Только ты
Проснулась я от ощущения тепла. Оно не было палящим, как у солнца, не душным, как у пустынного ветра — это было живое, тёплое, человеческое. Я лежала на боку, а рядом, почти вплотную, дышал Амен. Его грудь равномерно поднималась и опускалась, он спал, словно забыл обо всех своих тревогах, словно война, боль и страх никогда не касались его жизни.
Я позволила себе остаться так ещё немного. Просто смотреть. Его лицо вблизи казалось почти незнакомым: спокойное, мягкое. Без напряжения в челюсти, без сжатых губ, без командного тона.
«Сколько же в нём скрыто», — подумала я и чуть усмехнулась. Неужели я действительно осталась с ним на ночь?
Он открыл глаза. Прямо в меня. Спокойно, но с лёгким лукавством.
— Ты наблюдаешь за мной, как жрец за ослом в храме. Или тебе просто нравится, как я сплю?
Я фыркнула.
— Я изучаю объект. Лекарю позволено.
Он потянулся, скрипнув суставами, и с лёгким вздохом сел. Его рубаха была сброшена в изголовье, и на его спине всё ещё виднелись следы старых ран.
— Если я уже стал объектом, — произнёс он, — может, научишь меня, что ты на меня мажешь? Может, тогда я смогу делать это сам.
Я прищурилась.
— Сам? А как же моё бесценное знание, мой дар, моё призвание?
— Поделишься. Обещаю слушать и не перебивать. Только... — он снова взглянул на меня, — пожалуйста, не заставляй меня нюхать те отвары, от которых даже змеи дохнут.
Я рассмеялась — тихо, но искренне.
— Ладно. Пойдём. Пока солнце не сожгло всё живое. У меня есть немного мази, которая тебе пригодится. А заодно научу, как не перепутать иссоп с полынью.
Он встал, легко, по-военному, и кинул на меня взгляд через плечо.
— Только напомни, какая трава помогает от боли в спине.
Я встала, натягивая лёгкое платье, и бросила:
— Не все сразу,Амен.
Он усмехнулся. А я поймала себя на мысли: если бы ещё совсем недавно мне сказали, что я вот так просто назову его по имени... я бы не поверила.
А теперь — это звучало почти естественно.
Мы шли по тропинке между камышами и высохшими стеблями пшеницы. Воздух был ещё свежим, терпкий аромат земли после ночной прохлады вплетался в запахи трав, которые я собирала сама — не раз, не два.
— Смотри, — сказала я, наклоняясь к кусту, — это аммия. Её плоды размельчают и используют от болей в животе, но ты чаще встречаешь её в мазях от воспалений.
— Похоже на сорняк, — пробормотал он, прищурившись.
— Потому и надо учиться, воин. Не всё, что похоже на сорняк, бесполезно. Как и не все люди, которых ты привык считать слабыми, на самом деле слабы.
Он бросил на меня быстрый взгляд.
— Это ты сейчас про меня?
— Я сейчас про то, что тебе стоит запоминать, а не болтать, — ответила я, но уголки моих губ предательски дрогнули.
Мы шли дальше. Я показывала ему сушёные листья лавсонии, объясняла, как она снимает жар. Он вёл себя неожиданно терпеливо, задавал вопросы, даже щурился, вглядываясь в прожилки листьев.
— Так, — сказала я, доставая из кожаного мешочка глиняную баночку, — это мазь, которую я тебе втирала в плечо. Она на основе масла мирры, с добавлением толчёной каламы и меда.
— Пахнет... — он понюхал банку, поморщился, — как мёд, которого кто-то спрятал в ботинок и забыл на солнце.
— Но ведь помогает? — я подняла бровь.
— Как твои руки. Помогают всегда.
Его голос стал тише, и когда я подняла глаза, он уже смотрел не на мазь, а на меня. Внимательно. Слишком.
Я поспешила отвести взгляд и села на камень, поставив баночку рядом.
— Раздевайся, — сказала я просто.
Он поднял брови.
— Мы так быстро вернулись к этому моменту?
— Плечо, Амен. Покажи. Если хочешь научиться, то на себе и будем тренироваться. Я покажу, как втирать мазь правильно. А ты повторишь.
