Дом на краю света
Одиннадцать лет назад
12 октября
Я всегда думала, что «край света» — это просто устойчивое выражение, вроде «у тебя не все дома» или «не выноси сор из избы». Папа сказал бы «фразеологизм». Он учитель, мой папа. Языки, история, обществоведение. Типичный гуманитарий в мятых вельветовых штанах и с очками на носу. Может, для него «край света» так и остался речевым оборотом. А я сегодня узнала, где он, этот край. Он находится в местечке под названием Хольстед. Хотя правильнее ему было бы зваться Хульстедом – это та еще дыра.
Представь, дорогой дневник, еще утром ты живешь в городе, где почти не видно неба – всюду торчат стены и крыши, церковные шпили, а там, где все-таки пробился серый клочок, он расчерчен голубями, или белыми следами от самолетов, или дымом из труб, или... В общем, обжитое оно, это небо. Такое же, как улицы под ним – запруженные людьми, велосипедами, машинами, автобусами. Небо отражается в лужах, а лужи в нем – вот какой он, город, в котором я прожила всю свою жизнь: шумный, не очень чистый, пестрый, иногда вонючий, всегда на бегу, частенько на веселе, а иногда и под кайфом.
И вот ты говоришь ему «Прощай», закидываешь упакованные вещички в багажник, пристегиваешься рядом с папой и, проторчав часок в пробках, выкатываешься наконец на скоростное шоссе. Жаришь по нему – но не слишком быстро, потому что впереди едет грузовик с нашей мебелью. Все, конечно, в него не влезло. Но там мое любимое кресло-качалка. И папин письменный стол – ореховый мастодонт с ящиками и шкафчиками по обе стороны. И бабушкин буфет, который достался мне в наследство. И куча чего еще.
Дорога прямая, почти без поворотов. По сторонам – звукопоглощающие щиты или бесконечные поля с овцами. Скучища. Два моста – Сторбельт и Лиллебельт – разбивают однообразие на несколько минут, но вот они позади, и снова – щиты, поля, овцы.
Кажется, я засыпаю, а когда открываю глаза – мы уже в Хольстеде. И я сразу понимаю – все, мир кончился. Это dead end. Тупиковая ветвь на древе цивилизаци. Конечная станция. И дело не в том, что, когда я выглядываю из окна в нашем новом доме, то вижу только пустое поле с полоской леса на горизонте и громадой неба сверху. Точнее, не только в том. Дорогой дневник, я как-то смотрела по телеку программу о городах-призраках в Америке. Кучка пустых домишек посреди пустыни, хлопающие на ветру ставни, перекати-поле на улицах – и ни одной живой души. Вот! Это Хольстед. Только вместо пустыни – поля, с торчащими из голой земли обрубками кукрузных стеблей. А вместо перекати-поле – смерчики опавших листьев. И ни человечка на вымерших улицах. Даже цветы в горшках за пыльными стеклами низких домов кажутся давно высохшими или бутафорскими. И еще тишина. Тишина, в которую глядится небо – ведь надо же ему в чем-нибудь отражаться.
Может, я все еще сплю в машине, и все это мне снится? Сейчас ущипну себя за руку. Блин, больно. И я все еще здесь. Ненавижу Хольстед!
13 октября
Я все еще ненавижу это место.
Выбрала себе комнату на втором этаже с окнами на улицу. Сжатое поле наводит на меня тоску. Здесь я хотя бы могу смотреть на дома соседей. И заглядывать в сад напротив. Он окружен высоченной живой изгородью, так что с дороги фиг что разглядишь. А вот из моей спальни – пожалуйста. Изгородь, кстати, выстрижена очень красиво: верх у нее не плоский, как у всех, а образует гребень, как на замковой стене. Таких я раньше нигде не видела, даже в парке. Газон тоже идеально ухожен, как и клумбы с розами. Мама бы отдала им должное, ну а я к этим зализанным зазнайкам равнодушна. Мне всегда больше нравились георгины – они ведь бывают разные: маленькие и огромные, гладкие шарообразные и встрепанные, одноцветные и такие пестрые, что в глазах рябит. Это мой цветок – георгин. Впрочем, может, и они в этом саду есть – просто отцвели уже?
