Границы миров.
Боль после ранения глаза Юргена утихла, но мир навсегда стал однобоким, воспринимаемым лишь левым глазом. Слуги в Herrenhaus Falkenburg смотрели на него с сочувствием, Доротея – с брезгливым равнодушием, а Вильгельм... Вильгельм, казалось, лишь глубже погрузился в свои государственные дела, словно несчастье сына было лишь досадной помехой в его грандиозных планах.
Годы с тысяча девятьсот тридцать шестого по тысяча девятьсот тридцать девятый были временем стремительных перемен для Германии, и Юрген, хоть и ребенок, чувствовал их нарастающее напряжение. Внутренняя политика Рейха становилась все жестче и бескомпромиссной. 1936 год ознаменовался Олимпиадой в Берлине, ставшей грандиозным пропагандистским спектаклем, призванным показать миру мощь и величие новой Германии, а также ремилитаризацией Рейнской области, что лишь укрепило в отце и его соратниках чувство безнаказанности и "правильности" их пути.
К тридцать восьмому году ужесточились законы о "расовой чистоте", "нежелательные элементы" - евреи, цыгане, "неполноценные" - все активнее исключались из общественной жизни, их преследование стало нормой. Юри было всего десять, когда по радио передавали новости о "Хрустальной ночи", о погромах и разрушенных синагогах. Отец, слушая эти сообщения, лишь удовлетворенно кивал, обсуждая с Доротеей "очищение нации". Юрген, хоть и не понимал всей жестокости происходящего, чувствовал, как что-то зловещее проникает в каждый дом, в каждую улицу.
В школах идеологическое давление усилилось до предела. Уроки истории переписывались под новым углом, биология превратилась в лекции о расовой гигиене, а на каждом шагу звучали призывы к дисциплине, преданности фюреру и готовности к жертвам ради Рейха. Теперь уже почти все его одноклассники вступали в Гитлерюгенд, гордо носили униформу и значки, а их разговоры крутились вокруг военных игр, маршей и будущих побед. Юрген всегда оставался немного в стороне, не желая и не умея влиться в эту бурную, унифицированную массу. Его гимназическая форма, безупречная, но не униформа, лишь подчеркивала его отличие.
Летом тридцать девятого в доме фон Эренфельсов, как и во многих других, постоянно обсуждались сводки новостей, военные приготовления, карты Европы. Отец все чаще носил свою партийную форму, его лицо стало еще более суровым и решительным. На тот момент Вильгельм фон Эренфельс, потомок древнего дворянского рода, чье родовое поместье стояло уже несколько сотен лет, прочно вписался в новую правящую элиту. Многие из его круга, изначально скептически относившиеся к "плебейской" НСДАП, увидели в ней спасительную силу, способную остановить коммунизм, возродить величие Германии после позора Версаля и установить железный порядок. Для Вильгельма, с его врожденной верой в дисциплину, иерархию и немецкую мощь, партия стала идеальным инструментом для реализации его амбиций и укрепления своего положения, прикрываясь высокими идеалами "новой Германии". Его холодная расчетливость и жесткость характера идеально вписывались в требовательные рамки новой власти.
На тот момент Лизель было уже пять лет, и её звонкий смех иногда нарушал устоявшуюся тишину огромного дома. Она была энергичной девочкой, которая обожала своих кукол и могла часами увлеченно рисовать, используя целые стопки дорогой бумаги, которую Юрген иногда незаметно брал из отцовского кабинета. Она уже вовсю пела детские песни, которые разучивала в садике, многие из них были про Рейх и доблестных
солдат, что иногда коробило её старшего брата, но он старался не обращать внимания. У Лизель была няня, но Доротея не любила, когда дети "путались под ногами", и поэтому часто позволяла Юргену играть с сестрой. Для него эти часы были отдушиной. В обществе Лизель он мог на мгновение забыть о холодности отца, о странных уроках в школе. Он читал ей сказки, рассказывал истории о далеких странах, которые видел на картах. Это было единственное, что связывало его с чем-то по-настоящему светлым и беззаботным.
