Свет и Пепел

Гермиона резко распахнула глаза, словно кто-то выкрикнул её имя. Но в комнате стояла тишина, нарушаемая лишь мерным дыханием Рона и навязчивым стуком дождя по стеклу. Она зажмурилась, пытаясь продлить миг между сном и явью — этот короткий промежуток, когда ещё можно притвориться, что кошмары остались в прошлом.

За окном бушевала гроза. Свинцовые тучи нависли так низко, что казалось, будто они опустились на крыши домов, пытаясь раздавить своим весом. Одна особенно крупная капля ударила в стекло с такой силой, что Гермиона невольно вздрогнула. Вспышка молнии осветила комнату на мгновение — ровно настолько, чтобы она успела разглядеть знакомые очертания: трещину на потолке, тень от платяного шкафа и свое бледное лицо в отражении зеркала.

Девушка потянулась к одеялу, пытаясь укрыться с головой, как делала в детстве, когда боялась грозы. Но теперь одеяло не могло защитить от того, что бушевало внутри.

«Всего пять минут», — умоляла она саму себя, вжимаясь в подушку. — «Пять минут без воспоминаний». Но тело уже вспомнило. Мышцы спины ныли от привычного напряжения — остаток ночи она ворочалась, пытаясь убежать от снов, в которых снова звучали крики, снова сверкали зелёные вспышки, падали люди. Последний сон был особенно ярким — она снова стояла в гостиной Малфоев, чувствуя тяжелые локоны и хриплое дыхание Беллатрисы на своём лице. Гермиона судорожно сглотнула, почувствовав, как во рту пересохло. Левое предплечье заныло, будто в ответ на воспоминание. Она машинально провела пальцами по руке, поглаживая рубцы.

Рон рядом пошевелился, и она замерла, боясь потревожить его сон. Он так редко спал спокойно... Но парень лишь глубже зарылся в подушку, его рыжие волосы растрепались по наволочке, а губы беззвучно шевелились — возможно, он с кем-то разговаривал во сне. С Фредом? С Тонкс? Со всеми, кого больше не вернуть?

Гермиона медленно выдохнула и посмотрела на часы. Семь утра. Ещё можно было попытаться уснуть, но она знала — стоит закрыть глаза, и снова окунется в незаканчивающийся кошмар. Пора работать.

— Рон, просыпайся. Через два часа нас ждут в Мунго, — в ответ послышалось бурчание ещё не отошедшего от огневиски парня. — Вставай, Рональд!

Парень глухо застонал, натягивая одеяло на голову. Рыжие волосы торчали во все стороны, а лицо было бледным и припухшим, отражая все ночные последствия пристрастия к алкоголю.

Гермиона сжала губы:

— Два часа. Скоро начнется поток, сам знаешь.

Больница Святого Мунго стала их отдушиной — помощь в госпитале притупляла ноющую боль в груди, позволяла не думать, а лишь работать. Единственное место, где боль других перекрывала их собственную. Конечно, Министерство обещало им всяческую материальную и моральную поддержку, каждый из Героев Войны мог бы себе позволить спокойно и безбедно прожить всю жизнь за счёт государства. Но это означало необходимость запереть себя в четырёх стенах — в их случае такая перспектива была ничем не лучше Азкабана.

Гермиона встала и передёрнула плечами от холода. Паркет мгновенно вцепился ледяной гладкостью в её ступни. Этот проклятый холод пропитал помещение насквозь, будто зима самолично решила навсегда поселиться в стенах.

— Инсендио! — прошептала она, и в маленьком камине затрещал огонь. Оранжевые блики тут же заплясали по стенам, но тепла не принесли.

Рон наконец поднял голову, уставившись на девушку мутными голубыми глазами:

— Ты опять не спала, — хрипло констатировал он, разглядывая синяки под глазами.

— Всё в порядке, — вздохнула Гермиона. Какая разница, спала она или нет, если кошмары ждали её в обоих мирах. — Я сварю кофе.