Вот, перечитала, что я тут понаписала – полная туфта! Ну не умею я писать дневники. Занялась этим, только для того, чтобы как-то использовать мамин подарок. Даже не помню, когда она мне его подарила, на день рождения или на рождество? В каком году? Точно не в прошлом, я бы запомнила. Хотя... Дело в том, что мама никогда не дарит мне то, что я прошу. Она всегда покупает то, что, ей самой кажется, нужно мне. Например, гитару – намек на то, что пора бы мне заняться музыкой. Или видеоуроки «Идеальная фигура за две недели» - даже думать не хочется, на что это был намек. Но все рекорды, пожалуй, побил кактус – чудовище в полтора метра высотой и с двадцатисантиметровыми колючками. Значение сего дара я так и не смогла угадать, поэтому пришлось спросить прямо. На что мама совершенно серьезно ответила: «Чили, лапочка, мне кажется, настало время тебе учиться о ком-то заботиться. Это твой первый питомец». Вообще-то, я хотела собаку. Но ма решила, что я должна начать с первого уровня, а не прыгать сразу на двадцатый. Кактус сдох через месяц. Когда мы везли его на помойку, мама ругалась, что в магазине ее обманули. Ей сказали, что этот вид происходит из мексиканской пустыни и выносит засуху и перепады температуры до 30 градусов.
В багажник, кстати, кактус не влез, и пришлось положить его на заднее сиденье. Угадайте, на что я села, когда поехала с родителями на очередное совместное мероприятие под лозунгом «Проводите больше времени с вашим ребенком»? Правильно. Колючки из попы у меня вытаскивал папа: маме от зрелища ягодиц, похожих на подушечки для булавок, стало дурно.
Гитару и видеоуроки аэробики я сдала в секонд-хэнд, когда мы разибрали домашний хлам перед переездом. В общем-то, приторно-розовая тетрадка в крылатых лошадях, бриллиантиках и с замочком должна была кончить там же. Я просто совершенно про нее забыла. А вспомнила, когда обнаружила дневник среди своих книг, плотно набитых в коробку с написью «одеяла, подушки». Грузчики грязно ругались, когда ее волокли. «Чо это у них за гребаные одеяла, мэн! Они в них чо, завернули дедушку своего добланутого в центнер весом?» «Ага, только сначала порубили его на куски». Придурки думали, я не слышу. В общем, на упаковке мне никогда не работать – уволят в первый же день.
Выкидывать тетрадку мне было жалко. Где тут секондхендовские контейнеры я еще не знаю. Может, их вообще в этой дыре нет. Вот я и стала писать девник. Не для того, чтобы познать себя и заняться саморазвитием личности, как надеялась мама. Я собираюсь познать совсем другое. Есть в этом Хольстеде что-то такое... жутковато странное. От чего бегают мурашки по коже. И в то же время – привлекательное. Такая ущербная красота, какая бывает в руинах и заброшенных зданиях. Я, конечно, мало еще что тут видела, но...
Блин! Я только что установила зрительный контакт с первым аборигеном! Пришлось прервать писанину из-за шума. Сначала я думала, папа наконец нашел пылесос. Но жужжание вроде доносилось снаружи. С какой стати папе пылесосить крыльцо? Я высунулась в окно. Источником звука оказался странный агрегат, похожий на трубу с ручкой и мешком. Его держал в руках сосед из дома напротив, увлеченно засасывая с газона опавшие листья. Мальчишка вполне мог оказаться моим ровесником, а мог учиться и класса на два младше – в этом возрасте по парням не поймешь. Бывает, ему только тринадцать, а он вымахал каланчой. А бывает, что пятнадцатилетний пищит цыпленком и макушкой тебе в подбородок упирается.
Это я к тому, что сосед мой из малохольных. А если его прикид отражает местное представление о моде, то мне явно придется пересмотреть свой гардероб, чтобы вписаться в стадо. Клетчатая рубашка, фланелевая, линялая и такая здоровенная, что свисает чуть не до колен; куцие джинсики до лодыжек, а в довершение всего – деревянные башмаки, размером больше напомнающие выброшенные на мель корабли. Причем, на босу ногу. Брр, у меня от одного вида гусиная кожа – за окном-то вряд ли выше десяти градусов. Да еще ветрюган – хламида пацана хлопает на нем, как флаг неведомого краесветского государства.
Лица соседа мне сверху не разглядеть – мальчишка уставился на жерло «листососа». Вижу только давно не стриженную темноволосую макушку. Внезапно в поле зрения появляется еще один персонаж. Из двери дома напротив выходит мужик типа шкаф-купе и решительно направляется к парнишке. Папашка его? Фигура - почти совершенный прямоугольник, маленькая круглая голова едва выдается из мощных плеч. Козырек бейсболки закрывает физиономию – мне видна только бульдожья нижняя челюсть, мясистая и гладко выбритая.