Он рассмеялся, но послушно снял верхнюю часть рубахи и сел передо мной. Его спина была крепкой, загорелой, с узлами напряжённых мышц.
Я коснулась его кожи пальцами — она была горячей, твёрдой, как обожжённый камень. Я взяла немного мази и начала втирать в плечо медленно, круговыми движениями. Он молчал. Только дыхание стало чуть тяжелее.
— Ты давишь слишком слабо, — сказал он негромко, — или специально тянешь время?
— Не забывай, кто здесь учитель, — прошептала я, продолжая движения.
Он обернулся, так близко, что я почти почувствовала, как его дыхание касается моей щеки.
— Хороший учитель должен быть готов к ученику, который плохо слушается.
Я не отстранилась. Просто посмотрела на него. В его взгляде не было насмешки. Только то, что слишком часто стараются скрыть воины — желание и уязвимость.
— А ты, похоже, из таких, кто специально делает ошибки, чтобы урок продлился дольше, — прошептала я.
Он не ответил. Только кивнул — чуть, еле заметно.
И в ту секунду я поняла: мы оба знаем, к чему всё идёт. Но всё равно держим эту тонкую нить — играем в учителя и ученика, в лекаря и воина. Потому что боимся признать, насколько нам хочется большего.
Я всё ещё держала руку на его плече, кожа под пальцами была тёплой, пульсирующей. Он не шевелился, как будто ждал. Ни слов, ни действий — просто ждал.
Я чувствовала, как в груди медленно поднимается что-то похожее на тревогу, но слаще. Оно тянуло изнутри, сводило дыхание, сжимало горло.
— Амонет... — он сказал это тихо, почти с вопросом.
Я посмотрела на него — близко, слишком близко. Его лицо, упрямое и резкое, вдруг стало мягким, будто в нём больше не было доспехов. Только человек. Мужчина.
Я не думала. Просто наклонилась ближе. Почувствовала его дыхание — терпкое, как вино и трава, и солоноватое, как утро на берегу.
Наши губы встретились медленно. Его рука легла мне на шею, пальцы осторожно скользнули к затылку, будто боялся спугнуть. Я не отстранилась. Наоборот, углубила поцелуй. Он не требовал — он ждал. И это было хуже любой требовательности.
Он отстранился первым, но не ушёл далеко. Лоб его касался моего. Глаза были закрыты.
— Теперь я точно буду путать аммию с чем угодно, — прошептал он.
Я улыбнулась, не открывая глаз.
— Тогда придётся чаще учиться.
— Я готов. Только... — он чуть отстранился, и взгляд его стал серьёзнее, — если ты тоже этого хочешь.
Я кивнула. Спокойно. Без защиты.
— Хочу.
Мы сидели рядом, на камне, который был едва тёплым от первых лучей солнца. Вокруг царила тишина, лишь лёгкий шёпот ветра играл в траве. Он не двигался, и я тоже. Словно мир вокруг нас остановился. Я ощущала, как его присутствие заполняет пространство, но в то же время оставляет место для тени, которая может появиться, если мы не будем осторожны.
Я немного отодвинулась, чтобы взглянуть на его лицо, но он не открывал глаз. Тишина растягивалась, и я понимала: он ждал, чтобы я что-то сказала. Мы оба знали, что этот момент был чем-то важным, но ни один из нас не знал, как начать.
Я вздохнула, а потом, не подумав, наклонилась и поцеловала его в шею — мягко, едва касаясь кожи губами. Он вздрогнул, и в его теле проскользнула лёгкая дрожь.
Я отстранилась чуть-чуть, но не так, чтобы между нами возникло расстояние. Поддерживая его взгляд, я сказала:
— Расскажи мне о своём детстве. Я о тебе почти ничего не знаю. Как ты стал тем, кем стал?
Он открыл глаза и посмотрел на меня. В его взгляде была тень удивления, но больше — нежности, которой он не хотел показывать. Он повернулся ко мне чуть ближе, как будто собрался раскрыть что-то очень личное, что не решался вынести на свет.
