Разрушение

Я полагаю, что горе никуда не уходит. Просто его острая форма перетекает в хроническую. Уже три дня я и Стич лежим на матрасе в обнимку. Много спим, немного едим и бесконечно плачем.

После ночи в лесу, я кое-как добрался до ближайшего мотеля. Весь путь щенок лежал на моих коленях, под рулем. Владелец не хотел нас принимать: более того, все комнаты были заняты. Однако, в одну из них нас все-таки пустили. Она без мебели — ее не успели закупить. Здесь есть душ и унитаз, а за удвоенную плату Мик выдал нам со Стичем надувной синий матрас. В другой ситуации я бы вышиб ему мозги, ведь платить на сотню баксов больше за нежилое помещение — полное дерьмо. Но выхода не нашлось, да и в целом было плевать.

Мы провели в маленьком душе без шторки не меньше получаса, отмываясь одним куском мыла, который нам также предоставили за дополнительные десять долларов. А потом завалились спать.

У нас нет подушки, нет одеяла или простыни. В общей сложности у нас нет ни черта, кроме слез. Я постоянно пью алкоголь. Помогает ли он? Да, немного. Когда напиваешься до состояния овоща, то мир кажется размазанным и ненастоящим. И так легче. Пусть и совсем чуть-чуть.

Нет, я не планировал опуститься до такого. Просто в первую ночь здесь мне приснилась она, а к обеду я вскочил в истерике. Матрас скрипел от дрожи тела около часа. Потом я надел постиранную тем же мылом одежду — она была не высохшей — доехал до маленького магазина и купил пять бутылок водки. Еду тоже не забыл. Почему пять? Потому что так я измерил количество дней, которые проведу здесь. Третьи сутки подходят к концу, впереди еще двое, но я не чувствую, что смогу оклематься и вернуться к преследованию. Не знаю, сколько еще мы со Стичем здесь проторчим — скорее всего, пока я не начну блевать от спиртного.

Большую часть времени я нахожусь без сознания. Поднимаюсь лишь в туалет или впустить Стича. Когда он гуляет, я сижу на хлипком пороге и смотрю в небо. Днем ветер слегка теплый, а вечером прохладный. Здесь нет снега, но стабильно льет дождь. По разговорам соседей, где-то рядом есть спуск к морю. Иногда я закрываю глаза и представляю шум волн и любимую улыбку. Воссоздаю ту нашу прогулку на пляже.

— Нет, Курт, только не в мотель! Там крысы! — стонет и ворочается в моих руках.

— Это мыши, — пожимаю плечами.

— Что?! Ты их видел?! — ошарашено пищит.

Я улыбаюсь и, не сдержавшись, продолжаю дразнить:

— Да. Я их покормил.

Я вижу Бо во всем. Каждая мелочь связана с ней. Даже шнурки на ботинках — она как-то сказала, что я завязываю их слишком туго. Помню, как рассмеялся такому необычному замечанию, а в душе запекло от любви. Бо на все обращала внимание. Я правда был ей нужен. И меня не было рядом в самый ужасный момент.

На телефон постоянно приходят звонки от Чейза и родителей. Сегодня мой день рождения. Пятое февраля. Я добрался до ларька с продуктами и взял еще несколько бутылок спиртного. Продолжаю пить и смотреть в экран, перечитывая нашу короткую переписку. Чертовы слезы не иссякают, вероятно, я даже не стараюсь их унять. Стич спит сбоку: его мордочка лежит на моих коленях. Мы с ним игнорируем всех, кроме друг друга. Недавно к нему подбежал другой щенок: Стич тут же зарычал, что для него несвойственно, и поплелся ко мне. Я почесал его за ухом и кивнул, все понимая.

На мобильный поступают СМС. Не читаю их. Я не хочу видеть поздравления от матери, отца и сестер. Они не в курсе событий, пишут что-то веселое, а быть может и желают счастья с Бо.

Однако к вечеру высвечивается незнакомый номер, и я судорожно нажимаю на зеленую кнопку. Абонент молчит: это дает маленькую надежду на светлое. Я хочу сойти с ума и услышать ее голос. Но в трубке раздается совсем чужая интонация.

— Курт, — нервно проговаривает девушка.

