Нитка судьбы на лезвии эшафота.
Утро десятого ноября, словно незваный гость, ворвалось в обитель Юргена, пробиваясь сквозь тяжелые, словно веки спящего великана, ставни гостевой комнаты. Тело его отзывалось тупой, ноющей болью, которая, казалось, пронизывала каждую клеточку его существа. Синяки, расплывшиеся по лицу, пульсировали, напоминая о жестокости отцовской "воспитательной" беседы. Разорванные мочки ушей, нос, казалось, принявший новую, более кривую форму, и порванные губы - все это было частью его нового, уродливого отражения, которое он ещё даже не видел.
Пока он ждал отца, которому, как он знал, еще предстояло вернуться с какого-то важного совещания, Юрген, от скуки и желания хоть как-то отвлечься от физической боли, принялся осматривать комнату. Родовое гнездо фон Эренфельсов, было огромно, и сам Юрген, привыкший здесь жить, особо не обращал внимания на детали. Теперь же, в этой запертой комнате, он смотрел по сторонам с пристальным вниманием. Он провел рукой по резной дубовой панели стены, проверил, не двигаются ли тяжелые шторы, и, наконец, его взгляд остановился на старом, пыльном сундуке, притаившемся в углу, за грудой забытых вещей.
Из любопытства Юри открыл его. Внутри, среди старых книг и пожелтевших бумаг, он обнаружил нечто неожиданное - картину. Она была не такой, как те, что висели в реставрированном картинном зале отца, сверкающие идеальной чистотой. Эта картина, напротив, выглядела древней, потрепанной временем, покрытой слоем пыли, которая, казалось, хранила в себе вековую историю. Чернилами на обратной стороне была нанесена надпись: "1910 год".
Странная, притягательная сила заставила его снять картину с места. Это была работа, выполненная в стиле пикториализма, характерном для Германии того времени, где живописность и эмоциональная выразительность преобладали над фотографической точностью. На ней была изображена семья: мужчина, с гордо поднятой головой и строгим взглядом, был одет в строгий костюм. Женщина, в элегантном платье, держала руку на его плече, словно символ поддержки и единства. Мальчики, их дети, стояли рядом, их лица были невинны и полны юношеской непосредственности. Картина была обрамлена массивной, богато украшенной деревянной рамой, тоже потертой временем, но все еще хранящей следы былой роскоши.
Юргену показалось, что он узнал их. Он долго вглядывался в лица, пытаясь уловить знакомые черты. И наконец понял кто это.
Отец, самый младший, был одет строго, но в его глазах, даже на этом старом портрете, читалась та же самоуверенность, та же "серьезность". Его взгляд был устремлен вперед, словно он уже тогда видел свое будущее. Думать об отце было невыносимо. Он бесил его до жути. Но затем Юрген переключил свое внимание на его старшего брата, Карстена. В очках, со светлыми волосами, лежащими на плечах, он выглядел творческим, мечтательным, полным жизни. Юрген вспомнил слова Марты :"Ты не найдешь там его фотографии." когда они говорили о картингом зале. Марта имела в виду картины и фотографии Карстена, которые Вильгельм, видимо, намеренно убрал. Но теперь, здесь, среди хлама, Юрген нашел нечто большее - изображение его семьи. Он вгляделся в лицо бабушки Ирмы, в добрые глаза дедушки Леонхарда. Даже они были молодыми и полными жизни.
Внезапно дверь распахнулась, и на пороге, словно призрак из прошлого, стоял Вильгельм. Его фигура, облаченная в безупречную форму, казалась высеченной из стали, а лицо - маской, непроницаемой и холодной, как январский лед. Он окинул Юргена презрительным взглядом.
—Зачем ты шаришься в моих вещах? - его голос был резким, полным раздражения. - Я же приказал тебе ждать. Ты думаешь, это место для игр?
Он шагнул внутрь, его взгляд остановился на картине в руках сына. Легкое, едва заметное изменение в выражении лица отца выдало его интерес, но оно тут же сменилось прежней холодностью.
—Ты будешь умываться, - продолжил Вильгельм, игнорируя картину. - И оденешься как подобает. Ты же не хочешь показаться им в таком жалком виде, не так ли?
Он подошел к Юргену и, не дожидаясь ответа, с силой взял его за руку, вытаскивая из комнаты. Юрген, шатаясь, последовал за ним. Тяжелые дубовые двери, старинные гобелены, изображающие сцены охоты и битв, скрипящие половицы - каждый элемент усиливал гнетущее ощущение. Он шел по коридорам, которые знал с детства, но которые теперь казались чужими, словно принадлежали другому человеку, другому времени.
Наконец, они добрались до ванной комнаты. Это было пространство, где старина и современность причудливо переплелись. Массивный, белый фарфоровый умывальник с серебряными кранами, из которых текла прохладная вода, был установлен на резной мраморной консоли. Рядом находилась большая чугунная ванна, эмалированное покрытие которой блестело. Стены были покрыты изразцами, украшенными растительным орнаментом, а потолок - тонкой лепниной, изображающей ангелов и витиеватые узоры. Но самой впечатляющей деталью было зеркало. Огромное, массивное, в резной раме, украшенной позолотой, оно отражало не просто комнату, а целую эпоху.