— Ты правда хочешь знать? — спросил он, голос его был тёплым, но и несколько настороженным.
Я кивнула, мои пальцы коснулись его запястья, не давая ему отвлечься.
— Да. Ты... ты такой сильный, такой... уверенный. Но я не понимаю, что стоит за этим.
Он снова закрыл глаза, на несколько секунд замер. Я могла почувствовать, как его дыхание замедлилось, а затем, почти беззвучно, он начал говорить.
— Я рос в семье, где от меня требовали больше, чем от других детей. Мой отец был строг, его любовь нужно было зарабатывать. Мать... она была слабой. Сильно слабой. Я научился держать всё внутри, научился быть холодным. Эмоции — это слабость, а слабости не прощаются. Я был старшим в семье, и когда отец погиб, всё лёгло на мои плечи. Быть вождём — это значит не иметь права на ошибку. Всё, что я знал с детства, — это то, что нельзя показать свою уязвимость. Никому.
Я молчала, внимательно слушая его, ощущая, как каждое его слово пробивает стену, которую он строил вокруг себя.
— А теперь ты, — продолжил он с лёгкой усмешкой, — заставляешь меня делиться этим. Даже если я не хотел.
Я коснулась его шеи снова, на этот раз чуть сильнее, чувствуя его пульсацию, которая ритмично била мне в ладонь. Он не отстранился.
— Ты не должен держать всё в себе, Амен. Это только разрушает. Я хочу знать тебя таким, какой ты есть, а не просто как воина.
Он медленно открыл глаза и посмотрел на меня. В его взгляде был тот самый страх, который он прятал так долго.
— Ты хочешь знать меня, Амонет? Ты уверена, что это не разрушит нас обоих? Я ведь не могу быть тем, кого ты ждёшь. Я... не знаю, смогу ли я быть тем, кто тебе нужен.
Я потянулась к нему и тихо ответила:
— Я не жду от тебя идеала. Я просто хочу знать тебя. Того, кто скрывается за всеми твоей маской.
Он молчал, но его рука медленно переместилась к моей, крепко сжимая пальцы. Он не сказал больше ничего, но его взгляд говорил всё.
— Хорошо, — прошептал он, — ты получишь правду. Ту правду, которую я скрываю.
И хотя он не сказал больше ни слова, я чувствовала, что между нами появился мост. Мост, который мы оба готовы были переступить, несмотря на страхи, на сомнения и на всю ту боль, которая была скрыта за его глазами.
— Моё детство, — начал он глухо, не глядя на меня. — Не было местом для игр. Меня растили как оружие. Всё было подчинено силе, выносливости, дисциплине. Мой отец был жёстким. Он верил, что жалость — это гниль, которая убивает мужчину изнутри. Меня учили драться, ещё до того как я научился нормально читать.
Я молчала. Пусть говорит. Впервые он открывался — и не ради выгоды, не ради власти, а просто потому, что я рядом.
— Я помню, как он однажды заставил меня стоять в пустыне полдня — без воды, без тени. Мне было девять. Он хотел, чтобы я "понял цену жизни". Я тогда потерял сознание. А он сказал, что я слабак. Что вождь не имеет права падать. С тех пор я учился не падать. Ни при ком. Никогда.
Он наконец поднял глаза — и в них, впервые, стояла боль. Не злоба. Не гнев. Просто тишина и боль.
— У меня не было матери, которая бы обнимала, она всегда была холодна .Я был один. Даже среди своих. И потом, когда стал воином, когда вокруг появились люди — это одиночество никуда не ушло. Потому что никто никогда не видел меня настоящего.
Я провела пальцами по его щеке. Он не отстранился.
— А теперь кто-то видит, — прошептала я.
— Ты, — кивнул он, почти с удивлением. — Ты видишь. Ты злишься, споришь, лечишь... целуешь. Но не боишься меня. Не подчиняешься, как другие. Это... меняет всё.
Я медленно подалась вперёд и снова поцеловала его — легко, в висок, где билась вена. Тепло. Живо.
— Я не собираюсь убегать, Амен. И не собираюсь тебя жалеть. Ты не сломался. А это — самое важное.