После Великой Победы они с Роном сняли себе небольшую квартирку в Косом переулке. Она встретила их выцветшими обоями цвета заплесневелого хлеба и вечным сквозняком. Гермиона в первый же вечер заметила, как странно отражается свет в кривом зеркале прихожей — будто их отражения уже были слегка размыты, нечётки, готовые в любой момент исчезнуть. Они выбрали этот затхлый уголок сознательно, отказавшись от предложения Гарри переехать в дом крёстного отца — особняк на Площади Гриммо с его высокими потолками и призраками прошлого казался им слишком просторным, обнажающим их душевные пустоты.

Рон начал пропадать в «Дырявом котле» через неделю после заселения. Гермиона вела точный счёт — семь дней попыток притвориться, что они могут жить нормально. В последний вечер недели она нашла на кухонном столе смятый пергамент: «Ушёл в Котел. Не жди». Подстрочный перевод: «Не могу дышать в этих стенах». Когда она впервые пришла за ним, то застала непривычную картину: Гарри, ссутулившийся над бокалом, будто пытался разглядеть в янтарной жидкости ответы на незаданные вопросы; Джордж, перекатывающий в пальцах какой-то механизм от незаконченного изделия; Хагрид, чья огромная ладонь сжимала рюмку, казавшуюся игрушечной в его руках. Они не чокались. Не говорили тостов. Просто поднимали бокалы и пили синхронно, будто выполняли давно заученный ритуал. В этом молчании было что-то священное и ужасающее, словно они хоронили себя по частям с каждым глотком.

Гермиона продержалась три таких вечера. На четвёртый она поняла, что начинает сходить с ума — её пальцы сами собой вырисовывали на коленях заученные руны: Наутиз — боль, Эйваз — защита. Бессмысленное занятие, никак не помогавшее от горестного молчания мужчин. Оно разламывало её изнутри, будто кто-то ковырялся в незаживших ранах ржавым ножом.

Теперь Гермиона встречала Рона ужином. Луковый суп по рецепту Молли (она забыла, когда именно перестала звать её «миссис Уизли») — слишком солёный, потому что слёзы всё ещё иногда попадали в кастрюлю. Тыквенный пирог — подгоревший снизу. Жаркое — пересушенное, ведь трижды за готовкой она отвлекалась, прислушиваясь к несуществующим шагам в коридоре.

Этот фарс домашнего уюта разыгрывался на крошечной кухне, где даже часы тикали как-то виновато, будто извиняясь за свою навязчивость. Но в ритуале готовки была своя магия — на эти сорок пять минут она могла притвориться нормальной. Нож, ровно нарезающий овощи. Ложка, помешивающая соус. Всё по инструкции, под контролем. Если закрыть глаза, можно было почти поверить, что за спиной вот-вот раздастся голос профессора Слизнорта: «Мисс Грейнджер, весьма, весьма впечатлён!»

Самым большим испытанием была ночь. Успокоительные зелья оставляли во рту привкус сожжённой бумаги, а травяные чаи лишь подчёркивали горечь на языке. Гермиона закутывалась в одеяло, но холод шёл не от простыней — он поднимался изнутри, ледяными волнами, с каждым вдохом становясь всё невыносимее.

Рон лежал рядом, и даже не касаясь его, она знала — он не спит. Его дыхание было слишком ровным, искусственным. В темноте она чувствовала, как напряжены его мышцы, будто даже сейчас, в постели, он готовился к бою. Его веснушки совсем поблёкли — девушка заметила это месяц назад, когда случайно поймала солнечный свет на его лице. Рыжие точки, что когда-то казались такими живыми, теперь выглядели как блёклые акварельные пятна. Будто война вымыла даже из них все краски. Не видя его лицо, Гермиона точно знала: надломленный взгляд голубых глаз устремлён в потолок, губы сжаты в тонкую полоску.

Когда приступ становился невыносимым, он хватал её так, что рёбра трещали, а в груди перехватывало дыхание.

— Только не тебя, я не могу тебя потерять, только не ты... — шептал он, словно заведённый.