Водки внутри чрезмерно много. Я сглатываю пару раз и морщусь. Темнота в комнате кружится, мысли путаются.

— Кто это?

Новая пауза. Собираюсь скинуть, вот только собеседница шокирует:

— Сара. Это Сара. Я...я знала, что ты не ответишь, если позвоню со старого номера, поэтому взяла телефон у подруги...ты...не бросай разговор, дай мне минуту, ладно?

Я усмехаюсь, облокачиваясь спиной о стену без обоев. Стич просыпается и хмуро глядит на меня из под длинных собачьих ресниц. Я коротко испепеляю его в недоумении, безмолвно спрашивая: «Ты реально думаешь, что мне интересна бывшая? Забыл мозги в болоте?».

— Сара, — тихо повторяю, пьяно качая головой, — И чего тебе? Денег?

Она прибывает в явном смятении. Наверняка поджала губы и посмотрела в сторону, как делала раньше.

— Нет, и это было грубо. Хотя у тебя есть на то основания...

— О, да, они определенно есть, — невнятно подмечаю.

— Ты выпил, — выдыхает с каким-то сочувствием, — Послушай...я не с днем рождения тебя поздравить хочу, а...поддержать. Мне известно, что случилось. Тут...тут всем известно, Курт, — подбирает каждое слово и суетится, — Мне жаль. Я видела тебя с ней, когда вы были на тренировках в зале. Подходить не стала, ты бы точно меня прогнал и возненавидел. Но ты...ты был счастливым, я злилась...и все равно: ты ее любил. Конечно не признавался, ты мне то не признавался, а ей уж и подавно бы такого не сказал...

— Тебе какого хрена надо, а?! — грубо перебиваю, чувствуя ком в горле, — Для чего звонишь?

— Курт... — выдыхает, заикаясь, — Мы были вместе много лет. Я тебя хорошо знаю. Ты сделал для меня очень многое, и сейчас я хочу быть рядом для тебя...

— Ты ни хрена обо мне не знаешь, — выплевываю, закапываясь пальцами в волосах, — И ты — последний человек, который мне нужен рядом. Я, Сука, одолжение тебе делаю, когда называю человеком.

— Не говори так, не надо, не срывайся на мне, я с благими намерениями звоню, — наспех оправдывается.

— И тебя к черту, и намерения твои благие туда же, — рычу и скидываю звонок, дыша невпопад.

Иногда старое подчеркивает, как хорошо тебе в новом. Мое «новое» закончилось пять дней назад, но я до сих пор там, с ней, мысленно держу ее в своих руках и целую. Губы — какие же у нее мягкие розовые губы. Каре-зеленые глаза — я влюбился в них сразу же, я любил их сильнее с каждой минутой. А аккуратные бровки, а этот крохотный нос, а кожа — ее нежная кожа...

Стич облизывает мои мокрые щеки, и я всхлипываю, трясясь всем телом. Он скулит, и я скулю тоже — просто тише. Мы заваливаемся на матрас, зарываясь в объятиях. Что мы здесь делаем? Что я делаю? Почему не двигаюсь в Аттис? Я хочу к ней, я просто очень хочу к ней, я больше не могу это терпеть, я без нее не могу, я никто без нее, пустое место, я не вынесу просыпаться одному каждый день, она мне необходима, я что угодно сделаю, я отдам что угодно, но, пожалуйста, дайте мне прижать ее к себе, дайте мне провести с ней хотя бы минуту, еще одну минуту, дайте мне сказать ей, как я люблю, как скучаю, как она важна, дайте мне ее утешить, дайте ее расцеловать, дайте о ней позаботиться, я просто хочу о ней заботиться, хочу больше всего на свете, я умираю, я виноват, я ужасно виноват, я ее погубил, она бы могла сейчас быть здесь, но я все разрушил, я ее разрушил, ее хрупкое тело сейчас где-то замерзает, где-то закопано, куда-то выброшено, а может сожжено...

Я задыхаюсь в рыданиях от этой пугающей догадки и болезненно стону, утыкаясь лицом в подушку.