Он усмехнулся — устало, но искренне.
— Знаешь, что странно? Я не привык к мягкости. Но с тобой... я начинаю понимать, что в ней есть сила. Такая, которой не было у меня.
— Потому ты и тянешься ко мне, — сказала я, улыбнувшись. — Потому что знаешь: я не стану ломать тебя, как это делал он. Я просто... буду рядом.
Он вздохнул глубоко и крепко прижал мою руку к своей груди, туда, где билось сердце.
— Остаться рядом со мной — не будет лёгким выбором.
— Но моим, — тихо ответила я.
И в этой тишине мы просто сидели, вплетённые друг в друга дыханием, прошлым, настоящим. Двое, впервые не прячущиеся.
Вскоре мы вернулись в поселение. По дороге наш разговор стал почти интимным — в нём не было громких слов или пылких признаний, но в каждой фразе чувствовалась искренность. Амен, всегда сдержанный и немногословный, позволил себе немного приоткрыться.
Я чувствовала это всем своим существом — и была рада.
Я свернула к своим покоям — небольшому, но светлому помещению, где хранились мои сушёные травы, сосуды, инструменты и настои. В воздухе витал тонкий запах лаванды и мирры. Но стоило мне подойти к деревянному столу, как я замерла. Последняя тара для отвара — треснула. Остальные либо были уже использованы, либо не годились.
Я тихо выругалась себе под нос и, не мешкая, накинула лёгкий накид и направилась к мастерской ремесленника. Уже темнело, но я знала: Меху, старый мастер, частенько задерживался за работой, особенно если вдохновение настигало его под вечер.
Мастерская была шумным и живым местом: здесь пахло дымом, горячим металлом, древесной стружкой и смолой. Вдоль стен висели бронзовые ножи, браслеты с узорами, миски, сосуды, копья. Звук молота по металлу отдавался в груди. Я вошла, шагнув через порог, и крикнула, чтобы перекрыть гул:
— Меху! Ты здесь?
Старик выглянул из-за полок, вытирая руки о полотнище, и прищурился:
— Амонет? Что случилось?
— Мне нужны новые тары для отвара. Маленькие, с плотными крышками. У меня всё вышло.
— Исфет, ты снова лечишь того вояку? — хмыкнул он, но уже шел к полке. — Ладно, подожди. Я кое-что покажу. Сделал на днях — как раз для таких, как ты. Терпеливых, но настойчивых.
Я усмехнулась. Он знал, что я не уйду без нужного.
И пусть ночь уже начинала завладевать небом, внутри мастерской всё только начиналось.
Когда я уже собиралась покинуть мастерскую, прижимая к груди свёрток с новыми тарами, дверь скрипнула, и в проёме появилась Мира. Лунный свет выхватывал пряди из-под её платка, а на лице читалась та усталость, которую не скроешь ни улыбкой, ни словами.
— Амонет, — позвала она негромко, подходя ближе. — Я тебя как раз искала.
Я остановилась, поднимая на неё взгляд. Мира выглядела измождённой: тень под глазами, плечи чуть опущены. Наверное, весь день провела в полях или у амбаров — в последнее время забот стало слишком много.
— Всё в порядке? — спросила я, чуть обеспокоенная.
— Всё, — кивнула она, — но если я сегодня не расслаблюсь хоть немного, то завтра сойду с ума. У нас у реки сейчас тихо... Я подумала — может, искупаемся вместе? Просто... забыть обо всём. Хотя бы на миг.
Я мягко улыбнулась. Мира редко просила о чём-то. Она всегда держалась стойко, как и большинство женщин нашего поселения. Но в этом её взгляде была искренность и простое желание хоть ненадолго сбросить с себя бремя дня.
— Конечно, — сказала я, и тепло в голосе было искренним. — Когда стемнеет окончательно?
— Я возьму масло с лотосом и полотенца. — Она уже чуть оживлённее заговорила, будто сама мысль о воде и покое придавала сил.
Я кивнула, провожая её взглядом, когда она развернулась и скрылась за углом. Мысли уже уносили меня вперёд — к прохладной воде, к тихим разговорам, к редкому, но так нужному покою.
