид веселит, и я, не сдержавшись, смеюсь.

— Ты любила меня пять секунд назад, а сейчас выглядишь как та, кто искренне ненавидит, — улыбаюсь, играясь с краешком ее задравшейся голубой футболки.

— Ну, да, ты верно заметил. Уже не люблю, — фыркает.

Я вскидываю брови и валю ее на матрас, нависая сверху. В доме раздается приглушенный писк, а затем мелодичный смех.

— Не говори что разлюбила, — предупреждаю, сердце бьется от того, как она красива, — Никогда так не говори.

— Иначе что? — дразнит.

Я усмехаюсь и целую ее шею.

— Иначе я не буду делать так, — задираю футболку и оглаживаю нежные бедра, — И так, — опускаю голову и целую низ живота, — И так...

Когда я вспоминаю о ней, то первыми картинками является наша близость. Не из-за того, что я хочу ее тела. А из-за того, что именно в эти моменты наши души соединялись до последнего грамма.

Мне постоянно хотелось делать ей хорошо. Я горел этим, не был в силах оторваться. А она горела в ответ: с упоением принимала все ласки и желала отдать не меньше, чем получает. Нас было не разнять дома. И каждый раз был особенным. Мы действительно занимались любовью, а не трахались. Бесконечно выпаливали признания в губы друг друга, неугомонно прикасались к участкам кожи со всем обожанием. Между близостью нам не было скучно. Наши отношения не состояли из одного секса. Мы смотрели фильмы, постоянно общались, гуляли, занимались спортом, а иногда молчали — и это тоже не было скучно. Это было правильно, прекрасно и спокойно. Я обнаружил, что еще не встречал человека, с кем мне было бы так комфортно во всем. Комфорт. Она подарила мне его. И...

— Курт, — зовет отец, и я встряхиваюсь, задирая голову.

Он стоит у края бассейна, смотря на меня с негодованием. Я опускаю подбородок и молчаливо качаю им, как бы прося оставить меня одного.

— Не надо тебе там сидеть. Пойдем в номер, — настаивает папа.

Я туплюсь в зеленую потертую плитку, не уступая, и слышу, как скрипит железная лестница. Отец неутешительно вздыхает и, помедлив, садится рядом. Он берет у меня из рук пачку сигарет и зажигалку. Конечно, ему было известно, что я курю. Но мы не курили вместе до случившегося.

— Прости, — шепчу, после затяжной паузы, — За то, что послал тебя. Прости. Ты не этому меня учил.

Папа принимает извинения слабым кивком.

— И прости за то, что напугал Китти, — он отдает мне бензиновую зажигалку и я, прикурив, играюсь с ней пальцами в нервном жесте, — Я не сделал бы это осознанно. Ты знаешь.

— Знаю, — затягивается дымом.

Обе мои ноги согнуты в коленях, в то время как у него согнута одна, а вторая вытянута вдоль керамических сколотых квадратов. Мы прислоняемся спинами к стене, находясь в тишине несколько мгновений, пока я не произношу:

— Разве не злишься?

— Злюсь. Очень, — простой ответ.

— Тогда почему не кричишь?

— Потому что мне тебя жалко, — поджимает губы, — Я тебе говорил, что жалость к мужчинам отвратительна: с самого детства. Но не могу тебя не жалеть сейчас.

Два дня дороги мы не обменивались конкретными речами. Пара-тройка предложений раз в несколько часов. Отец не задавал вопросов, и, кажется, сам кое-как заставлял себя быть стойким. Когда мы приезжали к родителям с Бо, они в ней души не чаяли. Мия успела привязаться, как и Китти. Да, у них было мало встреч. Но их оказалось достаточно для того, чтобы понять: Бо часть семьи. Звучит странно и ничем немотивированно, да, и тем не менее это так. Она помогла мне выйти из круговорота дерьма, была ко всем искренне доброй и чуткой. Особенно заметно читалась ее тяга к тому, чтобы обрести родных людей. Мама и папа видели это и были только «за». Как можно отказать ей в таком чистом желании?

— Я не понимаю, как ты не подумал про убийство Джейка, — все же выдает, — Очевидно, что он придет мстить. Где были твои мозги, сын?

Я сжимаюсь, ощущая горький ком в горле. Эти мысли сожрали меня полностью уже давно.

