Antidote | Противоядие

«I know you are but what am I?» — MOGWAI

«я так много грешила, так много спала по ночам, так много скрывала в себе и так много брала не по силам, а свои раздавала по мелочам.
и я так ошибалась много и до сих пор лажаю пожалуй, единственный мой талант»

Гермиона даже пожалела, что солгала Ханне по поводу романтического ужина. Ведь, разумеется, хотелось бы, чтобы ложью это не было.
В последнее время их отношения с Роном стали слишком холодными и отчужденными, да и... Когда они в последний раз садились смотреть вместе фильм? Когда вместе ужинали или обедали? Когда гуляли по улицам Лондона, брали парочку хот-догов, и Гермиона непременно в который раз объясняла Рону, что их делают не из собачьего мяса? И после они обязательно обсуждали будущую жизнь, свадьбу, детей? Когда они в последний раз занимались сексом? Две недели назад? Три?

Вопросы оставались без ответов. Всё это, все эти бытовые мелочи, из которых и состояла какая-никакая, а семейная жизнь, оставались где-то слишком далеко.

Первопричину, правда, найти было сложно.
Стала ли ей работа? Та самая, обязанностями замминистра опустившаяся на плечи (по мнению общественности, для такой работы совершенно непригодные, между прочим). А Грейнджер ведь упрямая, она идет напролом, доказывает всем всё что можно доказать и всё что нельзя.

У Рона ведь тоже была работа. И его работа тоже отнимала немало сил и времени, хоть он и связал жизнь с любимейшим видом спорта — квиддичем. И работал нынче на седьмом уровне и был близок к Британско-ирландской лиге своей мечты как никогда. Уизли посещал матчи, общался с игроками, знал чуть ли не каждого лично, но... Разве могла Гермиона жаловаться на то, что ей приходится сложнее? Нет. Ведь у каждого — свои заботы. Хоть работать в сфере, которая так или иначе связана с твоим хобби, наверное, будет гораздо легче.

Какая она праведная. Прямо с ума, чёрт возьми, сойти можно.

Гермиона, стоило ей попасть в темную неосвещённую гостиную, с ужасом заметила, каким неуютным стало помещение. Рон пока не вернулся, и теперь, в вечерних сине-серых тонах обстановка казалась ещё более отчужденной и угнетающей. На журнальном столике лежали газеты недельной давности, которые никто так и не убрал (ведь все так сильно заняты работой). На этом же столике покоились кружки, из которых Рон по утрам пил кофе прежде чем приняться за чтение тех самых газет. Растения в горшках, стоящие по углам, уже давно отцвели и покрыли свои листья толстым защитным слоем пыли, словно стараясь спрятаться от этой вязкой тишины гостиной.

Они расставались рано утром, обмолвившись парой слов, и приходили поздним вечером, ложась спать раздельно чтобы не разбудить друг друга.

Когда почти-супружеская постель стала постелью на-одного-человека?

Гермиона включает свет и обстановка становится немного теплее.

— Вот так-то лучше, — добавляет вслух чтобы разрушить безмолвие и, подхватив кружки со столика, уходит на кухню. Возможно, она даже действительно успеет что-нибудь приготовить к возвращению Рона. Он уже, наверное, давно не ел домашней еды. А ведь миссис Уизли готовила для своей семьи абсолютно каждый день. Как она сейчас, когда её дети разлетелись по своим гнездам?

В гостиной слышится хлопок. Кажется, Рон только что аппарировал.

Гермиона ставит чайник, включает воду в раковине, чтобы намылить чашки, и понимает, что Уизли медлит перед тем как пройти на кухню. За её спиной опускается на стул и, наверное, сверлит взглядом женскую спину.

— Не ожидал, что ты сегодня так рано будешь дома, — признается он, и Гермиона даже слабо улыбается себе под нос.
— Сегодня четверг, — напоминает она ему. Уизли был одним из немногих, кто знал о психотерапевте. Разумеется, он должен был знать.
— Да, да... Прости, — слишком машинально отвечает он, и в его словах сквозит ощутимое напряжение.

Гермиона оставляет чашки в покое и, вымыв руки от мыла, наконец, опускается за стол к Рону, в полумраке кухни обращая на него взгляд. Сегодня он выглядел довольно серьезным.

