Глава 2
Дождь всё усиливался, накрыв собой почти весь город и погрузив его в мрачную темноту. Лишь его глухие удары по крыше нарушали повисшее в комнате напряженное молчание. Никто не решался нарушить его, словно боясь только усугубить всё происходящее.
Четыре немых статуи застыли посреди уютной столовой. По лицу Джинни крупным градом катились слёзы, она сгорбилась и словно резко постарела на много лет. Гарри, запустивший руки в копну чёрных волос, смотрел на свою тарелку с недоеденным пирогом — тем самым, что Джинни пекла с утра, напевая под нос весёлую песенку. Теперь эта ягодная начинка казалась каплями застывшей крови. Лицо Рона превратилось в маску. Только нервный тик в уголке глаза выдавал бурю внутри. Когда Гермиона встретилась с ним взглядом, в нём читался немой вопрос: «Зачем? Почему именно сейчас?». Наконец она решилась:
— Джинни, ты же понимаешь, что я не могла скрывать это от него, — и метнула взгляд на Гарри.
Пальцы Джинни бессознательно рвали скатерть, создавая причудливые узоры из ниток. Когда она подняла опухшие глаза, Гермиона увидела в них такую боль, что невольно отпрянула.
— Зачем? — это слово повисло в воздухе, наполненное такой горечью, что Гермиона почувствовала, как по спине пробежали мурашки. — Грейнджер, зачем?.. — просипела Джинни.
В этом «Грейнджер» вместо привычного имени было столько холодной ненависти, что стало ясно — что-то между ними сломалось. Гермиона почувствовала, как комок подкатывает к горлу. Она так боялась этого момента, боялась потерять подругу, но теперь, когда это случилось, оказалось, что реальная боль в тысячу раз страшнее любых опасений.
Слова Джинни словно разорвали невидимую преграду. Гарри вскочил так резко, что стул с грохотом опрокинулся назад. Он рухнул перед девушкой на колени, обхватив её хрупкую фигуру дрожащими руками, и прижался лицом к её животу, будто пытаясь услышать то, чего ещё не существует.
— Прошу, Джин... — его голос срывался на шёпот, губы прижимались к ткани платья, — я не переживу ещё одну потерю... Не заставляй меня, прошу...
Каждое слово било по Гермионе, как плеть. Она поднялась со стула, чувствуя, как подкашиваются ноги, и подошла к окну. Холодное стекло запотело от её дыхания. Пальцы снова вывели знакомые руны — те самые, над которыми она корпела в библиотеке Хогвартса, пока Джинни терпеливо ждала, болтая ногами и щёлкая жвачкой.
Предательство или спасение?
Гермиона никогда не имела близких подруг, пока в её жизни не появилась Джинни. Эта рыжая сорвиголова ворвалась в её мир, словно солнечный зайчик, пробившийся сквозь пыльные библиотечные фолианты. Она помнила...
Как после Святочного бала, с размазанной тушью и распухшим от слёз лицом, она рыдала на плече Джинни, яростно проклиная «этого бестолкового и неуклюжего Рона». А Джинни, вместо ожидаемых утешений, вдруг рассмеялась своим звонким, как колокольчик, смехом: «Да он же просто идиот, Гермиона! Ты представляешь, он вчера споткнулся о собственные ноги, пока примерял парадную мантию!» И неожиданно, сквозь слёзы, Гермиона почувствовала, как её губы сами растягиваются в улыбке.
Как потом, уткнувшись носом в подушку в гриффиндорской гостиной, она прикусила губу, чтобы скрыть предательскую улыбку, и шёпотом призналась Джинни про свой первый поцелуй с Виктором:
— Он был такой... взрослый. Такой уверенный, — прошептала она. Джинни, сверкнув глазами, тут же завалила её вопросами: «А язык был? А руки куда клал? Мерлин, ты целовалась с профессиональным ловцом!»
Как они, обнявшись, катались по кровати от смеха, когда Джинни, покраснев до корней волос, рассказывала, как решилась поцеловать Гарри.
— Я чуть не умерла, Герми! Он был такой неуклюжий... и такой потрясающий!
В тот вечер Джинни светилась, как маленькое солнце, в своей потрёпанной квиддичной форме, а Гермиона не могла оторвать глаз от этой искренней радости, чувствуя странную гордость — будто это и её победа тоже.