Их близость в эти моменты напоминала битву. Они не занимались любовью — это было выживание. Касания Рона никогда не были нежными — они были проверкой. Грубые пальцы впивались в её бёдра, оставляя синяки, словно он пытался удостовериться: вот здесь — плоть, вот здесь — кость, вот здесь — она настоящая. А не ещё один призрак, преследующий его за закрытыми веками. Гермиона не просила мягкости. Ей нужно было именно это — ощутимая боль, ногти, впивающиеся в спину, зубы на шее. Физическое подтверждение: «Я здесь. Ты здесь. Мы не сгорели дотла».

Когда он входил в неё резко, без прелюдий, она выгибалась навстречу, цепляясь за него, как утопающая за обломок корабля. Не от удовольствия — от необходимости. Каждое движение было попыткой заглушить, стереть память, выкинуть ощущение дикого одиночества хотя бы на несколько минут. Рон рычал ей в шею что-то бессвязное — обрывки фраз, смешанные с её именем, признаниями и проклятиями. Его руки дрожали. Всегда дрожали. Как будто даже сейчас, внутри неё, он боялся, что она исчезнет. А Гермиона... сжимала веки, ловила ритм и молилась, чтобы этот момент никогда не заканчивался. Потому что после — снова тишина. Снова тени в углах комнаты. Снова воспоминания, ползущие под кожу. Закончив, они лежали спиной к спине, притворяясь спящими, пока за окном медленно светало, а утром снова становились другими людьми — теми, кого все знали. Гермиона Грейнджер, золотая девочка Министерства. Рон Уизли, верный друг, душа компании. Они улыбались пациентам в Мунго, кивали знакомым на улицах, делали вид, что справляются. И только зеркало в их прихожей знало правду — с каждым днём их отражения становились всё более размытыми, будто готовясь исчезнуть совсем.

Чайник зашипел на плите, его свист разрезал тягостную тишину кухни. Рядом булькала медная турка — густой аромат кофе смешивался с едким дымом от недокуренной сигареты, которую Рон в спешке раздавил о блюдце. Гермиона торопливо разлила терпкий напиток по чашкам и сделала глоток, наблюдая, как последний клубок дыма растворился в воздухе, прежде чем трансгрессировать. Они не взялись за руки. Не коснулись друг друга. Просто шагнули в трансгрессию — каждый в своём одиночестве.

Гермиона была вся в синем. Слишком правильном, слишком официальном. Плащ с серебряными застёжками, костюм с безупречными стрелками, даже прядь непослушных кудрей была заколота строгим зажимом. Как и раньше, униформа сидела идеально. Правильно. Только глаза выдавали её — мёртвые, потухшие, будто кто-то выжег в них всё живое. Рон в привычных джинсах и свитере нервно теребил пергамент с министерской печатью, оставляя на нём влажные отпечатки пальцев.

— Зачем нам вообще туда являться? — спросил он, и в его голосе прозвучало что-то, чего Гермиона не слышала уже давно — сопротивление.

Гермиона скривилась:

— Министерство не просит, а приказывает, Рон. Разве ты не понял? Мы больше не люди. Мы — экспонаты. Живые памятники. — Она резко повернулась к нему, и в этот момент в глазах мелькнуло что-то дикое. — Они будут показывать нас, как ручного тролля в зоопарке! «Вот они, герои, посмотрите, какие милые, почти как настоящие люди!»

Год. Целых двенадцать месяцев прошло с тех пор, как закончилась война. Но этого хватило, чтобы превратить их боль в спектакль. Потери — в пропаганду. Погибших друзей — в строчки в официальных речах. Предстоящий приём был кульминацией этого цирка — парад победителей перед лицом международного сообщества.

Рон вдруг ударил кулаком по стене.

— Я больше не могу! — его голос дрожал от ярости. — Каждый день... Каждую ночь... Они требуют улыбок! Они хотят, чтобы мы...

Гермиона резко подняла руку, прервав его. Её глаза на секунду вспыхнули — настоящие, живые, полные такой боли, что Рон невольно отступил.

— Молчи. — прошептала она. — Не давай им этого. Не показывай. — Её пальцы сжались в кулаки. — Они не достойны нашей боли.

Рон и Гермиона стояли друг напротив друга, разделенные сантиметрами и неделями невысказанного. Два острова в океане лжи. Два воина, забытые той войной, которую они выиграли.