Мальчишка стоит спиной к мужчине, а потому не видит и не слышит его за шумом «пылесоса». Я вижу, как открывается и закрывается рот – мордоворот что-то говорит или кричит. Пацан вздрагивает и приседает, чуть не роняя свой агрегат. Мужчина хватает его за плечо, разворачивает к себе – так резко, что мальчишка чуть не падает. Теперь, когда они так близко друг от друга, становится еще заметнее разница в росте. Бульдог склоняется над парнишкой. Козырек кепки теперь скрывает лицо полностью, но я вижу как темная от волос ручища впивается в плечо под безразмерным рукавом – толстые пальцы почти смыкаются. Пацан стоит сгорбившись, опустив голову. Если бы он был собакой, хвост наверняка был бы поджат под самое пузо. Мужчина встряхивает мальчишку напоследок и отпускает.
Бедолага подхватывает «пылесос» и торопливо шлепает по дорожке, чуть не теряя свои башмаки-лодки. Мужчина уходит в дом. Заинтригованная, стою у окна. Пытаюсь сообразить, что я только что видела. Мальчишка возвращается – уже без агрегата, но с веерными граблями и тачкой. Снова набрасывается на листья. Теперь дело идет медленнее. К тому же, ветер норовит то и дело разворошить аккуратную кучку, в которую паренек сгребает опад. Я наблюдаю за сизифовым трудом еще какое-то время. Не знаю, зачем. Может, надеюсь, что сосед поднимет голову, и я рассмотрю его лицо. Но он смотрит только в траву.
- Чили, ты где? Не поможешь распаковать фарфор?
Это папа. Спешу ему на помощь, пока не раскокал половину бабушкиного антикварного сервиза. Но в голове застряла картинка, как слайд в древнем слайдоскопе: сгорбленный мальчишка и вцепившийся ему в плечо тип с комплекцией игрока в регби. Какого дерева?! Ничего ведь не произошло. К тому же, я не знаю, что натворил это пацан. Конечно, мой папа никогда и пальцем меня не тронул. Но вот с мамой у нас бывали стычки. Когда я доводила ее до истерики, она тоже могла вцепиться мне в плечи и трясти. Разве это не то же самое? Обычная семейная сцена. Ага, разве что мама с фигурой модели и сосед-качок – это разные весовые категории.
Мы провозились с распаковкой коробок часов до трех. К этому времени оба выдохлись и проголодались, как волки.
- Перерыв, - объявил папа. – Если ты сходишь в магазин, я накрою на стол. Супермаркет совсем рядом, даже велосипед брать не обязательно.
Я все же вытащила из гаража велик – не хотелось переть мешки с продуктами на собственном горбу. Только закинула ногу через раму – и бац! Вот он, соседский пацан. Как раз метет дорожку своими граблями. Мне его видно через ворота: они у них кованые, со всякими заитушками на прутьях. Бедняга что, так с утра тут и мучается? Я представила, как ветер снова и снова раскидывает сложенные им кучки листьев, как выдувает опад из тачки и издевательски крутит желто-красные торнадо по идеально подстриженной траве.
Наверное мальчишка почувствовал мой взгляд или просто услышал что-то, потому что он поднял голову. Блин, хорошо, что я не успела сесть на велик – точно бы навернулась. Господи, ну и урод! Мне даже жалко его стало. Сначала показалось, что лицо у бедолаги кривое. Не просто ассимметричное, а будто правую половину взяли от одного человека, левую от другого, и неудачно склеили. Да еще на той половинке, что слева, выкололи глаз. А другой затянули бельмом. В общем, персонаж из мультика «Монстры против пришельцев».
Наверное выражение морды лица у меня было соответствующее, потому что монстрик явно смутился. На обветренных скулах вспыхнули пятна. Он сгорбился, будто хотел сделаться еще меньше ростом, развернулся и уже собрался удрать со своими граблями.
То ли от жалости, то ли от стыда за свое поведение – тоже мне, вылупилась, как детсадовка в зоопарке – я бросила велик и шагнула к калитке.
- Привет, я ваша новая соседка, - пытаюсь, чтобы это звучало мило, но голос виновато дрожит. – Мы вчера приехали. Меня, кстати, зовут Чили. А тебя?
Он обернулся – всего на короткое мгновение. Но то ли я теперь стояла ближе, то ли первый шок уже прошел, и теперь я рассмотрела: лицо паренька вовсе не было кривым. И слепым он тоже не был. Так казалось из-за разницы в цвете глаз. В правый будто черных чернил плеснули, вот почему мне почудилось, что там дыра. Зрачок совершенно сливался с радужкой. А левый светлел настолько прозрачной голубизной, что выглядел больным.
Ничего не ответив, пацан отвел взгляд и исчез за живой изгородью. Вот ты и познакомилась с соседом, Чили!
14 октября
Гетерохромия – вот как это называется. Сегодня папа подключил наконец интернет, и я пробила разные глаза в гугле. Такая фигня может быть врожденной, может возникнуть в результате травмы, а может быть симптомом всяких жутких болячек. Если сосед-монстрик болен, то мне его действительно жаль. Особенно, если я его обидела. Надо как-то извиниться перед ним. Или сделать для него что-нибудь приятное.