— Тебе кажется, что нам нужно поговорить? — пошла на опережение Грейнджер, склонив голову к плечу. А он медлил. Отвечал не сразу.
— Что ж... Говори.
— Я чувствую, что что-то не так, — это раздражает, ведь он попросту сваливает всю ответственность на саму Гермиону, но она решает не злиться раньше времени. Ведь после того, как она выскажется, Рон наверняка сделает тоже самое.
— Если ты чувствуешь, значит, наверное, так оно и есть? Сердце не обманешь, — и это самое сердце падает куда-то вниз от озвученных слов, как будто самые худшие опасения подтверждаются.
Гермиона чувствует, как тянет неуверенность за волосы где-то на затылке. Может быть... этот разговор был зря начат?

— Мне кажется, что-то нужно менять. Мы так мало общаемся, мы вообще как будто не вместе, а просто живем в одной квартире, — с внезапно возникшей неуверенностью продолжает Грейнджер и отводит взгляд в сторону, чтобы не глядеть на него, такого собранного и... Аномально спокойного.
— Я сломаю тебя, Грейнджер, — собственная фамилия из его уст так больно бьет по ушам, что Гермиона невольно вздрагивает и возвращается взглядом к родной фигуре, разглядывает её, словно пытаясь разыскать причину такой отчуждённости. Ведь Рон действительно выглядит чужим.
— В смысле...?
— Этими отношениями. Я стараюсь понять тебя насколько могу, исходя из ситуации, но меня это и правда выматывает. Не так сильно, конечно, как тебя, но... Это накопится. Я чертов альтруист. И я не могу заставить себя не помогать, такой уж я человек. Но стать, грубо говоря, «тростью» я не хочу, — и он смотрит в ответ так внимательно, так безжалостно, не моргая и не меняя выражения лица.
— Я это вижу... — коротко отвечает Гермиона осипшим голосом, будто передавая Рону право говорить.
— Ты начнешь заставлять себя говорить со мной, что-то делать. Ты уже заставляешь. А я с этим сталкивался и на деле это... Такая ерунда. Я знаю, каково это, когда отношения притянуты за уши. Думаю, ты помнишь, как это было с Лавандой, — выдыхает он устало, подпирая висок пальцами и, наконец, сводя взгляд с Гермионы, — Ты со времен школы выросла. Очень. Но я могу натворить всякой ерунды, и... Любой, Герм. Но я не хочу переставать общаться с тобой. Пожалуйста, не реагируй на это так резко.
— Я не понимаю, что ты имеешь в виду... — робкая, малоуверенная улыбка застывает на губах, — вернее, понимаю, но... Я так хочу верить в то, что я ошибаюсь.

Ей хочется проглотить всю обиду и отчаяние, хочется выбросить их из собственного сознания, да сделать что угодно — хоть посетить всех целителей из Мунго, пропить курс зелий, таблеток или всего вместе, — но она не заслуживает терять Рона именно сейчас. Она не может потерять его когда весь мир вокруг и без того рушится. Они уже расставались однажды, в тот самый год, когда Гермиона поступила на службу в Министерство, но они не продержались друг без друга долго и, спустя ещё год, снова сошлись.
Но в этот раз, что-то подсказывало — всё будет по-другому. Она это нутром чувствовала. Не будет «снова».

— Я не вытяну это, Гермиона. Эти отношения. Я сломаюсь в один момент. Я могу быть тебе лучшим другом, психологом, ты и сама это знаешь, думаю. Но... Мы общаемся как друзья, не смотря друг на друга по-другому. Мы друг для друга больше как брат и сестра.
— Вероятно, для тебя это так, — весьма бесцеремонно и быстро прерывает она. Он не может решать за неё, не может решать, не может. Откуда же ему знать, что сама Гермиона думает по этому поводу?
— Я правда думал, что потяну, — признается он, и во всем его виде она читает вину. — Извини меня.

И самое ужасное, наверное, что можно было сделать — это попросить прощения.

Единственное, на что хватает у Гермионы сил — это снять кольцо и положить на стол, не притрагиваясь к его руке. Он — принимает этот жест, помедлив слегка, и даже мускул на мужском лице не дрогнет. Рон уходит с кухни, понимая, что Грейнджер этим жестом сказала всё, что нужно было и следовало бы оставить ее одну.