Теперь, глядя на сгорбленную фигуру подруги, на её пальцы, судорожно сжимающие скатерть, Гермиона впервые задумалась — а была ли она настоящей подругой? Ведь настоящий друг не просто плачет на твоём плече и радуется твоим успехам. Настоящий друг должен был понять. Должен был почувствовать, что заставило Джинни пойти на этот шаг. Должен был поговорить с ней наедине, прежде чем обрушивать эту новость на Гарри. Но она, Гермиона Грейнджер, всегда такая умная, такая проницательная, поступила как последняя дура. Потому что испугалась. Потому что впервые в жизни столкнулась с чем-то, чего не могла понять через книги. И теперь, глядя, как дрожит подбородок Джинни, как её ногти рвут ткань, Гермиона осознавала — возможно, она только что потеряла единственную настоящую подругу, которая у неё когда-либо была.
И самое страшное — совершенно не понимала, как это исправить.
— Я... — Гермиона обернулась, сжимая кулаки так, что пальцы побелели, — я не могла молчать, видя, как ты себя уничтожаешь. Ты же... Ты всегда была самой сильной из нас.
Джинни медленно подняла голову. В её глазах, ещё минуту назад полных слёз, теперь горел холодный огонь.
— Сильной? — она засмеялась, и этот звук разрезал комнату, как битое стекло, — Ты решила за меня, что для меня лучше. Разве это про силу, Гермиона?
Гарри резко поднял голову, но Джинни уже отошла, отряхивая платье, будто стряхивая Гермиону — её заботу, любовь, её предательство.
— Ты боялась, что не справишься, если я... — её голос дрогнул, — Поэтому скинула это на Гарри. Как непосильную ношу.
Наступила тишина, в которой отчётливо слышалось, как Рон сглотнул. Гермиона почувствовала, как по щекам текут горячие струйки. Она не поняла, когда начала плакать.
— Я... — но слова застряли в горле. Потому что Джинни уже шла к двери, её рыжие волосы — обычно такие яркие — казались тусклыми в сером свете дождя.
Гарри застыл на коленях. А Гермиона вдруг поняла страшную вещь: иногда спасая одного, ты теряешь другого. И этот выбор остаётся с тобой навсегда. Решительным шагом она подошла к Джинни быстро вытирая слезы.
— Объясни нам. Объясни.
— Что тебе объяснить?! Что мне восемнадцать лет? Что этот ребенок придёт в мир, где даже нам, победителям, — она практически выплюнула это слово, — сложно выжить? Что мне нечего будет рассказать ему, потому что за последние годы я видела только насилие и смерть? Потому что мы все здесь свихнулись и теперь расплачиваемся за наши победы? — крик Джинни отдавался эхом в сознании каждого.
Гермиона тихо вздохнула и сказала, взяв ее за руку.
— Джин, посмотри на нас. На меня, Гарри, Рона. Или приди к Джорджу, который целыми днями сидит и ремонтирует часы, видя в них лишь отражение Фреда, которого не вернёшь. Или Тедди, который является плодом любви двух таких непохожих и очень сильных людей. Он появился на свет посреди хаоса и тьмы, которая поглотила его родителей, но он живёт. Живёт, растёт и когда-нибудь будет гордиться своими родителями, поняв, что их жертва стоила того, чтобы жить дальше. Мы все видим этих призраков, Джинни, — прошептала Гермиона, и подруга подняла на неё глаза.
— Хочешь знать, что я делаю ночью? Кричу. Корчусь от Круциатуса, который из ночи в ночь накладывает на меня Беллатриса. И шрамы болят у всех, — она бросила взгляд на Поттера. — Я всегда знала, когда у Гарри болит шрам, даже если он пытался это скрыть, и теперь тоже чувствую его боль. — Она резко задрала рукав мантии и подняла руку с белёсой надписью «Грязнокровка».
— Каждый из нас мучим страхами, поверь. Мы видели столько смертей, и теперь ты позволишь себе самой допустить ещё одну. Так зачем же мы защищали этот мир, если даже сейчас ты действуешь, как Пожиратель?
Джинни ахнула так, словно Гермиона ударила её.
— Ты сравниваешь меня... с ними?
— Нет. Я напоминаю тебе, чем они были. Теми, кто решал, кому жить, а кому — нет. Теми, кто боялся всего самого светлого настолько, что готов был уничтожить его в зародыше. — Её пальцы сжали руку Джинни. — Ты лучше них, Джин. В тысячу раз лучше.
Джинни задрожала, но Гермиона не отпускала её руку.