— Идём, работа ждет. — наконец сказала девушка. Её голос был тихим, но в нем звучала сталь. — А Министерство... Пусть видят, кого они решили превратить в марионеток.

После падения руины лечебницы дымились неделями. Сквозь пепел и щебень пробивались стоны раненых — их было так много, что даже магия не справлялась. Волшебный Лондон очнулся от шока и ринулся помогать: кто-то жертвовал целые состояния на восстановление, кто-то приносил ингредиенты, дрожащими руками выкладывая на временные столы пучки мандрагор и редчайшие флаконы со слезами феникса. А некоторые оставались — становились руками и голосами там, где магия бессильна против человеческой боли.

Гермиона пришла в первый же день. Без призывов и героических речей. Просто встала у котла в закопченном переднике и начала варить — зелье за зельем, пока пальцы не покрывались ожогами, а веки не наливались свинцом. Когда первый пузырь зелья лопнул на поверхности, выпустив в воздух мерцающий золотистый дым, что-то в ней дрогнуло. Она вдруг вспомнила, как когда-то, ещё в Хогвартсе, затаив дыхание, следила за тем, как ингредиенты сливаются воедино, рождая магию. Как её сердце билось чаще от этого превращения — алхимии, которая казалась ей настоящим чудом.

Теперь всё было иначе. Теперь она варила зелья не для оценок, а для жизни. Но в редкие мгновения, когда состав начинал переливаться нужным оттенком, а запах становился идеально сбалансированным — острым, но не едким, сладковатым, но не приторным — она ловила себя на том, что задерживает дыхание. Как тогда. Как будто где-то глубоко внутри, под слоями усталости, боли и тяжелых воспоминаний, все ещё жила та самая Гермиона — девчонка, завороженно наблюдающая за магией в чистом её проявлении.

Позже к ней присоединился Рон — неуклюже левитировал камни для новых стен, носил воду, а когда не было видно сквозь пыль — просто стоял рядом, становясь живым щитом между ней и хаосом.

Их работа не была подвигом. Это стало воздухом. Единственным способом не задохнуться.

Прошли месяцы. На месте руин выросла новая больница — ещё больше прежней, с палатами, где стены помнили заклинания защиты, а не крики под пытками. Многие добровольцы остались — научились накладывать повязки, различать яды по оттенку дыма. Гермиона теперь носила мантию зельевара. В её углу, заставленном склянками, время текло иначе: здесь, наблюдая как капля лунного света преображает состав, она могла на мгновение забыть, что за дверью — мир, где победа пахнет пеплом. Если кто-то спрашивал, почему она до сих пор проводит здесь столько времени, девушка отшучивалась или говорила что-то о долге. Но правда была в том, как её пальцы бережно перебирали ингредиенты. В том, как она замирала, когда зелье наконец-то принимало нужный оттенок. Даже после всего — она всё ещё могла чувствовать это. Чудо.

Тяжёлая дубовая дверь кабинета едва успела закрыться за Гермионой, когда по коридору застучали торопливые шаги.

— Мисс Грейнджер! — голос целительницы Бейнсли дрожал от напряжения, когда она подхватила Гермиону у самого порога. — Спасибо, что пришли раньше... У нас кризис — Успокаивающее зелье на исходе. Последний флакон только что отправили в детское отделение.

Гермиона сжала пальцы на ручке сумки, пока кожа не побелела. Это зелье она знала наизусть — каждый этап, каждый нюанс варки. Сколько раз её руки сами собой начинали движение, даже когда мысли уносились далеко. Лунный камень, две капли сиропа чемерицы...

— Я понимаю, — она кивнула, стараясь, чтобы голос не выдал усталости после бессонной ночи. — Через два часа будет новая партия.

Бейнсли задержалась взглядом на тёмных кругах под глазами Гермионы, но промолчала. Все здесь научились не задавать лишних вопросов.

«Сколько ещё?» — пронеслось в голове. Сколько ещё флаконов придётся наполнить, сколько раз услышать торопливый шёпот «Спасибо, мисс Грейнджер», прежде чем мир наконец перестанет разваливаться на части?