Хотя одну как раз оставлять не следовало. Мерлин, Рон, неужели просто нельзя взять свои слова обратно? Может быть, всё это не так серьёзно, может быть, им только кажется, и все проблемы надуманные?

Ей ведь даже не больно.

Просто внутри, где-то на уровне легких, всё обрывается вниз в который раз и она забывает как дышать до тех пор, пока в глазах не потемнеет и не придется с шумным вздохом начинающейся истерики втянуть воздух внутрь.
Умом-то она понимала, что что-то уже довольно давно идет не так. Возможно, также она чувствовала и то, что эти отношения скоро закончатся, но представить, что это действительно произойдет, было очень нелегко. Как и прочувствовать. Как выпустить из своей жизни человека, с которым ты, казалось бы, её полностью и проведешь? Без которого ты ее попросту не представлял? Как смириться с этим, если Гермиона была готова к банальному «свадьба-дети- кредит-на-дом», но это самое утверждение оказалось не готово к ней? Она ведь и правда верила, что всё образумится, стоит им поговорить. Но, кажется, Грейнджер снова ошибается. Не жизнь, а ошибка на ошибке.

И эта мечта на лучшую жизнь стремительно ломалась.

И, казалось, ломалась и Грейнджер. Где-то внутри, так, чтобы снаружи видно не было.

Она же заместитель министра, высокопоставленная особа, таким непозволительно быть разбитыми и внешне.

И где слезы? Где эти истерики, взрывы эмоций, рваные восклицания о ненависти, разбитая посуда и пальцы в осколках? Да, можно было бы швырнуть чашку из раковины в стену, но какая в этом трагедия, если любая разбитая посуда чинится простым «репаро»? И сколько же этих риторических вопросов внутри, и зачем?
Руки стягивают волосы на затылке, массируют виски, цепляются за пряди и глаза жмурятся, жмурятся, жмурятся. Когда-нибудь станет легче. Когда-нибудь, когда горло не будет сдавливать безудержной паникой и беспомощностью. Когда-нибудь, но, видимо, не сейчас.

Она тянется к боковому карману в пиджаке и вытягивает из него флакон, врученный ей Линерой. На ослабших ногах подтягивается к раковине за чашкой, плещет кипяток из согретого чайника, который, на самом деле, уже не кипяток совсем, и наскоро бросает заварку, а после выливает следом и зелье.

Золотистое. Светлое. Искрящееся. Из разряда доброкачественных.
Терпкое на вкус.

Грейнджер залпом опрокидывает чашку и, даже не убирая её в раковину, валится спать в комнату всю ночь напролет.

***

Ей всю ночь снятся сны, которые никогда прежде не снились. Она видит цвета, такие яркие оттенки желтого и красного, пурпурные всплески, золотые сгустки, теплое, сладкое марево. Золотой — теплый. Голубой — звонкий. Едва ли рукой их не касается. Но сон, увы, настолько чуткий, что первый же звонок будильника заставляет распахнуть глаза. И, увы, сразу вспомнить события вчерашнего дня.

И что внутри? Практически ничего кроме легкого сожаления.
Удивительно.

Она привела в порядок лицо и волосы даже уложила с помощью эликсира «Шелкопряди». Решила вытащить с дальней полки шкафа юбку-карандаш, которую не носила уже довольно давно, и облачилась в новую мантию. Рон, кажется, покинул квартиру нарочно раньше, чтобы не встречаться с ней. Как будто Гермиона могла устроить ему истерику или в принципе как-то выказать свое недовольство... Глупо. Она ведь истериком всё ещё не была. Вроде бы.
А он, между прочим, поступил весьма подло, оставив Гермиону наедине с самой собой. Кто знает, что может совершить человек после такой ошеломляющей новости? Может быть, она способна на самоубийство или другого рода самоистязания. Но, видит Мерлин, Гермиона всегда была трусливой, если дело касалось самоповреждений без надобности.

Она не любила, когда нож соскальзывал во время готовки и оставлял на пальцах пусть и мелкие, но царапины. И неважно, что она уже довольно давно не готовила.

Но рано или поздно принципы меняются, и каково же это, когда наносишь увечья самому себе намеренно? Гермиона не знала. И знать особо не хотела.