— Мы сражались не просто за жизнь. Мы сражались за право выбирать, какой она будет. И если ты сделаешь этот шаг... — голос Гермионы сорвался, — то подаришь им победу. Ту самую, которую они не смогли вырвать у нас ни пытками, ни проклятиями.
Джинни будто рухнула внутрь себя. Задохнулась, и слёзы хлынули с новой силой, болезненно и... чисто. Девушка рыдала так, как плачут только те, кто заглянул в бездну и всё же нашёл в себе силы отступить. Она вцепилась в Гарри, а он обнял её так крепко, будто мог защитить от всех ужасов мира.
— Прости меня, прости, я не знаю, я просто очень боюсь...
Гермиона отступила.
— Пойдём, — прошептал Рон, касаясь её локтя.
Она кивнула, и незаметно для Гарри и Джинни они ушли в холл.
— Гермиона...
— У меня не было выхода.
— Я знаю. Ты сделала всё правильно. Идем домой.
Они материализовались в гостиной с глухим хлопком. Гермиона, обычно такая аккуратная, резко стянула с себя мантию и бросила её на пол, где она легла смятой тёмной лужей.
— Как ты думаешь, мы сможем жить как прежде? Или хотя бы попытаться? — Гермиона распускала непослушную гриву, роняя шпильки и внимательно смотря на Рона.
Он разглядывал её так, будто видел в первый раз. Его взгляд блуждал по ней, словно Рон пытался запомнить Гермиону такой: тонкой, удивительно нежной в своем бессилии и молящей о чём-то...
Его ответ не требовал слов. Губы нашли её шею, руки впились в бёдра, дыхание обжигало кожу. В этом пылала отчаянная, почти болезненная страсть, как будто завтра мир снова рухнет. Гермиона вскрикнула, когда он впечатал её в стену, чувствуя, как холодные обои впиваются в спину. Их тела слились в знакомом, но вдруг ставшем чужим танце. Сквозь мутную пелену удовольствия, застилающую сознание, Гермиона смутно ощущала неясную тревогу — словно тот, кто сейчас так крепко сжимал её в объятиях, прощался с ней. Такое одиночество, такую боль она ощутила всего раз — когда там, в лесу, он покинул её, бросив лишь уничтожающий взгляд. Но крестражей больше нет. Есть лишь воспоминания, которые причиняют боль. И теперь вот это ощущение скорой потери.
Рассвет застал их на полу, среди сброшенной одежды и невысказанных слов. Гермиона прижалась к груди Рона, слушая, как бьётся его сердце.
— Ты здесь? — спросила она шепотом.
Рон не ответил. Только обнял её крепче.
Этой ночью сны пощадили Гермиону, но даже во сне она ощущала — кошмары не пришли сегодня не потому что отступили. Они лишь готовились к чему-то худшему.
***
«Я прошу тебя, не молчи. Ты знаешь, что я должна была это сделать, ведь Гарри — мой лучший друг. Прости меня, Джин. Что ты решила?»
Это было третье письмо за день, и Гермиона раздражённо думала о том, не подарить ли семье Уизли мобильные телефоны. Джинни молчала, и это убивало. Гермиона была уверена в том, что поступила правильно, открыв правду о беременности подруги. Одно лишь вызывало жжение в душе: будь она сама в таком положении, захотела бы, чтобы все вокруг знали правду? И поступила бы Джинни с ней таким образом, не поговорив и не выслушав?
Жжение в груди усиливалось, причиняя почти физическую боль. Гермиона поняла, что совершила ошибку, по привычке решив, что умнее и дальновиднее всех. Но в их жизнях не могло быть правых и виноватых — мир давно разделился на серые полутона. И сейчас она ясно видела, что оступилась, не поговорив со своей лучшей, «единственной», добавила Гермиона в уме, подругой, когда та особо нуждалась в её помощи.
— Площадь Гриммо, 12, — негромко вскрикнула девушка и через несколько мгновений уже стряхивала пепел с одежды.
— Джинни? Ты дома?
Дом ответил Гермионе тишиной. Она несмело прошла к лестнице и снова задала свой вопрос, но в ответ лишь скрипнули половицы под ногами.
На кухне и в гостиной царила пустота, и Гермиона осторожно поднималась на следующие этажи, надеясь, что не застанет хозяев дома в самый неподходящий момент. Все двери в комнаты были закрыты, кроме одной — на самом верху. Комната Сириуса. «Неужели Гарри...» — дыхание перехватило.