— Полагал, что он захочет убить меня. Тогда я бы с ним разобрался, — шепчу натянутым голосом.

— Он неадекватный, Курт. Извращенный. Ты обязан защищать близких, ты ее был обязан защитить. Всегда, абсолютно всегда устранять все возможные и маловероятные варианты, которые причинили бы ей вред, — объясняет с толикой отчаяния и смыкает челюсть, жмурясь, — Сучий выродок. Она плакала, а у него хрен стоял. Его пытать мало.

Я не в состоянии это слышать, мои ноздри раздуваются, на глазах появляется влага. Делаю рывок, чтобы встать, но папа тянет обратно, насильно принуждая меня не сбегать.

— Тебе от правды не уйти. Рано или поздно придется все прокрутить и принять.

— Не придется, — бормочу, чувствуя скопление слез и смахивая их брезгливым жестом, — Я на войну уеду, когда здесь разберусь.

Отец хмурится, бегло обдумывая слова.

— Хочешь, чтобы тебя там прибили? За этим собрался?

Я молчу, что само по себе безмерно красноречиво. Неожиданно он берет меня за заднюю часть шеи, заставляя смотреть прямо в глаза. Это злой и грубый взгляд, смешанный с рассерженным выражением лица.

— О матери и сестрах подумай, — напряженно наставляет, — Они смерть Бо будут переживать еще долго. Ты им свою добавишь, м?

Я выпускаю кислород по чуть-чуть и крючусь.

— Не знаю как быть, — выдавливаю, тихо хныча, — Не вижу без нее смысла, не могу себя собрать, к ней хочу очень.

Папа тяжело выдыхает и прижимает мой лоб к своему плечу. Он гладит меня по затылку, и этого сочувствия хватает на то, чтобы меня пробило на глухие рыдания. Я не плакал при нем ни разу в жизни: даже в детстве он встряхивал меня, либо уходил, пока в себя не приду. Не позволял сопли пускать. Но сейчас...сейчас не встряхивает и не игнорирует. Жалеет, несмотря на главную установку.

— У меня был сослуживец один — Гэри Кинси. Я даже Иви об этом не рассказывал: тема тяжелая. С тобой поделюсь, — говорит куда-то в макушку, а я всхлипываю и не перебиваю, — Он встретил девушку на войне, в Верессеки. Она служила врачом. Как-то раз в одной из точек застряла машина. Ночью была песчаная буря, поэтому колеса погрязли в зыбучей зоне. Не рассчитали ребята, либо пошло у них что-то не так, маршрут сменить пришлось. Подъехали верессеканцы и начали палить с автоматов. Их положили на месте, но многие из наших были ранены. На базу не вернешься. Пришлось вызывать врача прямо туда. Мари выступила добровольцем и примчалась на помощь. Пока латала парней, пригнали еще три террориста. Издалека расстреляли тех двоих, кто был жив-здоров. А подбитых поставили на колени, сняли видео и перерезали глотки, — он замолкает на пару секунд, прежде чем вынудить себя продолжить, — Мари привезли на базу без головы. Потом, при экспертизе, выяснилось, что перед смертью ее изнасиловали. Гэри тогда хотел повеситься от горя.

Я сжимаю кулаки, не удивляясь услышанному, но ужасаясь. Новости про Верессеки не читал только слепой, не слышал только глухой. Конфликт развернулся 27 лет назад и тянулся четыре года. Наша армия утихомирила ублюдков, притеснила, страны заключили мир. Но вот, полтора года назад, все возобновилось. Бо как-то начала расспрашивать: насмотрелась телевизора, называется. Я обнял ее покрепче и сказал:

— Не надо тебе такое знать, ладно? Не для твоего ума ранимого.

Она уткнулась своим носом в мои плечи и пробормотала:

— Я против насилия, но рада, что наши военные едут туда, на помощь мирным жителям. Их должен кто-то защитить. Всем нужна защита.

Я улыбнулся и кивнул.

— Да, моя девочка. И ты защищена от всего на свете, ясно? Ничего не бойся, со мной не надо бояться.

Меня передергивает, я дышу часто и тяжело, глубоко. Папа продолжает утешать редкими касаниями.

— И он справился с утратой? — вытаскиваю из себя, звуча ломко.

— Да. Не сразу, но через года. Человек — существо выносливое. Все способен пережить.