Джинни как-то спросила у нее: «Я надеюсь, ты не собираешься... Ну, знаешь, совершать самоубийство или подобные глупости?» — и Грейнджер, сама того не заметив, соврала, сказав, что, конечно же, не собирается. Ведь причин для этого нет, всё не так плохо и нет действительно веских обстоятельств, которые заставили бы это сделать. Но — опять же, — она соврала.
Потому что буквально за пару месяцев до этого весьма настойчиво пыталась утопиться в собственной ванной. Забавно, как место, которое она прежде так любила как раз за возможность расслабиться (при принятии ванны с солью, свечами и прочими приблудами), стала местом, которое тошно было посещать.

Она опустилась в воду с головой в то время, пока Рон готовил ужин, и коснулась затылком дна. Тогда ещё их отношения вроде даже не трещали по швам и всё было, наверное, гораздо проще. По крайней мере, на первый взгляд. Гермиона толком и не помнила, что ощущала внутри в то время. Наверное, всё было лучше. Или всё пошло под откос уже тогда?

Она просто не дышала до тех пор, пока позволял организм, а после... первый вдох через нос, взахлёб, ещё один, попытка успокоить собственные конвульсии и мутная рябь воды перед глазами. Вдох не воздуха. Вдох воды. Это ощущение не сравнить ни с чем. Это всё равно что первый раз попробовать курить, или первый раз до беспамятства напиться. Или первый раз заняться сексом и испытать такие эмоции, которых прежде не испытывал. Это ощущение просто существует, ни на что не похожее. Она раньше считала, что это не страшно. Не совсем так, скорее... «Сейчас только вдохну и продолжу» — мысль в голове на уровне инстинктов, Гермиона выныривает наверх, и яро глотает воздух, кашляет, и изо рта, из носа, с волос течет эта херова вода.

И, после того, как она придет в себя — минут пятнадцать не сможет заставить себя оторвать руки от бортиков ванной и перестать пялиться в собственные ноги.

Она не смогла. И чёрт знает, что было этому виной: инстинкты или действительное нежелание сводить счёты с жизнью именно вот так, не прощаясь ни с кем, не завершив дела. Ведь говорят, что настоящие самоубийцы всегда найдут повод и способ завершить дело до конца. Возможно, был какой-то смысл в том, чтобы закончить все неотложные дела, чтобы после они не упали на чужие плечи; разослать всем записки с извинениями и прощаниями, сделать хорошие подарки, чтобы все помнили о ней после.

И, несомненно, куда-то пристроить Живоглота.

И Рона.

Это поступок в каком-то роде послужил отправной точкой. После него, пусть и осуществленного не в полной мере, Гермиона вдруг осознала, что ситуацию нужно исправлять. Ведь жизнь одна, а ты, на самом-то деле, никогда так и не узнаешь, в какой момент и как всё изменится. Ведь если она так легко позволила себе сделать эту попытку, если в этот момент она так легко позволила своим мозгам схлопнуться, здравому рассудку оставить себя, что ещё она может совершить позже?

Искалечить себя?

Это было бы совсем уж неутешительно.

Гермиона встряхивает тяжелой от раздумий головой и берет с полки над камином щепотку пороха. «Атриум!» — раздается в доме и только зеленая вспышка разрезает утренние сумерки.

Каминная сеть привычным образом доставляет Гермиону в огромный зал Министерства. Она переступает ногой в туфле каминную решетку и отряхивает складки мантии.

— Добрый день, Апполь, прекрасно выглядите! — восклицает Гермиона, заметив сбоку от себя работника из отдела по международным связям. Этот француз и без того был весьма ей симпатичен, а теперь... Что ж, она могла позволить себе абсолютно безнаказанно отпускать комплименты в адрес любого человека, будь то женщина или мужчина!

В принципе, она была вольна делать это и до расставания с Роном, но что-то всё же останавливало. Возможно, обостренное чувство справедливости и понимание, что ей самой было бы неприятно видеть такое поведение со стороны Рона. Внутри бурлила скорее праведная злость, чем апатия или уныние, и это, Гермиона должна признать, было гораздо лучше. Главное — злиться не на себя, а на Уизли. Это было бы вполне оправдано.

