Глава 19
***
Ночь была глухой, как глубокая трещина в сердце леса. Ни шороха, ни дыхания — словно сами Каханаар замерли, затаившись в ужасе от того, что должно было произойти. Слишком много знаков, слишком много боли в одном только молчании. Воздух был влажным и тягучим. Шайна шла первой — её лапы ступали по сырому мху беззвучно. За ней следовали Бахрад, Сархан и Ниру. Ни один не издал ни слова. Их глаза были полны огня, но внутри уже горела не ярость — что-то другое, более темное, пронзающее.
След, что оставили люди, был чётким. Запах костра, железа, крови и перегара. И ещё один запах, который Шайна узнала бы среди тысяч: запах своей дочери. Но он был не живой — не тот родной тёплый аромат, в котором чувствовалась шерсть, молоко и дыхание. Нет. Это был запах смерти.
Когда они приблизились к краю поляны, где среди деревьев располагался лагерь, все замерли. Палатки. Две. В центре — кострище, ещё тлело. Возле костра, опрокинувшись на спину, храпел человек, держа на животе ружьё. Рядом валялись пустые бутылки и нож, всё ещё покрытый чем-то тёмным. От запаха кровь в венах свернулась.
— Там... — Шайна прошептала, не оборачиваясь.
Её голос дрожал, и это было страшнее любого рычания. Впереди стояла клетка. Железная. Сваренная из труб, наскоро, но достаточно крепкая. И в ней — она.
Лайра.
Тигрята не должны были выглядеть так.
Её тело лежало на боку, лапки поджаты, коготки безвольно вытянуты. Но уже с первых шагов было видно: она не спит. Она не жива.
Когда Шайна подкралась ближе и замерла, её глаза расширились. Сердце, которое мать тигрица так долго хранила ради своих детей, не выдержало. Она издала звук — тихий, едва слышный всхлип, больше похожий на стон.
Тело Лайры было изуродовано.
Шкура с неё была снята почти полностью. Только на мордочке осталась полоска, как память о том, кем она была. Там, где когда-то билось её маленькое, полное жизни сердце, теперь зияла чёрная дыра, аккуратно разрезанная. А само сердечко — крошечное, кровоточащее — лежало рядом, на грязной металлической решётке. Словно трофей. Как будто кто-то с гордостью выложил его напоказ.
Голова Лайры была отрублена и положена в стороне — аккуратно, словно это не зверство, а выставка. Глаза приоткрыты. Один глаз закрылся наполовину — как будто она видела до последнего. Смотрела... может, искала кого-то. Может, надеялась. Может, звала брата.
Сархан застыл, словно заколдованный. Он не верил. Не мог поверить. Он слышал, как хрипит рядом Ниру, как тот едва дышит, но в его собственных ушах звенела только тишина. А в горле стоял ком — острый, как костяной осколок. Он не мог закричать. Не мог взреветь. Только стоял и смотрел.
— Она... — прошептала Шайна. — Они... её...
Её голос оборвался. Она приблизилась вплотную к клетке. Коснулась металлической решетки, и из горла её вырвался такой звук, которого никто никогда не слышал. Он был не тигриным. Он был материнским, звериным, сломанным. Это был рев боли.
Бахрад ничего не сказал. Он подошёл молча, прижал голову к металлической решётке. Его глаза не выражали ничего. Лишь в глубине — буря, такая, что даже ночь замерла.
— Моя девочка... — Шайна дрожала. — Моя малышка... За что... За что…
Она рухнула на лапы, прильнув к холодному металлу, как будто могла обнять её через решётку. Грудь её содрогалась, глаза текли, но без слёз — у зверей не так, как у людей.
Сархан шагнул вперёд.
— Это я... — пробормотал он. — Это я должен был защитить... Я обещал...
Он чувствовал, как горит грудь. Как будто что-то в нём оборвалось, сжалось в плотный ком. Он опустился на землю, смотрел в мёртвые глаза сестры, и понимал, что она больше никогда не посмотрит в ответ. Никогда не будет играть, смеяться, просить защитить её.
Ниру стоял сзади, не в силах сделать ни шагу. Он знал Лайру меньше, чем Сархан, но он знал её как светлую душу. Маленькую, добрую. И теперь — всего этого больше не было.
— Они... — пробормотал Бахрад. — Они сделали это... со зверёнком...
Он поднялся. Его дыхание стало низким, частым. Глаза налились кровью. Он смотрел на храпящего человека, и в этот момент его облик перестал быть тигриным. Это был дух мести. Сила, что не прощает.
— Убили дитя, сняли с неё шкуру... вынули сердце... выставили, как трофей...
Он повернулся к сыну, посмотрел в глаза. Сархан увидел в них бездну.
— Запомни, сын. Это не звери. Это не охотники. Это — трусы, жрущие боль. Мы не такие.
Шайна не отрывалась от тела дочери. Она говорила что-то, напевала — Сархан понял: колыбельную. Она пела для мёртвой Лайры, чтобы та не боялась. Чтобы душа её не осталась одна.
И в этот момент... в лагере пошевелилось что-то. Один из людей застонал, повернулся, потом поднялся с земли и зевнул, не заметив, что рядом, в кустах, уже притаились хищники.
Бахрад рванулся первым. Взрыв. Тело человека даже не успело вскрикнуть. Один удар лапы, и его голова отлетела в сторону.
Второй выстрелил — промах. Пантера, притаившаяся всё это время в тени прыгнула с дерева и вонзила клыки в шею.
Смерть обрушилась на лагерь как буря. Вспышки огня, вопли. Но всё это Сархан слышал, словно издалека. Он стоял рядом с телом Лайры, не шелохнувшись.
Когда всё закончилось, и Бахрад, в крови по самые плечи, вернулся, он снова подошёл к клетке. Он выломал решётку, аккуратно достал тело дочери. Шайна взяла голову, обернула лапами, словно это было что-то хрупкое и родное, как в день рождения.
— Мы отнесём её домой, — сказал он. — Пусть она лежит в тех землях, где была счастлива.
Никто не ответил. Но никто и не спорил.
Они ушли до рассвета. Тени скрыли их от глаз, а в лагере остались только тела — людей, разорванных, раздавленных, разодранных. Земля пила кровь. Как будто джунгли сами отвергли этих гостей.
А в небе впервые за долгое время заплакал ворон.