С тобой так нельзя, ты моя маленькая девочка, Бо, такая маленькая, такая хорошая, светлая, я люблю тебя, Бо, я тебя очень люблю, прошу тебя, вернись ко мне, я не могу, Бо, что же ты наделала, что же наделал я, зачем ты меня защищала, для чего, я должен был умереть, не ты, ты не должна была отдавать свою жизнь, милая, не должна была жертвовать собой ради такого, как я, не заслужил, я не заслужил тебя, котенок, у тебя столько всего могло быть впереди, маленькая моя, столько всего, у тебя были планы на учебу, ты так хотела на море, а я тебе пообещал, я в очередной раз пообещал и слово не сдержал, милая, ты любила плавать, нельзя лишать тебя этого, Бо, котенок, мой крохотный нежный котенок, я так хочу прижать тебя к себе, я хочу провести с тобой всю жизнь, я хочу взять тебя в жены, увезти тебя далеко-далеко, я хочу с тобой семью, как у моих родителей, или я хочу всего того, чего хотела бы ты, мне неважно что именно ты хочешь, я буду хотеть то же самое, главное с тобой, любимая, главное вместе.

Я кашляю от избытка слез и поднимаюсь на дрожащих и слабых руках, чтобы сделать несколько глотков алкоголя. Он уже не обжигает горло, проходит без труда. Я пью опять и опять, подряд, но каждый раз, отстраняясь от бутылки, не чувствую и толики покоя, поэтому довожу себя до полной невменяемости и проваливаюсь во мрак.

Что произошло дальше — неизвестно. Я плохо соображал. Вернее, не соображал вообще. Каждый раз, когда просыпался — пил снова. И в какой-то из часов или дней позвонил отцу. Мне ответила сестра, вроде бы Китти. Ругала за то, что пропал. Потом уловила всхлипы, засуетилась и испугалась. Я рассказал папе все. Слышал, как Китти переспросила:

— Кто умер? Бо умерла? Пап, почему ты молчишь?! Нет, скажи, что это не так!

Там творился какой-то хаос. Отец кричал маме, чтобы та увела дочь. Я вывалил все, без разбора, а после опустошил еще одну бутылку и вырубился. Тогда показалось, что уже не очнусь. Снова видел Бо. Она меня утешала. Я просто плакал в ее руках и бесконечно признавался в любви. Когда мама читала Мие «Гарри Поттер и Дары Смерти», там промелькнула такая фраза: «Не жалей умерших. Жалей живых, и в особенности тех, кто живет без любви». Я не согласен. Жалеть меня за то, что я остался в живых, без самой главной любви — мерзко. Жалеть нужно Бо. Меня нужно убить. И мнение папы оказалось таким же. Он не высказывался открыто: оно было и не нужно, я все понял по глазам. Вопрос «Что ты натворил?»— не был озвучен, но витал между нами в пространстве самым справедливым образом.

Я кое-как дополз до двери, которая тряслась от ударов. Открыл и сморщился от яркого света. Отец оглядел меня: на нем появился ужас. Он крепко обнял меня и шептал:

— Почему раньше не позвонил? Как такое одному пережить? У тебя есть люди, близкие люди, мы тебя любим, я люблю тебя, сын, ты не будешь один, мы все рядом с тобой.

Он долго приводил меня в чувства. Совал два пальца в горло, заставляя алкоголь выходить наружу. Я дрожал и не сопротивлялся. Позже сидел на плитке: дышал и колотился, как наркоман. Папа куда-то ушел, а вернулся уже с едой. Он заливал в меня растворимый бульон насильно. Я не мог есть, жидкость сразу оказывалась в унитазе. Отец не сдавался: в конечном итоге мой организм усвоил хоть что-то.

Я потихоньку возвращаюсь в реальность. Стич разорвал пакет сухого корма, а в углу комнаты обосновал себе туалет. К счастью, воды ему хватило: я предварительно налил пол бутылки в купленную глубокую миску. Телефон стоял на зарядке все время, и я теряю дар речи, взглянув на экран. Девятое февраля. Водка забрала мой мозг на четыре дня. Вероятно, я вставал до туалета, потому что иначе не объяснить сухой матрас и штаны. Стич льнет к папе, прося защиты и тепла. Я бросил его на такой долгий срок. Он точно будил меня, ревел и лаял. Мне стыдно. Стыдно перед Бо. Она бы заплакала, узнав о таком положении дел.

— Курт, черт тебя подери, говори со мной! — кричит мужской голос, который отдается болью в висках.