Ей можно кричать на весь мир: «Глядите, я рассталась с Роном Уизли и теперь я не его невеста» — и, может быть, даже нашлась бы парочка желающих взять её в жены вместо него. Она ведь даже симпатичная? С принятием себя частенько бывали проблемы, но, наверное, Грейнджер всё равно на внешность была гораздо приятнее, чем та же Эмилия Бонн из отдела тайн. Довольно неприятная особа.

На самом деле Гермиона никогда не любила осуждать человека за внешность, ведь в детстве и сама была жертвой насмешек из-за выдающихся передних зубов, хотя, казалось бы, это весьма частое и не особо бросающееся в глаза явление. Но дети жестоки. И, как она поняла сейчас по собственным внутренним монологам, не только дети. Она и сама была жестокой, поэтому... Гермиона, отбрось эти суждения о чужой внешности куда подальше.

— Доб'гое утго, мисс Г'гейндже'г. Вам к лицу такая фо'гма одежды. Давно не видел вас в таком... виде! — восклицает Апполь в ответ, весьма приятно улыбнувшись. Грейнджер готова была поклясться... это был почти что флирт. Это ведь можно было так назвать? Может быть, мир сразу понял, что мисс- Гермиона-будущая-Уизли нынче сняла с пальца обручальное кольцо и теперь являлась просто мисс-Гермионой-Грейнджер?

Собственный кабинет встретил неуютной захламлённостью. Грейнджер уже совсем забыла, что означают слова «уборка» и «порядок», хотя эти понятия для неё, в общем-то, всегда являлись одними из основополагающих. Когда же Гермиона успела так поменяться? Кажется, она задает этот вопрос уже не в первый раз. До двенадцати часов (до появления в министерстве Кингсли Бруствера с международного конгресса) оставалось как минимум часа два, что позволяло ей безнаказанно заняться своими делами. И на сегодня... это была уборка.

Грейнджер не любила прибегать к магии в таких незначительных аспектах. Возможно, виной тому стало происхождение — ведь как минимум до одиннадцати лет в вопросах ведения домашнего быта она спокойно обходилась без помощи палочки. Но, скорее, причиной тому была педантичная любовь к монотонному перекладыванию бумажек и вещей с места на место, удалению пыли с поверхностей и прочим радостям уборки. А кого-то, говорят, это раздражает. Говорят, есть целое заболевание, охватывающее группу людей, имеющих маниакальную потребность в дезинфекции, упорядочивании, намывании всех окружающих вещей и поверхностей, но к таким Гермиона точно не относилась. Иначе бы она не допустила бы такой ситуации в собственном кабинете.

Она решила начать уборку со свитков пергамента и книг, что образовали неряшливые стопки на краю стола. Этой его областью для написания всяких очень-важных-бумаг она все равно не пользовалась, а потому... Со спокойной совестью захламила. Папки, книги, прочитанные письма, свитки пергамента — всё отправлялось на свои места. После перья, обломанные или сточившиеся, — какие-то в мусор, а какие-то в подставку. Она уже хотела начать вытирать пыль, однако, ей помешала секретарша, караулящая её кабинет и кабинет самого министра своим неустанным взором.

— Мистер Малфой ожидает аудиенции, мисс Грейнджер.
— Как? Мими, что он тут забыл? Кто ему назначил, Бруствер? — Гермиона даже растерялась, понимая, что она, в общем-то, никого и не ожидала сегодня.
— Кхм... Вы, мисс Грейнджер, — уже тише отвечает она, прикрывая дверь, чтобы тот самый мистер Малфой не услышал.

Кажется, она упустила этот момент. Позже стоит обязательно уточнить, как же это все — таки произошло.

— Проходите, мистер Малфой, — Мими пропускает мужчину внутрь даже прежде чем Гермиона успевает отряхнуть руки о пыли и что-либо вообще сделать. Кажется, он ожидал пока его пригласят довольно долго. Спасибо хоть, что она не успела устроить разнос на пустом месте из-за того что он сорвал весь график. Конечно же, он этого не сделает. Гермиона ведь сама ему назначила.