Выглядываю в окно. В саду никого. Зеленый газон почти так же усыпан опадом, как и вчера. То ли пацан не слишком старался, то ли ветер все-таки победил. Какой умник вообще мог додуматься убирать листья в такую погоду? Вон у нас весь двор ими завален, и что? Мы не заморачиваемся.
Спускаюсь вниз и обнаруживаю папу в кабинете. Он готовится к завтрашним урокам. В понедельник у него первый рабочий день в местной школе. А у меня – первый учебный.
- Пап, - говорю, - а когда вы с мамой въехали в нашу квартиру, вы навещали соседей? Ну там, чтобы познакомиться, подарить бутылку вина или тортик.
- М-м, - папа листает какую-то книжищу, очки сползли на кончик носа. – Кажется, фру Мортенсен снизу заходила к нам. С печеньем и орешками. Печенье пришлось размачивать в кофе, а орешки мы, к счастью, попробовать не успели. На следующий день заскочил ее внук и предупредил, чтобы мы все выбросили. Печенье это лежало в шкафу фру Мортенсен с его конфирмации. А орешки остались от шоколадных конфет. Понимаешь, она не могла жевать ядрышки, а шоколад обсасывала и...
- Фу, ну и гадость! – Я замахала руками. – Слушай, если испеку пирог, сходишь со мной к соседям напротив?
- М-м? – Папа сосредоточенно делал заметки в толстом блокноте.
- Просто визит вежливости. Странно будет, если я пойду одна. Папа!
Он вздрогнул и в последний момент подхватил падающие очки.
- Замечательно, золотце, что ты хочешь установить хорошие отношения с соседями. В конце концов, теперь это наш новый дом. Так что, - он со вздохом поправил высящуюся на столе кипу бумаг, - конечно, я схожу с тобой. Только попозже, - и он снова с головой углубился в свои заметки.
Я решила испечь шоколодный торт. Нет, я не какой-то там расчудесный кулинар. Я вообще не умею готовить. Уроки домоводства в старой школе для меня всегда были жутким кошмаром. Котлеты превращались в хрустящие на зубах горькие угольки. Булочки - в расползающийся серый клейстер. Если мне приходилось крошить овощи для супа, я щедро приправляла его своей кровью. Если меня ставили разбивать яйца, одно из них обязательно оказывалось тухлым, и все летело в помойное ведро. Нашей училке становилось все труднее и труднее подобрать для меня группу. В конце концов, со мной соглашались иметь дело при одном условии – я тихо стою в сторонке и ничего не трогаю.
А как меня доставало «остроумие» одноклассников! Написано, например, в рецепте: «Приправьте блюдо по вкусу». И тут же раздается скорбный хор: «Только не надо Чили!» Или вот кто-нибудь снимает пробу с кипящего рагу, корчит отвратную морду и орет: «С Чили переперчили!» И все в таком духе. Естественно, у меня сложился комплекс кулинарной неполноценности, и на кухню я заходила, только чтобы что-нибудь слопать. Но теперь, когда мама с нами больше не живет, а папа снова выходит на работу, волей-неволей придется ему помогать. Так что, чем раньше я начну осваиваться в роли домохозяйки, тем лучше.
Шоколадный торт – беспроигрышный вариант. Ну как можно напортачить с готовой смесью из супермаркета, в которую просто надо добавить воды? Я воткнула штепсель кухонного комбайна в розетку, и тут обнаружила, что не знаю, где лежат насадки. С папой, ответственным за распаковку кухонного инвентаря, общаться было бесполезно – он с головой ушел в оккупационный период. Порывшись в ящиках и оставшихся коробках, я плюнула и схватила ложку: замесим тесто вручную. Тетки и дядьки в кулинарных шоу делают это с полпинка. Неужели у меня не получится?
Я попыталась забыть печальный опыт с булочками и рьяно взялась за дело. Когда липкая бурая масса покрыла руки до локтей и свесилась с носа – мне пришлось его почесать в процессе – стало ясно, что что-то пошло не так. Пытаясь спасти остатки теста и собственного достоинства, я запихала то, что удалось наскрести с себя и стенок миски, в форму. Зараза прочно приклеилась к пальцам и не желала оставаться в духовке одна – только вместе со мной. Когда мне наконец удалось захлопнуть за тортом дверцу, я в изнеможении повалилась на пол. Пот лил с меня в три ручья. Кажется, я поняла, как маме удавалось сохранить идеальную фигуру.