Лучше бы он не приезжал. Я бы умер через несколько дней, умер бы вслед за ней и...не наказал Джейка. Джейк Дэвис. Это имя бьет по затылку и вынуждает окончательно отойти от бухла. Месть. Я преследовал его, чтобы уничтожить. Мне нужно сделать это, сделать сейчас же, немедленно.

— Убить его, я должен его убить, — выпаливаю, поднимаясь на ноги.

Отец держит меня за плечи, чтобы не упал, ведь все к этому располагает: я шатаюсь и еле удерживаю свое, по ощущениям, громоздкое тело.

— Сначала ты приведешь себя в порядок, — грубо наставляет, сжимая мои щеки и соединяя наши глаза, — Ты идешь в душ, бреешься, чистишь зубы, а потом мы едем. Это ясно?

Я часто моргаю и мотаю головой, но он повторяет:

— Я выразился, сука, ясно, Курт. Ты весь в рвоте, воняешь, как не знаю кто, лицо обросло. Будь мужчиной, ты обязан быть мужчиной, возьми себя в руки, у тебя есть задачи — выполняй их.

— Пап...

— Я откачивал тебя три часа! Мы здесь не будем ночевать, нам надо ехать. Я сам поведу. От тебя требуется собраться. Встряхнись наконец! — рычит он, доведенный до предела.

Я жмурюсь и часто киваю, выдавливая:

— Да, я быстро, постараюсь быстро, прости.

Он достает из своей спортивной сумки бритву с полотенцем и пихает меня в сторону ванной. Я забираю предметы и закрываюсь в маленьком душном помещении. Тут все еще пахнет моим вывернутым желудком. В квадратном зеркале без рамы, размером с половину моего лица, открывается вид на человека, которого я не узнаю. Слипшаяся растительность на лице: не брился больше недели, хотя раньше делал это каждое утро. Синяки под глазами, весь исхудавший и помятый, красные белки, сухие губы. Снимаю футболку и испускаю выдох от ребер, которые начали прорисовываться. Прежде их не было видно из-за мышц. Я ел крайне мало за эти семь дней. По пути в Билтон запихивал в себя какую-то пищу, а в мотеле перестал. Думаю, Бо избила бы меня за это. Как под Новый год, в машине. Стучала бы своими крохотными кулачками в торс и злилась. В ту ночь мы занимались любовью. Это было впервые не только для нее, но и для меня.

Я сжимаю зубы и залезаю под душ. Намерено смотрю в стены, отличающиеся от домашних. Я не вынесу представлять, что она здесь, рядом, как было между нами всегда с момента начала совместной жизни. Мы мылись каждый день, иногда по несколько раз...да ладно, что там, ежедневно дважды-трижды. После каждой близости. Это был наш ритуал заботы друг о друге. Порой Бо не могла говорить от усталости, а порой наоборот — была чрезмерно энергичной. Я шутил:

— Видимо, необходимо взять тебя снова, да?

Девушка часто хлопает ресницами и прячется в смущении.

— Отстань, — то-ли шепчет, то-ли пищит.

— Ты правда стесняешься? — улыбаюсь, проводя мочалкой по ее тонким плечам, —  Десять минут назад кричала мое имя всем соседям, а сейчас краснеешь?

Она поднимает ладонь и затыкает ей мой рот, хмурясь.

— Замолчи. Ничего подобного вновь не услышишь! А то много на себя берешь.

Дальше шутка переставала быть шуткой. Поднимал ее под бедра и, без предупреждения, входил аккуратно и медленно. Я был одержим тем, как нежно и трепетно она произносила мое имя. Я одержим до сих пор. И никогда не перестану.

Домываюсь, бреюсь, чищу зубы и пялюсь на грязную одежду. Приходится выйти в одном полотенце на бедрах. Отец быстро прощается с кем-то по телефону и оглядывает меня серьезными глазами. Я достаточно трезв и здрав, чтобы вести беседу полноценно и замечать детали. На нем серая футболка и синие джинсы — сильно торопился, так как эту футболку не носит где-то, помимо гаража или дома.

— Шрамы откуда? — спрашивает спокойно, но на лице отражается негодование.

Смысла оправдываться нет. Да и оправдание достойное найти за секунду сложно.