— Доброе утро, — по ощущениям он врывается в кабинет как какой-то тролль, вытягивает мисс Грейнджер из своей монотонности, в своей манере усаживается в кресло и перекидывает ногу на ногу, — не думал, что застану момент, когда ты наконец забудешь о своей пресловутой пунктуальности.
— Привет. У тебя на десять назначено, верно? — она спрашивает так, как будто ничего и не случилось, ведь если сделать крайне спокойный и уравновешенный вид, вероятность возникновения ссоры резко падает процентов на двадцать. Спустя столько лет вражда ведь прекратилась. После войны за Хогвартс все ученики остались в относительном нейтралитете. Золотое Трио, как бы не тщеславно было это признавать, покачивалось на волнах славы и известности, которые прежде принадлежали в основном семье Малфой. После всего произошедшего этот древний чистокровный род, издавна пользовавшийся всеми привилегиями в обществе, перестал их иметь в принципе. Малфои пережили несколько заседаний Визенгамота в полном составе, решающих судьбу бывшего (только из-за смерти Тёмного Лорда) пожирателя смерти Люциуса Малфоя; помилование его жены, Нарциссы Малфой, благодаря её заботе о собственном сыне; но самое главное — решение на счет самого Драко Люциуса Малфоя. Такого доверия, как прежде, ему уже никогда не получить. Юноша был бы только рад начать жизнь с нового листа — после окончания учебы он не раз подавал прошения в Визенгамот о пересмотре правил и переводе в аврорат, но всё было безуспешно. Он забросил эту идею на некоторое время, в течении которого продолжал зарабатывать доверие к себе и подниматься по карьерной лестнице с помощью собственного упорства, но всё также продолжал работать в отделе магических происшествий и катастроф. Но теперь Грейнджер точно была уверена в том, что ему действительно пришлось несладко. Влияние отца, заточённого прежде в Азкабан, а после скоропостижно скончавшегося из-за наступившего помутнения рассудка, теперь не имело совершенно никакого значения. Драко приходилось, как и всем людям, добиваться всего собственными знаниями и трудом. Но главное — честным путем. Пожалуй, это стало сенсацией десятилетия — бывший пожиратель смерти оправдан. Пусть он и был жертвой обстоятельств, пусть был совсем еще молодым, ничто его вины в глазах общественности не уменьшило.

— Да, не поверишь, — усмехается он. Отношения между ними стали менее напряжёнными около двух лет назад, когда Малфой здорово помог предоставлением нужных для одного расследования данных. Он обладал неплохим аналитическим складом ума, что помогло ему сопоставить факты, казалось бы, несопоставимые. Они с Гарри и Роном даже пару раз посетили бар и выпили по кружке медовухи. Сейчас же эти времена казалось весьма далекими.
— По какому поводу ты обращаешься ко мне сейчас? — Гермиона делает взмах палочкой, очищая с помощью магии запылившиеся пальцы и возвращается в свое кресло, чтобы уделить время внезапному посетителю. Хотя, внезапным, по всей видимости, он был только для неё.
— Ты спрашиваешь это каждый раз, когда я прихожу. Всё по тому же поводу, Гермиона. Если бы ты только могла...
— Стой. Драко, стой, — она понимает к чему он клонит даже без продолжения фразы, — который год подряд, напомни мне, ты приходишь ко мне?

А он молчит. Знает, что ему говорить не стоит. Гермиона могла бы ощущать безграничную власть, именно этого она так желала в школьные годы, чего уж греха таить, — унизить своего врага, — но это чувство власти всё не приходило. Была лишь... Своеобразная жалость? Сожаление? И это было хуже. Человек никогда не может знать наверняка, какой именно поступок навсегда изменит жизнь, запятнает её, будет препятствовать в будущем любому дальнейшему развитию. И Малфой, увы, именно такой поступок и совершил.