Юрген подошел к умывальнику. Прохладная вода, касаясь обожженной кожи, принесла лишь кратковременное облегчение. Смывая засохшую кровь, он боялся взглянуть в зеркало. Но когда все же решился, увиденное повергло его в шок. Опухшее лицо, синяки, расплывающиеся под глазами, порванные губы, нос, казалось, слегка искривленный, и короткие, грубо остриженные волосы, торчащие во все стороны, словно ежик. Пустые, болезненные проколы от пирсингов - напоминание о его прежней жизни, о бунте, который теперь казался таким далеким.
—Они не должны видеть тебя таким, - произнес Вильгельм, его голос прозвучал неожиданно, словно он материализовался из теней. - Я сказал Доротее, Лизель и Марте пока сюда не возвращаться. Чтобы они не видели тебя в таком жалком положении. Это бы подпортило их впечатления о нашей семье.
Юрген замер, чувствуя, как холодок пробежал по спине.
А у крыльца, словно хищный зверь, затаившийся в тени, ждал Horch 853 - элегантный, мощный автомобиль, символ статуса и власти, черный лаковый блеск внушал трепет. Водитель, в безупречной форме, с непроницаемым выражением лица, уже ожидал их. Поездка прошла в гнетущей тишине, нарушаемой лишь ровным гулом двигателя. Юрген смотрел в окно, стараясь не думать, не чувствовать. Образы прошлого, лица погибших соратников, боль от утраты Конрада - все это сливалось в один невыносимый клубок.
Их привезли на площадь Хюттенштрассе. Там уже собралось огромное количество людей - около четырехсот человек. Толпа, словно завороженная, застыла в ожидании. Юрген сначала не понял, что происходит. Какие-то люди в форме СС суетились, устанавливая конструкции. Только когда Вильгельм довольно заулыбался и произнес:
—Вот сейчас и узнаем точно, насколько ты связан с ними, - особый акцент был сделан на слове "ними". Юрген осознал. Его взгляд упал на фигуру, которую вывели из толпы.
Ганс Штайнбрюк. Юрген пошатнулся. Сонность, накатывавшая после изнурительных ночей, испарилась в одно мгновение. Штайнбрюк выглядел ужасно. Его лицо было избито, покрыто синяками и ссадинами, глаза запали, но в них горел тот же огонь противостояния, который Юрген видел в глазах Конрада.
Люди шептались о том, что во время пыток на вопрос Кюттера, какова была его цель создания группы сопротивления для нанесения ударов по нацистскому режиму и поддержки войск Антигитлеровской коалиции, Штайнбрюк ответил: «Чтобы вы проиграли войну». Это звучало как вызов, как последняя исповедь.
Следствие, столь же стремительное, как и сама война, длилось около месяца. Суд, как таковой, не проводился.
Затем вывели остальных. Гюнтер Шварц, Йохан Мюллер, Бартоломеус Шинк, Франц Райнбергер, Густав Бермель, Адольф Шюц, Йозеф Молль, Вильгельм Крац, Йохан Краузен, Петер Гюппелер, Генрих Кратина и Роланд Лорент. Главари группы Эренфельдера. Юрген смотрел на них, и его сердце сжималось. Всех их он когда-то видел! С кем-то, возможно, даже разговаривал. Эти люди, которые так отчаянно боролись...Он должен был быть сдержанным перед отцом, но его зеленый глаз начал нервно дергаться.
Эсэсовцы безжалостно повесили их. Один за другим, они поднимались на эшафот, их тела безвольно раскачивались под тяжестью веревок, словно марионетки, забытые хозяином. Толпа наблюдала. Кто-то с отвращением, кто-то с фанатичным восторгом. А Вильгельм наблюдал за сыном. Все равно по нему было видно, что он знал этих людей. Он видел, как глаза Юргена дергаются, как он сжимает кулаки.
—И ты можешь попасть сюда же, - прошептал Вильгельм на ухо сыну, его голос был ледяным. - Если не поймешь своего места. Если не поймешь, кому служишь.
Мир вокруг Юргена начал тускнеть. Шум толпы, голоса, крики - все это стало удаляться, словно он проваливался в глубокую, бездонную яму. Его зрение стало мутным, цвета смешивались, контуры расплывались. Ноги подкосились, сердце забилось как бешеное, а затем начало замедляться, словно теряя последний импульс. В голове стоял гул, как будто тысячи пчел запутались в паутине его сознания. Он чувствовал, как его тело становится тяжелым, как руки и ноги перестают его слушаться, словно стали чужими. Ощущение падения, как будто он проваливается сквозь землю, сквозь все слои бытия. Последнее, что он увидел, было искаженное лицо отца, выражение триумфа и презрения, а затем - тьма. Полная, абсолютная тьма, поглотившая его. Он потерял сознание.