Джунгли не прощают

                      Прошло полгода.

Так много и так мало. Когда-то я не знал, что значит «время». Оно шло, как ветер сквозь траву — незаметно, легко, без следа. Сейчас оно похоже на камень, вросший в грудь. Острый, тяжёлый, немой.
Я стал старше. Уже не тигрёнок, но и не взрослый. Подросток. Мускулы налились силой. Шерсть потемнела на спине и плечах. В лапах теперь — вес, в когтях — привычка держать и не отпускать. Отец сказал недавно, что ещё немного, и я догоню его. Я промолчал. Не важно.
Мать почти не говорит. С тех пор… с того самого дня она словно закрыта за стеклом. Смотрит — но не смотрит. Дышит — но будто глубоко внутри. По ночам она уходит. К могиле. Никто не спрашивает, все знают. Её горе — как тень, идущая следом. Мы не касаемся его.

Отец — стал только строже. Каждое утро и каждый вечер он патрулирует границы. С другими. Волки, пантеры, слоны. Все теперь вместе. Те, кто остались. Они перебили почти всех людей, что были здесь. Но иногда кто-то всё равно приходит. Откуда — никто не знает. Мы не интересуемся. Мы убиваем. Холодно. Бесшумно.

Я тоже участвовал. Не всегда — но часто. Отец брал меня. Учил. Я уже знал, как идти по следу, как скрываться под ветром, как терпеть до нужного момента. А потом — бросаться. Удар. Клыки. Всё быстро. Всё ясно.
Но ни одна схватка, ни один бой — не выжег из меня то, что я носил. Вина. Глухая, сдавленная, вечная. Она была в каждом моём сне. В каждом взгляде на мать. В каждом шорохе в траве, напоминавшем мне её шаги.

Лайра.
Моя сестра. Моя половина.

Иногда мне казалось, что я слышу её смех. Где-то рядом. Иногда — будто кто-то идёт за мной по тропе. Но я знал — это не она. Это то, что осталось. То, что не уходит.

Ниру — единственный, кто по-настоящему оставался рядом. Он всё тот же. Немного подрос, чуть стал крупнее, но внутри — всё такой же: вспыльчивый, живой, непоседливый. Он смеётся, когда мне не смешно. Болтает, когда я молчу. Шутит — даже тогда, когда я смотрю сквозь него.

Сегодня мы пошли вместе на охоту.
Я не спрашивал — он просто подошёл и сказал:

— Готов?
Я кивнул.

Мы шли молча почти всё утро. Туман ещё висел на земле, трава была мокрой и холодной. В какой-то момент он обернулся, прищурился:

— Знаешь, ты и правда стал похож на статую. Такая же молчаливая. Может, ты и камнем стал?

Я промолчал.

Он усмехнулся, но не со зла:

— Ну и долго ты ещё будешь таким?

Я поднял на него взгляд. Чуть дольше обычного. Не ответил.

– Понятно, долго.

Мы добрались до зарослей у восточного склона. Там часто паслись олени — особенно утром. Они любили мягкую землю и открытое пространство рядом с водопоем. Мы затаились с двух сторон. Отец учил: «молчание — это зубы, которые ещё не сомкнулись».

Первым выскочил Ниру. Он всегда рвался вперёд. Я уже привык к этому. Почти без звука я метнулся следом. Олень заметил его, дёрнулся, побежал — но не успел. Я был быстрее. Вцепился в шею, прижал к земле. Всё закончилось в несколько мгновений. Только треск кустов, и всё.

Ниру догнал нас, тяжело дыша. Он с восторгом уставился на меня:

— Ну ты и молоток! Смотри-ка, совсем взрослым стал! Меня бы, наверное, обогнал даже мой отец, если бы был жив...

Я взглянул на него. Он редко говорил об этом. Очень редко. Он продолжил:

— Мать, конечно, хорошая. Но учить она не умеет. А ты умеешь. Научи меня. Ну, по-настоящему. Как отец учил тебя.

Я кивнул.

Мы ели мясо неспешно. Тёплое, живое. Не потому, что были голодны — потому что это был ритуал. Еда после охоты — как знак. Ты жив. Ты всё ещё здесь.

К вечеру мы пошли к Сангари. Там было тихо, как всегда. Вода текла прозрачная, не торопясь. Я наклонился и стал пить. Ниру обернулся:

— Я домой. Мать опять будет волноваться.

— Ладно, — сказал я.

Он уже собирался уходить, когда бросил через плечо:

— Сархан... ты всё равно не один. Я рядом. Всегда рядом. Просто помни.

Я кивнул, но ничего не сказал. Он исчез в кустах.

Я остался один. Ветер тронул листву. Где-то закричала птица. Я пошёл домой.

В логове было темно. Только слабый отблеск заходящего солнца на камнях. Отец был у входа. Я подошёл, не торопясь:

— Где мама?

Он не обернулся сразу. Потом сказал, хрипло:

— У могилы. Как всегда.

Я знал, где это. На склоне, под старым деревом. Там, где в первый раз мы попрощались с Лайрой.

Я пошёл туда. Тихо, медленно. Не торопясь.

Когда я подошёл, она сидела, не двигаясь. Смотрела вниз. Перед ней, в траве, аккуратно разложенные цветы. Сухие. Бледные.

Я подошёл. Сел рядом. Она не сразу обратила внимание, потом чуть повернулась и прижалась ко мне щекой. Впервые за долгое время.

Мы молчали. Ничего не говорили. Просто сидели.

А потом она прошептала:

— Прости... что я не смогла её уберечь.

Я сжал челюсть. Не потому, что хотел говорить. Потому что чувствовал, как что-то внутри дрогнуло. Снова.

— Это не твоя вина, — ответил я тихо.

Она кивнула. И только тогда я понял — впервые за всё это время она позволила себе быть слабой. И впервые за долгое время я не чувствовал себя одиноким.

Мы вернулись в логово, когда солнце почти ушло за горизонт. Отец уже ушёл в патруль. Мы с матерью легли рядом. Сегодня я мог выспаться. Сегодня мне не нужно было следить за границами. Отец сказал: «отдохни. Ты это заслужил».

Я закрыл глаза. И в этот раз во сне — никто не пришёл.