— Ты же знаешь, я ничем не могу тебе помочь, — и ей от этого даже немного больно. Даже немного тошно.
— Да-да, сейчас ты начнешь говорить о том, что свод законов писала не ты, он устанавливался годами. Что в аврорате лучше знают, кого принимать в свои ряды, а кого нет. Что ты никак не влияешь на решения и уж тем более не можешь заставить комиссию принять в свои ряды бывшего пожирателя смерти!
— Заметь, я никогда тебя не попрекала твоим прошлым. Ты каждый раз делал это сам, — холодно парирует она.
— Да-да. Но ты не учитываешь одного. Именно этот бывший пожиратель смерти может быть как никогда полезен на службе в таком отделе. Я знаю много, я умею много, но почему же препятствием для работы становится всего лишь одна поблекшая от времени татуировка?
— Малфой... — она выдерживает паузу, позволяя себе успокоиться, — это не в моей компетенции. Ты никогда не задумывался о том, что подобные правила распространяются не только на магический мир? В мире, где я родилась, в мире маглов, Малфой, осужденных, людей, которые вышли из тюрьмы или имели проблемы с законом, не любят. Не принимают на работу. Собственные мужья и жены выгоняют их из домов. Зачастую они становятся никому ненужными и довольно быстро спускаются не только по карьерной, но и социальной лестнице. Работодателям плевать, какое преступление они совершили и с какой целью даже если это была необходимая самооборона. Зачастую даже большие начальники не могут ничего сделать, потому что это разрушит все устои, всю дисциплину, всё то, что они выстраивали годами. Они делают это не из собственной прихоти. Так почему же ради тебя должны сделать исключения? Не отрицай, людям есть за что тебя не любить. Ты раскаялся, я знаю, я знаю, что поменялся и уже никогда не совершишь такой ошибки снова, но для того чтобы замолить свои грехи зачастую требуется не один десяток лет. А некоторые вещи даже по прошествии такого большого времени всё равно останутся недоступными. Работа мракоборца, к сожалению, относится к таким вещам. Бывшего преступника не взяли бы работать судьей даже в мире маглов. Мне жаль, Драко, мне правда жаль, но... Я не имею права, — он молчит, слушая монолог внимательно до крайности, пусть на Грейнджер и не глядя. Уверена же, что он вслушивается в каждое слово и ищет зацепки.
— Но ты не говоришь об одном. Слово министра магии имеет большое значение. Визенгамот всегда прислушивается к нему. И не только к министру, Грейнджер, но и к его правой руке, к его заместителю.
— Ты что же, предлагаешь мне воспользоваться своим служебным положением и выбить тебе должность, на которую ты, увы, не имеешь никаких прав? Малфой, ты издеваешься? Не заставляй меня злиться, — взгляд метнулся на дверь. Кажется, кому-то пора закончить разговор вовремя и уйти. И это явно должна быть не Гермиона. — То, что тебе уже дало Министерство магии это, считай, подарок. Даже такая работа в государственной структуре уже...
— Я не предлагаю тебе им пользоваться. Я всего лишь прошу тебя учесть все мои заслуги и... напомнить об этом, — он нагло перебивает. Гермиона хмурится.
— Какие заслуги, Малфой?!
— Я помог тебе тогда, два года назад, я повысил раскрываемость преступлений в своем отделе просто благодаря собственному уму, потому что многие даже не способны сложить дважды два и пораскинуть мозгами! Я предотвратил смерть стольких людей благодаря своевременным действиям и ликвидировал последствия стольких катастроф! Всё это зафиксировано в отчетах, документах, да где хочешь, да об этом писала даже эта паршивая Скитер, будь она неладна! И ты спрашиваешь о каких заслугах? Да мой отдел пашет так, как не пашет ни один другой! Мы, черт возьми, даже находимся на одном уровне, и я всё равно не могу перевестись на работу своей мечты!
— Драко... — она замолкает под чужим ясным взглядом, — я всё помню. Поверь, я знаю каждую из твоих заслуг. Но... я не могу.

На глаза даже готовы навернуться слезы, но Грейнджер не позволяет себе плакать. Сочувствие. Ей словами не выразить насколько она ему сочувствовала.

И злость на себя.
Потому что правда не может.