Но котёл уже ждал. Пламя синим отблеском отражалось в стеклянных колбах. Она глубоко вдохнула и взяла в руки нож.

Работа. Только работа.

А там, может быть, ещё и для себя останется капля.

Металлическая ложка замерла на полпути, когда в окно лаборатории гулко ударился клюв совы. Гермиона вздрогнула — звук был слишком резким, слишком неожиданным. За стеклом металась серая неясыть, и этот вид больно кольнул её в сердце.

Букля никогда так не стучала. Белоснежная птица всегда терпеливо ждала, пока заметят её мягкое поскребывание коготками...

Гермиона резко отворила форточку, впуская порыв холодного ветра. Новая сова Гарри влетела внутрь, беспокойно хлопая крыльями. После смерти Букли он долго не мог завести другую птицу, а когда всё же взял эту неясыть, называл её просто «Сова» — без теплоты, без той особенной интонации, с которой когда-то произносил имя своего верного пернатого друга.

Конверт пах дымом и чернилами. Развернув его, Гермиона сразу узнала неровный почерк Гарри:

«Уверен, ты уже получила весточку от Министерства. Хочу обсудить с тобой и Роном новости насчет приёма. Ждём к ужину. P.S. Джинни просит прихватить зелье №57 из твоего списка. Кажется, ей нездоровится, возможно, простуда».

Её пальцы вдруг похолодели. Номер пятьдесят семь — она знала его слишком хорошо. Ингредиенты, этапы, возможные побочные действия — все это было выгравировано в памяти.

Сова нетерпеливо зашевелилась на спинке стула, когда Гермиона подошла к полкам. Рука сама потянулась к нужному флакону с синей этикеткой — она всегда держала небольшой запас на случай... на случай, если вдруг у них с Роном что-то пойдет не так.

Грейнджер резко сжала флакон в руке, чувствуя, как стекло вдавливается в ладонь. Она не могла думать об этом. Не сейчас. Не до того, как увидит Джинни своими глазами.

«Почему ты ничего не сказала?» — мысленно спросила она, убирая флакон в сумку и протягивая птице кусочек лакомства. Но тут же поняла ответ — они все стали мастерами в искусстве молчания. Война научила их скрывать эмоции даже от самых близких.

Сова, получив угощение, улетела, оставив после себя лишь несколько серых перьев на столе. Гермиона посмотрела на часы — до конца работы оставалось шесть часов. Шесть часов, чтобы приготовить себя к разговору, который, она чувствовала, перевернёт всё с ног на голову.

Разлив последние капли Успокаивающего зелья по флаконам, девушка вышла из кабинета. Ей следовало торопиться: Рон наверняка уже ждал у регистратуры, чтобы вместе отправиться на ланч. Коридор приемного отделения был залит резким больничным светом. И среди этого безликого пространства рыжие волосы Рона выделялись, как вспышка заклинания. Гермиона уже сделала шаг в его сторону, когда...

Смех. Яркий, звонкий, неприлично живой.

Она замерла, будто наткнувшись на невидимую стену. Её пальцы непроизвольно впились в складки мантии, когда она увидела: Рон, её Рон, склонился к какой-то блондинке из регистратуры, и на его лице играла та самая улыбка — с ямочками у уголков губ, которые когда-то целовала Гермиона. Она подметила всё: кричаще-красную помаду, сколотый лак на ногтях, искусственные локоны, выбивающиеся из-под белого головного убора. Мелочи, которые вдруг заставили её относиться к блондинкам максимально холодно.

— Привет, — произнесла она ровным голосом, который самой ей показался чужим. Рон обернулся слишком быстро.

— А, привет! — в его глазах мелькнуло что-то похожее на вину. — Ладно, Эйприл, пока.

— Пока, мистер Уизли. Мисс Грейнджер, — блондинка скользнула взглядом по Гермионе и натянуто улыбнулась.

Та не удостоила медсестру ответа, резко развернувшись к выходу. Осенний воздух обжёг легкие, но хотя бы остановил дрожь в руках.

— Гарри и Джинни ждут нас сегодня, — бросила она через плечо. — Не опаздывай.

Рон нахмурился:

— Мы не пойдем вместе?