— Люди, на которых я работал...они меня пытали.

— Стен и Рей Крегли, — кивает с поджатыми губами.

Я морщусь, бегло анализируя слова.

— Я рассказал тебе об этом? Про них?

Отец вновь кивает, скрещивая руки на груди и опираясь о выступ окна.

— Ты все рассказал. Про Сэма Дэвиса, про Джейка, про Хосе и его жену, про Яго.

Молчу и туплюсь в сторону. Стич трется об ноги, словно он котенок, а не щенок. Здесь уже не так тускло. Папа включил старый напольный торшер, чего я не делал ни разу. Обгаженный угол убран, но от запаха не избавиться быстро — открытое окно не спасает.

— Пойдем, пора ехать, — выдыхает он, решая не комментировать мои поступки, — Возьми мою одежду.

Я не могу сказать, что рад этому. Я не могу ничему радоваться. Но чувствую малое облегчение. Знаю, он не в восторге. Одновременно с тем и возразить не может: понимает, что не убей я женщину — она бы пошла в полицию и создала бы мне новые проблемы. Папа не станет отчитывать меня за остальные трупы. Он поступил бы также на моем месте, вне всяких сомнений. Служба в армии делает с тобой невообразимые вещи. Мама рассказывала, что не узнавала Нормана. Он страдал посттравматическим синдромом целый год. Это было до моего рождения. Никто не посвящал меня в подробности, говорить о таком не принято, но однажды я услышал часть беседы с сослуживцем, заглянувшим к нам на чай.

— Мне до сих пор снятся эти простреленные детские головы, Норман, — устало бормочет мужчина.

— Они несли нашим парням взрывчатку. У нас не было выхода.

— Я знаю! Я все знаю! Но что...

— Нет никаких «но». Ты проходил подготовку. Этому нас учили. Виновны их родители. Сами пихают бомбы сыновьям и дочерям за пазуху. Отправляют к нам. Думай о том, что если бы не пристрелил таких тогда, твои ребята были бы мертвы. Это гребаные террористы, Киллиан.

Я им горжусь. Он смог преодолеть в себе все кошмары, создал большую семью, окутал Иви любовью...

Я бы хотел такую же семью с моей девочкой. Еще девять дней назад не планировал подобного, а сейчас отдал бы все на свете, чтобы взять Бо в жены, увидеть ее матерью наших детей. Почему мы не решаемся на важные вещи, пока родные люди живы?

— До Аттиса ехать неделю, если без остановок, — говорит отец, заводя мою машину.

Он действует быстро. Никому из нас не хочется платить штраф за то, что выгул собаки происходил внутри номера. Я и без того отдал немало денег за проживание. Мик как раз выходит из своего домика, шуруя мимо моей машины, и папа нажимает на газ, выезжая с грязной парковки. Я обнимаю себя руками, сидя на месте Бо. Странно находиться здесь, а не за рулем. Она прижималась к стеклу щекой, выглядывая однотипные виды за окном. Сейчас я делаю то же самое, чтобы воссоздать с ней хоть какую-то связь.

— Пять дней, — поправляю.

Стич лежит под ногами. Заметно доволен пополнением в нашей компании. А я не знаю, что чувствовать. Выдернул отца из семьи, переполошил всех, напугал Китти. Совестно. Подвел и их тоже.

— Главная дорога на ремонте. Будем долго ждать на некоторых отрезках. В объезд не поедем: там путь еще дольше.

Я закусываю губу, ощущая себя пустой оболочкой. Нет истерики, нет бурления в крови, нет ничего, кроме ноющей боли в районе груди.

— Как ты добрался?

— Нашел ближайший город с аэропортом — Миллос. Оттуда такси вызвал. Час езды.

Я слышу в нем утрату. Он держится спокойно, чтобы придать мне опору, но смерть Бо не оставила его равнодушным. Папа любил ее. В нее невозможно не влюбиться.

— Как я тебе все рассказал, если еле соображал?

Он выворачивает руль и поджимает губы от мигающей лампочки бензобака.

— Кое-как, — односложный ответ.

И это хорошее описание. Подходящее. Я все делаю кое-как. Не уверен, что это способно измениться.

«Надеюсь, ты не наблюдаешь за мной с неба.
Иначе мне было бы очень стыдно»
— К.