Моя руки, я выглянула в окно. Оно тоже выходило на улицу, как и окно моей спальни. Из-за живой изгороди ничего было не рассмотреть, кроме торчащей над ней крыши с солнечными батареями. На коробке из-под смеси значилось, что торт будет готов через полчаса. Надо бы пойти переодеться, а то вся футболка в шоколадных пятнах. Я представила, как мы с папой звоним в дверь – массивную, черную, с полукруглым оконцем на самом верху – я хорошо разглядела ее сверху. А открывает он – монстрик. Блин, а что, если папа тоже вытаращится на него, как баран? Точнее, как бабуля Сида из «Ледникового периода», - он больше на нее похож, когда в очках. Мальчишка тогда точно сбежит, тортик там или не тортик. Нет, папу надо подготовить.
Снова тащусь в кабинет. Папа включил настольную лампу под зеленым абажуром – тоже антиквариат, абажур – это зонтик, который держит бронзовая дама. Но в целом его поза совершенно не изменилась, разве что очки снова сползли на кончик носа.
- Пап, - говорю, - ты знаешь, что такое гетерохромия?
- М-м? – Он отрывает от записей взгляд, но меня, конечно, не видит.
Повторяю вопрос.
- Как помнится, это аномальная пигментация глаз, обусловленная переизбытком или недостатком меланина. А почему ты спрашиваешь? – Папины очки наконец фокусируются на мне.
- А-а я... – вот тут бы мне и рассказать про соседа, чего тут такого-то. Но у меня само собой вылетает, - наткнулась на это слово в книжке.
Разворачиваюсь и скачками несусь наверх, к себе. Сердце колотится в ушах. Блин, что за фигня? Надо было все объяснить папе, он бы понял. Этот парень действительно урод. Ошибка природы. Или просто больной. Но он же не виноват, что так выглядит. Так же как я не виновата, что меня зовут Чили. Это все мама с ее любовью к экзотике. Папа хотел назвать меня Марией в честь бабушки. Просто Марией. Но мама, как всегда, победила. Она сказала, что второго ребенка они назовут так, как решит папа. И где он, мой братик или сестричка? Я так и осталась единственной в семье. Единственной на всем земном шаре девчонкой по имени Чили.
Сменив футболку, возвращаюсь в кухню. Тортик поднялся и горкой торчит из формы – на вид совсем не плохо. А на запах? Открываю духовку и сую туда нос. Приходится тут же зажмуриться – в лицо так и пышет пахнущий ванилью жар. Отдергиваю голову назад и открываю глаза. Нет, вот дерьмо, что за фак?! Торт схлопывается и опадает, будто шарик, из которого выпускают воздух. Вот его верхушка на уровне краев формы, вот она опускается еще ниже, и на дне остается комковатый непривлекательный блин. Нет! Неужели ничего нельзя сделать?! Реанимация, разряд, искусственное дыхание!
Захлопываю дверцу духовки и выворачиваю ручку на полную мощность. 4000 вольт! Разряд! За стеклом ничего не происходит. Похоже, пациент мертв. Что вы скажете теперь, доктор Хаус? Когда наконец звонит таймер, я вытаскиваю наружу нечто черное, воняющее гарью и напоминающее лаву, навеки застывшую в кратере Везувия. Нет, с этим невозможно явиться к соседям. Я не фру Мортенсен.
Скачу наверх и ключиком открываю копилку-пингвина. В супермаркете я видела готовые торты. Придется раскошелиться на один из них. Одна нога тут, другая там – папа даже не замтит, что меня нету дома. Когда я уже заруливаю велик в гараж, на тротуаре напротив появляется процессия: Бульдог в бейсболке, рядом тетка, которую с большим преуменьшением можно было бы назвать полной, в кильватере мелочь лет пяти – близнецы, судя по одинаковой одежде. Замыкает кортеж темноволосый парень, но это не Монстрик. Он высокий, широкоплечий и явно похож на отца. Только квадратная челюсть не выпирает вперед, и нос не вмят в щеки. В общем, он даже симпатичный, хоть и не в моем вкусе. Все семейство при параде, явно шастали на какой-нибудь день рождения или еще куда. Но где же Монстрик? Может, он и правда болен и остался дома?
Хватаю пакет с тортом из корзинки велика и шмыгаю в дом прямо через гараж, чтобы не заметили. Швыряю покупку в кухню и несусь в кабинет.
- Пап, торт готов. Соседи дома. Пошли!
Когда мы топаем через дорогу, папа косится на бумажный пакет с маркой местного пекаря, и хмурит рыжеватые брови:
- Мне показалось, ты пекла что-то на кухне. Или там просто прошел ураган?
Я пожимаю плечами:
- Технические неполадки.
- Бывает, - соглашается папа со вздохом.
Наверное боится, что на ужин придется кушать мою лаву. Зря. У нас есть микроволновка, а в супермаркете – гамбургеры в вакуумной упаковке.