— Нет. У меня дела.

Гермиона не сказала главного. Не сказала, как ножом режет его смех, когда она сама разучилась даже улыбаться. Как ненавидит эти крапинки радости в его глазах — будто он забыл. Забыл запах пороха в руинах Хогвартса, забыл голос Люпина, читающего последние напутствия, забыл, как Фред шутил за секунду до...

Но самое страшное — она ненавидела себя за эту ненависть. Потому что не могла позволить себе то, что позволил он: хоть ненадолго представить, что можно жить дальше.

— Как скажешь, — растерянно ответил Рон, но Гермиона уже шла прочь.

Обед проходил в гулкой тишине. Ложка механически скользила по тарелке, размазывая соус в причудливые узоры, пока Гермиона наблюдала, как Рон уплетает жаркое с аппетитом, достойным его шестнадцатилетнего «я». Между огромными кусками мяса он умудрялся закидывать в рот листья салата и параллельно листать потрёпанную книжку.

Гермиона вдруг застыла, узнав обложку. «Пособие по уходу за метлой» — та самая, которую она подарила Гарри на тринадцатый день рождения. В памяти всплыли тёплые вечера во Франции: смех мамы, объятия отца, ломаные французские предложения, которые Гермиона упрямо пыталась выучить, чтобы самостоятельно заказать себе шоколадный торт.

Уголки её губ дрогнули в почти забытом движении.

— Эм?.. Грмыона, ш тобой вшё в порядке? — Рон заговорил, не удосужившись проглотить гигантский кусок ростбифа.

Она подняла глаза и увидела его — настоящего Рона, с хлебной крошкой в уголке рта и знакомой морщинкой между бровей. Внезапный порыв нежности сдавил горло.

— Да, я просто... — её пальцы сами потянулись стряхнуть ту крошку, но она остановилась в сантиметре от его щеки, — я рада, что ты со мной. Спасибо тебе.

Не дожидаясь ответа, она вскочила из-за стола, оставив на салфетке следы от дрожащих пальцев.

Рон замер с вилкой на полпути ко рту. Когда дверь кафе захлопнулась, он медленно опустил столовый прибор, отодвинул тарелку и запустил руки в рыжие волосы.

***

В тишине лаборатории, где даже пламя под котлом горело беззвучно, Гермиона вдруг остро ощутила отсутствие того самого пронизывающего взгляда. Того, что когда-то заставлял её руки дрожать над зельями, а спину — выпрямляться до хруста в позвоночнике.

Снейп.

Как странно — теперь она скучала по его сарказму. По особенному тону, которым он произносил «Мисс Грейнджер, очевидно, что даже ваше занудство не компенсирует отсутствие магической интуиции», заставляя её имя звучать как оскорбление. Он был странным мостом между ней и тем Хогвартсом, где всё ещё пахло сливочным пивом мадам Розмерты, где Фред и Джордж запускали в коридорах фейерверки, а профессор Флитвик радостно хлопал в ладоши, когда она правильно произносила заклинания.

Его пренебрежение к ней было кристально честным. В отличие от вежливых улыбок чиновников Министерства, в глазах Снейпа она всегда читала правду: «Ты здесь чужая. Ты не принадлежишь этому миру». И каждый раз, когда он смотрел на неё так, будто видел грязь на её мантии, Гермиона брала ещё одну книгу. Ещё один пергамент. Ещё один сложнейший рецепт зелья.

Ночные бдения над фолиантами, дрожащие от усталости пальцы, чернильные пятна на руках — всё это было её молчаливым доказательством «Я на своём месте». Каждое «Отлично» Макгонагалл, каждый восхищённый взгляд одноклассников она заслужила, преодолевая не только учебную программу, но и его — вечного скептика, сурового стража магических традиций.

Сейчас, переворачивая в руках флакон с готовым зельем, она понимала: именно профессор Снейп научил её самому главному. Не просто запоминать, но — понимать. Не слепо верить написанному, но — искать скрытые смыслы между строк. Не бояться сложностей и разбирать их на части, как сложное зелье, пока не станет ясна самая суть. Его уроки оказались важнее, чем он сам мог предположить. Благодаря ему она научилась читать магию, как родной язык. Видеть узлы проблем там, где другие видели лишь хаос. И сейчас, когда от её умений зависели жизни, Гермиона впервые по-настоящему осознала — его неприятие было лучшим подарком, который он мог ей сделать.