— Ты можешь, Гермиона. Если ты думаешь, что это невозможно... Просто... Дай мне возможность. Дай шанс. Дай задание, которое поможет мне оправдать себя в глазах Аврората, — он почти унижается, он никогда не просил кого-то о чем-то так упорно и долго. Да, Гермиона, может, и раздражала порой, но сейчас он просто обязан был добиться своего.
— Я подумаю над этим. Обещаю, — отвечает она, и даже едва улыбается в ответ.
— И... кстати. Мне жаль, — вполне участливо и сочувственно кивает Малфой головой. Внутрь закрадывается неприятное, почти вражеское чувство взволнованности.
— О чем ты говоришь? — и спрашивает также тихо и вкрадчиво, будто опасаясь худшего. Чего-то, о чем могут знать все, но не знает она.
— О твоей свободе, Грейнджер, — его поднятая вверх тыльной стороной ладонь напрямую намекает на отсутствие у кольца. Конечно же, он заметил. Не заметить такое весьма сложно, да и наверняка Рон кому-то что-то да рассказал, а зная, как быстро в министерстве разносятся слухи... совсем неудивительно.
— Не стоит, — она ожидала чего-то более ужасного, но сердце внутри её груди даже не трепыхнулось испуганно при этих слова. — Всё нормально. Люди сходятся и расстаются. Не всем дано выходить замуж и...
— Вообще, я лишь предположил. Ты ведь могла просто так его снять, но... Да. Я знаю, Грейнджер, поверь. Я знаю, — на малфоевских губах застывает улыбка. Он выражается так, будто знает об этом действительно больше чем кто- либо другой. В воздухе застывает неловкая пауза, как будто история ожидает продолжения, но Гермиона не может позволить себе спросить. — Также я знаю, что ты весьма любопытна. Готов поспорить, тебе хочется узнать, о чем я говорю. Я говорю о Грейс.

Грейнджер изумленно ахает.
Она ведь совершенно не заметила, что и на его руке, на которой прежде находилось одно из фамильных обручальных колец, наверняка передаваемых из поколения в поколение, теперь ничего не было.
— Как же? Она ведь была такой чудесной невестой! — и Гермиона даже знала её лично. Она видела, как Малфой познакомился с этой черноволосой красавицей, как они начали свои отношения, а после Грейнджер поглотила собственная работа и прочие дела. Не то чтобы она интересовалась их судьбой, но она даже представить не могла, что пара разорвала свои отношения, — когда это произошло?

От прежней скромности и недосказанности Гермионы словно не остается и следа. Она интересуется этим событием, потому что знает — и её боль от разрыва настигнет, пусть и не сейчас. Наверное, не мешало бы ознакомиться с чужим опытом.

— Она просто бросила меня. Потому что я бесперспективен. Топчусь годами на одном месте, не могу добиться желаемой должности, да и в конце концов, когда я сделал предложение, родители Грейс посчитали, что она недостойна такого жениха. Разумеется, она старалась не прислушиваться к ним. Не бросила меня сразу... Но вода-то точит камень. И с каждым днем она всё больше себя убеждала том, что совместная жизнь с бывшим пожирателем смерти перспектива так себе. Думаешь, я просто так гнался за этой должностью?
— Малфой...
— Это случилось примерно год назад, под Рождество. Хороший подарок в канун сочельника.
— Я ведь не знала, если бы...
— Если бы что, Грейнджер? Хочешь сказать, тебя можно разжалобить простой любовной историей и после того, как я рассказал бы тебе её ты сразу бросилась бы мне на помощь? Тогда все твои принципы это полная херня. Да и я не настолько мерзок, вроде бы, по крайней мере сейчас.

Гермиона даже не нашла лишних слов в своей умной голове, чтобы возразить. Потому что он был прав.

— Но я пережил это. Хоть и любил. Просто понял, что человек, которому выгодно быть с тобой пока находишься на своем пике не обязательно будет с тобой, когда ты будешь на дне. И это не твои люди. Поэтому, надеюсь, и ты это переживешь. Все переживали.
— Ты так говоришь, как будто это какая-то трагедия. Люди всегда расставались и будут расставаться, — ей на удивление легко пережить всю эту ситуацию, но что-то подсказывало ей, что все это временно. Состояние аффекта, так это называется? Осознание всей ситуации, вся боль и отчаяние, скорее всего, свалятся на её плечи гораздо позже. Да и казаться сейчас слишком уж страдающей абсолютно не хотелось.
— Да, ты права. Удачи тебе с этим, Грейнджер, — Малфой кивает и поднимается со своего места.
— Спасибо. Как-нибудь выпьем вместе чаю, Малфой. Нам будет о чем поговорить, — выдает в ответ Грейнджер, тут же прикусив себе язык.

Хотя от банальной вежливости ещё, в принципе, никто не умирал.