Я оставляю ему право нажать на кнопку звонка. Сама осторожно держусь за папиным пальто – вдруг Бульдог кусается. К тому же, если Монстрик все-таки откроет дверь и папа начнет пялиться, я смогу незаметно его пнуть. К счастью, отпирает нам жирная тетка. У нее короткие светлые волосы, фальшивая улыбка и пухлые запястья, унизанные тонкими браслетами. Она держит бутылку вина, врученную папой, на вытянутых руках, будто это ядовитая змея.
На ее зов в прихожую выбегает Бульдог. Мы представляемся друг другу, и я тут же забываю их имена. Нас приглашают в гостиную. Откуда-то возникает парень-симпатяга, уже переодетый в капюшонку с какой-то спортивной эмблемой. На полу возятся близнецы. Монстрика нигде нет. Начинаю сомневаться. А может, он вовсе тут не живет? Может, он просто так подрабатывает – помогает соседям с работой в саду? Только странно как-то: чего тогда Бульдог на него орал и тряс? Так обычно с наемными работниками не поступают. И Монстрик, похоже, явно этого мужика боялся. Или я себе все напридумывала?
Чтобы отвлечься, начинаю глазеть по сторонам. Вокруг стерильная чистота. Полы отполированы. На светлых коврах ни пятнышка. Мебель не современная, но явно дорогая, массивного дерева – не эта «собери сам» фигня из Икеи. Будто случайно провожу пальцем по ближайшей полке, уставленной какими-то кубками и призами. Ни пылинки. Бульдог тут же это замечает и начинает распинаться насчет Эмиля – так зовут высокого симпатягу. Того мол вот-вот выберут в лигу юниоров по хоккею, он принес своей команде кучу побед, восходящая звезда национального уровня и бла-бла-бла. Сама звезда внимает, не краснея, и так и жрет меня глазами – совершенно нормальными, неопределенно-серыми. Мне не очень нравится, что эти зенки ползают в районе моих сисек, хоть и основательно прикрытых свитером типа мешок.
Я демонстративно поворачиваюсь в кресле и беру кусок торта. Мамаша Эмиля разливает кофе. Папа треплется с Бульдогом – обычный разговор взрослых: спорт, политика, работа, местные сплетни. Я начинаю жалеть о том, что сюда пришла, да еще и папу затащила. Вижу, что он явно принуждает себя поддерживать разговор. Бульдог - из тех, кто считает свое мнение единственно верным и пытается подавить авторитетом. Если авторитетом не выходит, то можно и просто подавить. Его слишком много, выходная рубашка чуть не трещит по швам, эго и тестостерон начинают заполнять гостиную.
Возможно, это издержки профессии. На одной из фоток, что торчат на стене, он стоит в полицейской форме. Я пытаюсь обнаружить фотографию Монстрика, но ее нигде нет. Отвечаю односложно на вопросы мамаши-толстухи о школе, нашем переезде и прочей фигне. Тетка ничего не ест, и я представляю, как после нашего ухода она волочет остатки торта на кухню и там, судорожно косясь на дверь, запихивает шоколадную массу в рот обеими руками.
Наконец этот спектакль мне так надоедает, что я не выдерживаю и выпаливаю:
- Так что, у вас трое детей? – Вопрос звучит так по-идиотски, что я тут же сбивчиво лопочу. – В смысле, близнецы ваши такие шустрые: кажется, их то трое, то четверо.
- О, да, - толстуха улыбается мелкими зубами, - чудные подвижные детки. Но ты угадала. У них есть еще один брат. Дэвид. Он приболел, поэтому не ходил с нами в церковь.
Церковь? Блин, да, сегодня же воскресенье! Но кто в наши дни ходит в церковь по воскресеньям? Разве что восьмидесятилетние бабульки, которых наверное автобусами возят из дома престарелых – надо же обеспечить пенсионеркам хоть какое-то развлечение. Подозрительно кошусь на бутылку вина, стоящую на столе рядом с папой. Соседи вежливо, но твердо дали нам понять, что не пьют. Даже по праздникам. Ёрмундыр! Куда я затащила папу?! Подобрав под себя ноги, чтоб при необходимости быстрее вскочить с дивана, выпаливаю:
- Вы, слуайно, не свидетели Иеговы?
Разговор в гостиной на секунду замирает. Папа посылает мне из-под очков отчаянный взгляд. А Бульдог ставит свою чашку на стол и весомо так заявляет:
- Нет, мы не сектанты. Мы просто верующие христиане, - и упирает на «верующие». – Для нас жизнь вечная и воскрешение плоти не пустой звук.
- Мы ходим в церковь, ведем здоровый образ жизни, а наш сын поет в церковном хоре, - поспешила пояснить толстуха при виде моего вытянувшегося лица. – В целом, мы самая обычная семья.