Она провела пальцем по этикетке с номером 57. Где-то в другом мире, быть может, Снейп язвительно усмехался, наблюдая, как «настырная зубрилка» использует всё, чему он её невольно научил. И в этот момент она почувствовала нечто странное — благодарность, смешанную с грустью. Благодарность за то, что он никогда не делал ей поблажек. За то, что заставил доказать — сначала ему, потом себе, — что она имеет право стоять у этого котла. Даже если цена этого права оказалась слишком высокой.

Гермиона встряхнула флакон, наблюдая, как жидкость оставляет на стенках белесые маслянистые следы. Такие же мутные, как те воспоминания, что Снейп передал Гарри перед...

Она резко сжала склянку. Нет, сегодня не время для этого. Не время вспоминать, как его чёрные глаза в последний раз сверкнули в полутьме хижины.

Пальцы потянулись к волосам, заправляя выбившуюся прядь обратно в тугой пучок. Слишком тугой — кожа на висках натянулась, будто пытаясь сдержать нахлынувшие мысли.

— Площадь Гриммо, 12, — её голос прозвучал чужим эхом в пустом кабинете.

Пламя вспыхнуло в камине, осветив склянки на полках. На мгновение ей показалось, что в углу шевельнулась тень — высокая, в развевающемся чёрном одеянии. Но когда она обернулась, там никого не было. Только пыль танцевала в лучах закатного света, да где-то за окном кричала сова.

Гермиона крепче сжала в руке флакон и исчезла в камине.

***

Дом Блэков благодаря стараниям Джинни перестал быть мрачной обителью визжащих портретов, высушенных голов домовиков, доводивших Гермиону до истерики, и плотной паутины. Теперь здесь пахло корицей и свежей выпечкой, а солнечные лучи свободно проникали сквозь некогда запылённые витражи. Гермиона, переступая порог, всегда ловила себя на мысли: как этой хрупкой девушке, младше их всех, удалось изгнать тьму, въевшуюся в эти стены за столетия?

Она наблюдала, как Джинни напевает что-то под нос, расставляя по подоконникам горшки с живыми цветами. Эти руки, знавшие тяжесть боевых заклинаний, теперь бережно втыкали в землю луковицы нарциссов. Пальцы, совсем недавно сжимавшиеся в кулаки от ярости, сейчас ловко вязали тёплые носки для Гарри — точь-в-точь как когда-то миссис Уизли.

Гермионе становилось физически больно от этой жизнерадостности. Как? Как можно, потеряв столько, продолжать улыбаться? Она видела, как Джинни вздрагивает, когда на улице неожиданно хлопает дверь. Как застывает на секунду, услышав совиный крик. Но уже через мгновение на её лице вновь расцветала улыбка — яркая и солнечная.

Только Гарри знал истинную цену этим улыбкам. Он видел, как по ночам Джинни кусает губы до крови, чтобы не разрыдаться. Чувствовал, как дрожат её плечи, когда она думала, что он спит. Но, успокоившись, именно она спасала Гарри от сумасшествия, в которое он периодически погружался. Джинни знала, что в такие моменты он видит призраков прошлого, которые обвиняли его во всех смертях. И когда демоны вырывались наружу — когда в углу комнаты мерещились силуэты Сириуса, Седрика, Люпина — именно её руки вытаскивали его обратно.

— Смотри, — шептала Джинни, крепко сжимая его ладонь тонкими пальчиками и направляя взгляд к камину. — Видишь, как играют языки пламени? Это не призраки, Гарри. Это просто огонь.

И он верил. Верил её голосу больше, чем голосам в своей голове. Когда её губы касались его шрамов — и не только на лбу — тьма отступала. В эти мгновения он понимал: Джинни не просто любит его. Она сражается за него. Каждый день. Каждую ночь.