Ночь легла на поселение мягким покрывалом. Воздух наполнился прохладой, унося с собой дневную пыль и тяжесть жары. Я вышла из своих покоев с тонким плащом на плечах и направилась к ручью за пределами главной ограды. Мира уже ждала — она сидела на плоском камне, расчесывая волосы пальцами. Рядом стояло глиняное блюдо с маслом и аккуратно сложенные ткани.
— Ты пришла, — улыбнулась она, в её голосе была лёгкость. — А я уж думала, что передумала.
— Устала, но не настолько, — тихо отозвалась я, сбрасывая сандалии и подойдя ближе. — Мы обе заслужили этот вечер.
Вода в реке была прозрачной, звенящей от прохлады. Мы медленно вошли, затаив дыхание, пока прохладные струи не охватили тело. Мира вздохнула с облегчением и опустилась с головой, всплывая с мокрыми волосами и довольной ухмылкой.
— Вот ради этого я и живу, — прошептала она. — Иногда мне кажется, что мы с тобой последние, кто ещё помнит, как чувствовать себя женщиной, а не просто тенью, тащащей чужое бремя.
Я молчала, наблюдая, как лунный свет скользит по её коже и воде. Мира была сильной, но сейчас — просто уставшей, живой. Такой, какой редко позволяла себе быть.
— Ты часто забываешь, что имеешь право на отдых, — заметила я. — Даже сильные могут позволить себе слабость.
— Только не в этом мире, Амонет, — вздохнула она. — Но сегодня... мне всё равно.
Мы смеялись тихо, делились короткими воспоминаниями, говорили ни о чём и о многом одновременно. Масло с лотосом сделало кожу мягкой, а душу — лёгкой. И в тот миг, в той воде, среди теней ночи и запахов трав, не было ни боли, ни тревог. Только мы, вода и покой.
Я только начала намыливать плечи Миры маслом, когда из-за деревьев послышался лёгкий шум — треск ветки под ногой и шаг, слишком тяжёлый для зверя. Мы обе замерли. Я уже хотела подняться, чтобы проверить, кто там, как из темноты вышел он.
Дарин.
Он остановился на краю, в полумраке. Его лицо освещал только свет луны — достаточно, чтобы я увидела, как он мгновенно отвёл взгляд, заметив нас в воде. Щека его дёрнулась, будто он пытался сохранить невозмутимость, но внутри что-то обожгло.
— Прости... — хрипло произнёс он. — Я не знал, что вы здесь. Я шёл к ручью, чтобы наполнить бурдюк. Мне не хотелось мешать.
Мира фыркнула, не скрывая насмешки:
— Конечно. С бурдюком. И именно ночью. Когда воды в поселении — через два шага.
Дарин бросил на сестру косой взгляд, но снова взглянул на меня. Его глаза задержались — не нагло, не с вожделением, а с тем болезненным восхищением, которое он никогда не пытался спрятать.
— Я правда не хотел... — пробормотал он уже тише, но обращался ко мне.
Я молчала, не отводя взгляда. Луна осветила капли воды на моих плечах, и я почувствовала, как он сжал руки в кулаки.
— Дарин, — сказала я спокойно. — Мы скоро закончим . Подожди у дороги, если действительно пришёл за водой.
Он не ответил, только кивнул, резко развернулся и исчез между деревьями. Но я знала — он не ушёл далеко. Он просто стоял в стороне, борясь с собой. Своими чувствами. Со мной.
Мира выдохнула, качая головой:
— Он никогда не сдастся, знаешь?
— Я знаю, — прошептала я, снова опускаясь в воду. — И это делает всё только сложнее.
Когда мы с Мирой вернулись к поселению, ночь уже легла полностью. Она, закутавшись в тонкую ткань, ушла к себе, бросив мне короткое:
— Не делай вид, будто не ждала, что он останется.
Я не ответила.
Он действительно ждал.
Дарин стоял чуть поодаль, у старого дерева, с бурдюком в руке, хотя воды там, скорее всего, не было. Лицо в тени, но я чувствовала его взгляд — прямой, напряжённый. Как всегда, когда мы оставались наедине.