— Как таракан, — заканчиваю без особых эмоций.

Так говорит мама. Пожалуй, это ее любимое выражение. Папа усмехается, отрывая меня от себя и повторяя в мои красные глаза:

— Как таракан. Ты ее не забудешь, Курт. Скучать не перестанешь. Но ты научишься жить с этой болью и станет легче, — он оглядывает меня и ворчит, — Прекращай на драки нарываться. Думаешь, мимо пропущу и промолчу? Все понимаю, все вижу. Кто тебя так отходил?

— Один лысый тип в баре, — вытираю остатки слез, — Я дождался, пока он напьется и начнет приставать к женщинам.

Папа достает еще одну сигарету, и я следую «примеру».

— Похвалить тебя что-ли? — приглушенно размышляет.

Я вбираю в легкие дым, перекатывая его в горле взад и вперед.

— Девушка, которую я «защитил», хотела отблагодарить меня сексом, — закусываю губу в стыде перед Бо.

Отец вздымает брови.

— Отблагодарила?

— Нет. Мы были в ее номере, но я не смог. Даже не притронулся к ней ни разу. Виню себя. Одиннадцать дней после ее смерти — а я наедине остался со шлюхой. Я и не планировал ее брать, без понятия зачем пошел, все перепуталось...

Он отмахивается, чтобы я закончил поток оправданий.

— Нечего себя грызть. Ты бы этого не сделал — сам знаешь. Да и не коснулся ни разу. Не изменил ты ей, Курт, угомонись.

— Не изменил? Точно? — ищу очередное утешение.

— Точно. Ни физически, ни эмоционально, — слегка морщится, — Она тебя трогала?

— Нет, — тут же опровергаю, — Она висла, да, терлась, но к голому телу не приблизилась. Я ушел, когда ее руки собирались расстегнуть ремень.

— Ну, видишь, никто никого не удовлетворял, а мысли твои были забиты другим. Так что расслабься хотя бы здесь.

Ладно, он прав. Кажется, я делаю это специально — ищу способы разрушения себя. Стремлюсь отыскать больше боли, потому что этого я и заслужил.

Издалека доносятся отголоски пьяных хохотов, за какой-то из множества дверей плачет младенец. Все здесь чужое. Я и сам для себя чужой.

— Я у нее был первым во всем, — делюсь, язык шевелится самостоятельно, будто без моего контроля, — Мы тогда не приехали к вам первого января, потому что в Новогоднюю ночь занялись любовью. Она мне себя отдала. Я боялся ей навредить, сделать что-то не так. У меня не было девочки, я всю жизнь всех трахал, а ее я любил.

Отец прикрывает глаза и, помедлив, кивает.

— Понимаю. У меня с Иви также.

Мне тошно. Тошно от того, что я нашел свою Иви и убил ее, убил тем, что не сберег.

— И как прошло? Не приехали, потому что все же навредил?

— Да, — нелегко отвечаю через ком, — Кровь была. Она плакала. Но при этом сказала, что чувствовала себя самой счастливой. Я был аккуратным, клянусь, я ее подготовил, двигался медленно, нежно, нигде не был груб, она закончила, да, но я все равно облажался...

— Не облажался, — поправляет, — Все хорошо сделал, раз она говорила о счастье. Ты ей дал безопасность в такой важный момент, надежность. Да и вы ну совсем на контрасте, — пытается шутить, но грусть в интонации не испаряется, — Ты вон какой здоровый, а она крохотная вообще. Сложно девушке закончить во время первого раза, нужно очень внимательным к ней быть, постараться, чтобы довести. И ты смог.

Та ночь восстанавливается перед глазами, из рта тихо выходит:

— Я ее люблю безумно, пап. Ни с кем не смогу больше быть, ни на одну девушку так, как на нее, не посмотрю.

Отец, кажется, представляет, что потерял Иви. Представляет, смог бы он ее заменить. И, внутренне согласившись, но не произнеся, он похлопывает меня по колену.

— Пойдем спать, Курт. Нам ехать через несколько часов. Да и Стич там сидит один — уже весь извелся, наверное.

«Мне говорят, что время лечит.
Я не верю в это. Время не избавляет от боли,
оно дает к боли привыкнуть — но это нельзя назвать лекарством»
— К.