Именно ночи хотелось растянуть подольше. Нежно целуя её ключицы, он спускался всё ниже, пока Джинни не начинала судорожно задыхаться. Их страсть была похожа на первый вдох после глубокого погружения — животрепещущий, наполненный самой сутью жизни. Джинни возвращала его теплом — своим дыханием на коже, шёпотом губ у самого уха, дрожью ресниц, касающихся его щеки. Каждый поцелуй звучал как обещание, клятва на всю жизнь «Моё сердце будет биться только для тебя». Они любили друг друга так, словно открывали новые земли, прежде недоступные никому: с удивлением и восторгом познавая каждый миллиметр тел. Джинни прижималась к Гарри, окутывая его длинными золотыми прядями волос и согревая его душу — ей хотелось в это верить. И когда Гарри, наконец, расслаблялся, его руки сжимали девушку так, будто она — единственная твёрдая земля в океане. Тогда Джинни закрывала глаза и дышала. Не потому что битва закончилась. А потому что в эти мгновения они оба воскресали. И если завтра тьма снова придет за ними, они проделают этот путь снова. Потому что их любовь — не крепость. Это вечное возвращение домой. И она будет готова сражаться с призраками прошлого, чтобы спасти себя и Гарри. Особенно его. Всегда — его.

Тёплый аромат чая с бергамотом витал в воздухе, но Гермионе казалось, что она задыхается. Джинни, переливая напиток в фарфоровые чашки, говорила слишком быстро, слишком звонко:

— Милая, ты обязана это попробовать, я взяла рецепт у Флёр, он просто бесподобный! Такого аромата и чистого вкуса не добивалась даже моя мама, — и Джинни воровато обернулась, словно поджидая упрёков старшей Уизли.

Гермиона сжала чашку в ладонях. Каждый нерв в её теле кричал о лжи, которая висела между ними тяжелым покрывалом. За столом Рон и Гарри вполголоса обсуждали предстоящий министерский приём, но их слова тонули в гулком напряжении. Гермиона отметила, что глаза Гарри сегодня сияли тем изумрудным светом, когда он забывал на мгновение о войне, о смерти, о...

— Я принесла то, что ты просила, — прозвучало глухо, будто сквозь вату.

Джинни вздрогнула. Её улыбка стала ещё шире, ещё ненатуральнее.

— О, прекрасно! Пойдём наверх, я хочу показать тебе платье для банкета, — она вскочила, опрокинув ложку. — Оно, наверное, слишком яркое, или вырез... ну ты понимаешь... — Смешок застрял у неё в горле.

Тишина. Гермиона не отводила взгляда. Даже Гарри почувствовал неладное — его пальцы сомкнулись вокруг запястья Джинни.

— Джин? — в голосе Гарри прозвучала тревога. Второй рукой парень интуитивно начал шарить по столу в поисках палочки, словно ожидая нападения.

— Ты ничего не хочешь сказать нам? — Гермиона сделала ударение на последнем слове, переведя взгляд на Гарри.

Комната замерла. Джинни стояла, словно приговорённая, её губы дрожали.

— Гермиона, прошу... — в её голосе звучала мольба.

— Что происходит? — Гарри встал, стул с грохотом упал назад.

— В письме ты передал просьбу Джинни о зелье, — Гермиона говорила медленно, размеренно, словно метроном. — Под номером пятьдесят семь.

— И что? — его брови сдвинулись.

— Ты знаешь, для чего оно, Гарри?

Гостиная вдруг сузилась до пары изумрудных глаз друга.

— Оно для... — Гермиона закрыла глаза на секунду, — для прерывания беременности.

Громовой раскат разорвал тишину. Первая тяжёлая капля дождя ударила в окно, словно поставила точку. Затем вторая. Третья. Внезапный ливень застучал по стеклам, когда слеза скатилась по щеке Джинни.

Гарри стоял бледный, его руки опустились вдоль тела. В глазах мелькнуло непонимание, затем боль, и наконец — ужасающая ясность.

Джинни не произнесла ни слова. Она просто смотрела на него, дрожа, а дождь за окном превращался в сплошную стену воды, отрезая их от всего мира. Где-то вдали грохотал гром, но никто его уже не слышал.