Тихонько шагнув в комнату, Гермиона оглянулась. За эти годы здесь ничего не поменялось: выцветшие маггловские плакаты с мотоциклами и глуповато улыбающимися девицами в купальниках, массивная кровать, всё тот же бардак от происков Наземникуса. И девушка, неподвижно сидящая на кровати. Огненная копна перевязана лентой, тонкая струна спины обтянута легчайшим кружевным платком. Голос — тихий, мелодичный, совсем не тот, к звону которого все уже давно привыкли. Джинни что-то напевала на французском, немало приведя Гермиону в изумление:
C'est la mèr' Michel qui a perdu son chat
Qui crie par la fenêtr' à qui le lui rendra
C'est le pèr' Lustucru qui lui a répondu :
Allez, la mèr' Michel, vot' chat n'est pas perduСтаринная французская песенка: У матушки Мишель пропал бродяга-кот. Она в окно зовёт: «Кто мне кота найдет?..» Папаша Люстюкрю кричит ей от ворот: «Эй, матушка Мишель, я знаю, где ваш кот!..»
— Это Флёр. Она постоянно напевала этот надоедливый стишок, когда мыла посуду или готовила, или еще что-нибудь... И, знаешь, всё то, что тебя поначалу раздражает и жутко достаёт, однажды становится настолько привычным, что уже не знаешь, как без этого жить дальше. Вот и я, когда Билл с Флёр переехали в «Ракушку», сперва даже не поняла, чего мне не хватает. А оказалось, вот этой нудной песни про противного кота, — Джинни впервые оглянулась на Гермиону. — А чего тебе не хватает, Гермиона?
Девушка растерянно оглянулась и присела рядом с подругой.
— Родителей. Хогвартса. Уроков. Нашей гостиной. Перепалок со слизеринцами. Много чего.
— Тебе не хватает прошлого?
Гермиона рассеянно подкрутила непослушную прядь, выбившуюся из идеальной причёски.
— Нет, не так. Скорее, того, что в нём заключено.
— И чего же?
— Спокойствия. Ощущения покоя и защищенности. И... не знаю. Отсутствия воспоминаний.
Джинни смотрела в окно, чуть прищурившись.
— Джин...
— Я не злюсь, Гермиона. И, наверное, ты была права. Я не одинока в этом мире, хотя мне иногда кажется, что я плыву против течения, а вокруг никого, кто мог бы помочь. Даже Гарри. Просто... Мне страшно. Я больше не хочу ответственности. Я устала, — и девушка прикрыла глаза.
Гермиона смотрела в окно на хмурое небо и чувствовала ту же жуткую усталость, что и Джинни, словно ей пришлось пробежать сотни миль без остановки. Покусав губы, Грейнджер прошептала:
— В конце концов, ты не одна. Мы рядом. Гарри рядом. И он, — она осторожно тронула живот Джинни, — тоже будет рядом. А это ведь уже значит, что против течения ты одна больше не поплывешь, верно?
Джинни робко улыбнулась.
— Спасибо.
— Глупости. Ты же знаешь, я всегда за тебя. И прости меня. Я должна была поговорить с тобой. Понять, в чем причина.
— Причинно-следственные связи? — усмехнулась Джинни. — Ты никогда не перестанешь быть Гермионой Грейнджер.
— Я очень надеюсь, — шепнула та.
Некоторое время они просидели молча.
— Почему комната Сириуса?
Джинни закусила губу и, помедлив, ответила:
— Гарри очень часто сюда приходил. Когда его не стало. Он размышлял о чем-то и, мне хочется верить, находил ответы на вопросы. Мне тоже хотелось найти на свои. И пришла ты, — опять улыбнулась девушка. — Прости, что не ответила на письма. Мне показалось, что нечестно — сказать, что не обижена, таким способом.
— Это ничего, — выдохнула Гермиона, почувствовав, что с плеч свалился невидимый груз. — А Гарри? Он приходит сюда теперь?
— Больше нет.
— Он не может найти ответы на вопросы?
— Боюсь, что он перестал их задавать.
Гермиона приобняла подругу и снова взглянула на небо. Постепенно за окном стало темнеть. Снизу раздался голос.
— Идем, Гермиона, Гарри ведь действительно не просто так позвал вас вчера, — Джинни встала и скривилась от долгой неподвижности. — И еще: я оставлю ребенка. И буду надеяться, что всё будет хорошо.
— Так и будет.
Гермиона смотрела на бегущую по лестнице фигурку подруги и почувствовала укол: надежда. Когда же они перестали надеяться?