— Ты всё же остался, — сказала я, подходя.
— Мне нужно было... — Он запнулся. — Поговорить. Если позволишь.
Я кивнула, и мы отошли чуть в сторону от дороги, в полосу полутьмы, где нас никто не услышит. Тишина между нами была глухой, как перед бурей.
— Ты злишься? — спросил он наконец. — За то, что увидел тебя там?
— Нет. — Я смотрела на него спокойно. — Но ты знаешь, что так нельзя. Не ночью. Не за нами.
— Я не следил, Амонет, — в его голосе была горечь. — Но даже если бы следил... Что бы это изменило?
Я отвела взгляд. Он всегда говорил слишком прямо.
— Всё, — ответила я. — Это изменило бы всё.
Дарин шагнул ближе. Не нагло, но с той упрямой решимостью, за которую я его когда-то уважала.
— Я устал держать это в себе, — выдохнул он. — Я не мальчишка, чтобы прятать взгляды и слова. Я знаю, кто ты. Что ты значишь для всех. Для меня. Ты — как огонь. Я боюсь обжечься, но не могу отойти.
Мои пальцы сжались в складках ткани. Сердце дрогнуло. Но голос остался твёрдым:
— Почему ты пришёл, Дарин? Что привело тебя сюда?
Он замедлил шаг, и я почувствовала, как его плечи напряглись. Он открыл рот, но слова не сразу выходили. Наконец, с явным усилием, он заговорил:
— Я... Извини, Амонет, — сказал он тихо, будто не мог произнести свои слова по-другому. — Я не хотел, чтобы это так вышло... чтобы всё так... запуталось. Но, — он сделал паузу, — когда наши родители погибли, я был просто... потерян. Я не знал, что делать. Тогда я перевёз Миру сюда, чтобы она была в безопасности. Чтобы она не видела того, что происходило. Я просто... не знал, как мне быть. Я чувствовал себя потерянным и беспомощным, как будто всё ускользало от меня, и я не мог остановить этот процесс.
Я слушала, и сердце сжималось. Молчание между нами было как тяжёлый груз, но я чувствовала, что Дарин открывает мне свою душу, и эта уязвимость заставляла меня испытывать нечто большее, чем просто жалость.
Я сдержала вздох, но мне захотелось рассказать о себе. У меня тоже была своя тень, свои ужасы.
— Я понимаю, — сказала я, голос чуть дрогнул. — Мой брат... Он бил меня и сестру. Мы с Калифой... мы пытались выжить. Он всегда был с нами, но всё время пытался нас ломать. Когда умерли родители ... он как будто полностью потерялся. Он больше не был тем, кто нас защищал. Мы были как игрушки, с которыми играли, ломая.
Дарин резко остановился, повернув ко мне лицо. В его глазах было столько боли, что я замерла на месте.
— Ты сильная, Амонет. Я... восхищаюсь тобой. Ты так много пережила и всё равно продолжаешь идти вперёд.
Мои глаза встретились с его, и я почувствовала, как что-то внутри меня сжалось, как будто его слова затронули какую-то хрупкую нить, которую я давно пыталась спрятать.
— Но я всё равно не могу... забыть того, кто я есть, — прошептала я, будто отдавая себе отчет в том, что происходит. — Всё это время я старалась быть сильной, но внутри меня так много боли, что иногда кажется, я не выдержу.
Он шагнул ближе, его рука коснулась моей, а взгляд был таким... личным, что я почувствовала, как страх и тревога отступили в тот момент.
— Ты не одна, Амонет, — сказал он, его голос стал мягким, уверенным. — Я буду рядом. И всё, что тебе нужно... ты уже нашла. Ты нужна мне. Только ты.
Моё сердце пропустило удар. Он смотрел на меня так, как никто не смотрел раньше. С такой искренностью, что я даже не знала, как ответить.
Он поднял руку и коснулся моих волос, осторожно, словно боясь, что я убегу.
— Я думал, что могу пройти через всё один , но ты... ты — всё, о чём я мечтал.
Я стояла, не зная, что сказать, но это не имело значения. Его слова проникли в меня глубже, чем любые мысли.