- Не смотри на меня так, - замахал ладонями-лопатами Эмиль, скорчил такую рожу, будто только что вляпался в прилепленную под столом жвачку, и ткнул куда-то в пол, - это Дэвид у нас - мальчик из хора, а не я.
Я тупо уставилась в натертый паркет. Бедный Монстрик еще и в хоре поет? В церковном? Как он вообще дожил до своих... предположительно тринадцати лет?
- У нас там цокольный этаж, - зачем-то обяснила мамаша и поспешила сменить тему. – А вы, Генрих, что будете у нас преподавать?
Папа облегченно встрепенулся:
- Датский, историю и обществоведение в старших классах.
- Значит, и в девятом, у Эмиля? – Толстуха бросила на сына многозначительный взгляд.
- Да, - папа отпил глоток кофе.
- И в восьмом? – Многозначительный взгляд в сторону Бульдога.
- В «Б» классе. Восьмой «А» я оставлю своим коллегам, - улыбнулся папа и стряхнул крошки с колен. – Видите ли, там будет учиться Чили.
- И что такого? – Хохотнул Бульдог, расслабленно откинувшись на спинку кресла. – Дочка сомневается в папиных преподавательских способностях?
Тут меня снова понесло:
- Папа прекрасный учитель. Дело не в этом. Просто не хочу, чтобы одноклассники думали, будто ко мне на его уроках особое отношение.
- Дорогуша, - Бульдог продолжал пребывать в приподнятом настроении, - к тебе всегда будет особое отношение.
Мне не понравилась его усмешка. И то, как его маленькие колючие глазки уставились на меня, тоже не понравилось. Расхотелось спрашивать, что он имеет в виду. Захотелось смыться отсюда поскорее. Наверное папа почувствовал мое состояние. Он быстро закрыл тему, поблагодарил за кофе и начал прощаться.
Когда мы вышли за кованую калитку, я почувствовала, что у меня болят шея и плечи. Кажется, все время, что мы сидели в стерильной гостиной, мои мышцы были напряжены, будто тело ожидало внезапного нападения. С какого перепугу?! И творилась ли такая же фигня с папой?
За ужином я спросила, что он думает о наших соседях. Папа выдавил кетчуп на вялый гамбургер и осторожно сказал:
- Ну, на первый взгляд, милые люди. Конечно, наши политические взгляды расходятся, но...
- Пап! – Я закатила глаза к потолку, где повис, шевеля лапками, паучок. – Кончай уже со своим плюрализмом.
Папа вздохнул и взялся за горчицу:
- Я бы на твоем месте проверил, в порядке ли фонари на твоем велосипеде.
В этом весь папа. Фонари!
- Знаешь, кажется, я поняла, почему мама нас бросила, - заявила я, швырнув недоеденный гамбургер в раковину. Конечно, не попала. – Ты никогда не называешь вещи своими именами!
И я поперла наверх, эпично топая.
15 октября
Ненавижу, ненавижу, ненавижу в двенадцатой степени!
Сегодня бы первый школьный день. Утром долго торчала у шкафа, решала, что надеть. Почти все тряпки, что покупала мне мама, кончили в секонд-хенде вместе с гитарой. Мама работала в Доме итальянской моды и регулярно моталась в Милан, откуда привозила пробники новых коллекций. Вот в этих пробниках я обычно и расхаживала: готовая детская модель для сотрудницы Дома и предмет дикой зависти всех девчонок в школе. Гламурные, естественно, пытались набиться в друзья, одновременно строя за спиной всякие козни. Ботанки от меня шарахались, как от чумы. Мальчишки пускали слюни, но, к счастью, издалека – королев за попу не хватают. В итоге, через все свои школьные годы чудесные я шла одиноко и с высоко поднятой головой, мечтая о драных джинсах и кофте с капюшоном, который можно поглубже надвинуть на голову.
Теперь мой шкаф заполняли как раз такие джинсы и еще куча дешевого ширпотреба из H&M. Я пыталась создать себе новый имидж. В меру спортивный, в меру современный, в меру расслабленный... никакой. Это было трудно. Действительно трудно. Провозившись полчаса и основательно взмокнув, я плюнула на все, влезла в первые попавшиеся тряпки и рванула из дому. На велике долетела до школы за пять минут. И все равно пропустила утреннее песнопение – такая тут идиотская местная традиция. Папа, конечно, это заметил – он-то пришел на работу вовремя.
Ладно, плевать. Я заметалась по коридорам. В отличие от моей старой школы, эта оказалась скопищем одноэтажных зданий желтого кирпича, слепленных кое-как вместе с помощью крытых переходов. Строения разделялись на блоки А, Б, В и так далее. В очередном коридоре я наткнулась на план, но только он скорее запутал, чем помог. Расписание, заботливо распечатанное папой, я, конечно, забыла дома, так что в каком блоке располагались старшие классы, оставалось для меня загадкой. Спросить тоже было особенно некого. Первый урок уже начался, и вокруг носилась только какая-то малышня в дождевиках – очевидно, собираясь на занятие на свежем воздухе.
Я бросилась влево, свернула за угол, потом за другой... и облегченно перевела дух. В следующем коридоре торчала знакомая фигура. Линялую рубашку сменил столь же линялый и растянутый свитер, свисавший чуть не до колен, а потому напоминавший уродливое платье. Вместо клогов на ногах красовались потрепанные кеды. Шнурки отсутствовали. Тощей шеей, торчавшей из широкого грубого ворота, Дэвид напоминал выпавшего из гнезда птенца. Он изучал пол с растерянным выражением на лице: будто он, как и я, не знал, куда ему нужно, и нужно ли ему куда-нибудь вообще.
Я притормозила и спокойно подошла ближе – не хотелось спугнуть Монстрика. Блин, ну и грязнущий у него рюкзак! Им что, после дождя в футбол играли? Хотя... Кто знает, учитывая славу парнишки как мальчика из церковного хора.
- Привет, - начала я жизнерадостно. – Я ваша соседка из дома напротив, Чили, помнишь?
Он вскинул на меня свои жуткие глаза и - опа! Сжался, съежился, будто хотел стать еще меньше ростом – ну прямо мимоза стыдливая. Снова уставился в пол. Руки висят по бокам безвольно, как плети. Лицо завесила сальная челка.
- Слушай, - меня все его комплексы стали реально доставать, - ты Дэвид, да? Я тут типа опаздываю, никак не могу найти восьмой класс. Восьмой «А». Не знаешь, где у них первый урок?
Пацан молчал, как рыба об лед. Я почему-то подумала, что, если бы он наконец поднял голову и рапрямил спину, то наверное стал бы выше меня.
- Скажи хотя бы, я в том блоке?
В ответ – тишина. Может, он вообще немой? Ага, немой мальчик из хора. Или глухой?
Я склонилась над его ухом и рявкнула:
- Восьмой «А» – где он?
Парень отскочил, глянул на меня быстро и как-то в профиль, по-птичьи, черным свои глазом. Что-то пробормотал и потопал по коридору. Кул! Теперь я никогда не найду этот чертов класс! Тут смотрю, Монстрик останавливается, опять как-то бочком, и стоит, на месте топчется. Блин, да это же он меня поджидает! Я дернула за ним. Дэвид ускорился. Я уже почти бежала, а он шлепал себе впереди своими длинными ногами – нос в землю, рот на замке. Внезапно мне стало смешно. Я остановилась. Интересно, что теперь?
Он пронесся еще немного, замедлился, встал. Снова вполоборота. Вроде, я на тебя не смотрю, я тут так, случайно проходил. Но он меня ждет. Теперь я это знаю. Он ведет меня к цели и не уйдет без меня. Улыбаюсь ему. Не знаю, видит ли он что-нибудь – Дэвид упорно пялится в пол. Но все равно улыбаюсь. Делаю шаг. Он тоже делает шаг. Замираю. Он останавливается. Это похоже на странную игру. Я могу следовать за ним, но не могу идти рядом. Так мы и доходим до очередной двери. Все так же молча парень открывает ее для меня.
Оказалось, я попала туда. Еще оказалось, что я ошиблась. Дэвиду было не тринадцать. Потому что он – бочком-бочком – вперся в класс следом за мной.
- Во, у Гольфиста появилась подружка! – Раздалось с задней парты.
- Причем зачотная!
Ржач, свист, мечущаяся у доски пухлая коротышка, пытающаяся успокоить разошедшихся придурков. А я пытаюсь сообразить – причем тут гольф?
Дэвид между тем проскользнул мимо меня, все так же не отрывая глаз от пола, будто там была нарисована путеводная линия. Кто-то высунул в проход ногу, но он просто перешагнул ее. Кто-то двинул ему кулаком в бедро – парень покачнулся, но даже не пискнул. В своем черном свитере-платье, с опущенной темноволосой головой он напоминал пингвина, бесстрашно пробирающегося к гнезду через лежбище агрессивных моржей.
Наконец он дошел и чуть ли не упал за пустую парту. Кто-то почти достал беднягу – дернул сзади за рюкзак. А до меня дошла одна простая истина. Дэвид и был Гольфистом - паршивой овцой класса со странным прозвищем; чмом, которого не гнобит только ленивый. И меня угораздило засветиться рядом с ним.
Hul – дырка (дат.)