Казалось, что эта стабильность и рутина будет длиться вечно, ничего в жизни не поменяется. Однако одним августовским днём, измученный домашним одиночеством и бессмысленными мыслями, Юри однажды не выдержал. Он просто вышел за ворота, без разрешения, без цели, просто чтобы идти куда глаза глядят, подальше от прохладной, но бездушной роскоши особняка. Его ноги сами привели его в старый, забытый уголок города, где за узкими улочками и покосившимися домами, среди рядов ничем не примечательных лавочек, пряталась небольшая, полузаброшенная антикварная лавка. Ещё раньше он слышал, как фрау Марта шепталась с другими служанками о "книгах, которые не положено читать", и упоминала это место как убежище для "старых, но настоящих историй". Смелость, рожденная одиночеством и жаждой подлинных знаний, привела его сюда.
Внутри лавки царил полумрак, густой запах старой бумаги и пыли, смешанный с ароматом дерева и чего-то давно забытого. Пыльные полки тянулись до самого потолка, забитые пожелтевшими томами, глобусами, старыми часами и странными вещицами, каждая из которых, казалось, хранила свою собственную, нерассказанную историю. Юрген, осторожно пробираясь между штабелями книг, искал что-то по истории искусств, что-то, не запятнанное идеологией. Он был настолько поглощен поиском, что не заметил троих парней, которые вошли вслед за ним.
Это были типичные представители Гитлерюгенда, чуть старше самого Юри, в начищенных ботинках и с гордо вскинутыми головами. Их значки на рубашках сверкали. Они оглядели лавку с нескрываемым пренебрежением, словно воздух здесь был слишком "загрязнен".
—Что тут за свалка, Йозеф? - насмешливо бросил один. - Пахнет старьем.
Их взгляды упали на Юргена, который, прижавшись к полке, пытался стать невидимым. Его дорогая одежда и повязка на глазу как у пирата на страницах детских книжек делали его заметной и странной фигурой в этом районе, отличающейся от обычных подростков.
—А кто это у нас тут? - усмехнулся другой, подходя ближе, с оскалом на лице. - Потерялся, арийский щенок? Или пришёл искать свои еврейские корешки?
Юрген отшатнулся, не зная, что ответить. Его учили не вступать в пререкания, но слова были обидными и непонятными, полными незнакомой ему злобы.
—Оставьте его в покое, - раздался спокойный, но твёрдый голос из глубины лавки.
Юри поднял глаза и увидел его. Парень был на несколько лет старше – около шестнадцати, широкоплечий, с цепким, но не злым взглядом голубых глаз. Его кожа была бронзового цвета, волосы до плечей темнее, чем у большинства немцев, и слегка вились, а черты лица казались более выразительными, чем те "нордические" идеалы, которые Юрген видел на плакатах. Он стоял, опершись на стопку книг, в простой рабочей одежде. На нём не было никакой униформы, никакого значка, лишь старенький, потертый свитер.
Один из гитлерюгендовцев фыркнул.
—О, смотрите, кто объявился. Конрад-Бастард. Защищаешь свою мелкобуржуазную лавочку? А может, ищешь себе нового "друга" среди таких, как этот? - Он указал на Юргена, его смешок звучал мерзко.
Конрад не двинулся, но его взгляд стал жестче.
—Это частная лавка. И вам здесь не место. Идите, маршируйте по своим улицам. - Его голос не повышался, но в нем чувствовалась скрытая сила и полное отсутствие страха.
Гитлерюгендовцы, видимо, знали, что с Конрадом лучше не связываться. Они что-то проворчали под нос и, презрительно оглядев лавку и её обитателей, удалились, хлопнув дверью.
Юрген, всё ещё дрожа, смотрел на своего спасителя. В словах "Конрад-Бастард" он услышал что-то знакомое, что-то, о чем говорил отец, когда обсуждал "нежелательные элементы", "унтерменшей", которые "не вписываются" в их "новый порядок". Но этот "нежелательный элемент" только что защитил его.
Конрад подошел к нему.
—Ты в порядке, мальчик? - Его голос был мягче, чем Юрген ожидал. Он кивнул, крепко прижимая книгу.
—Да... Спасибо.
—Как зовут? - спросил Конрад, склонив голову.
—Юрген, - ответил он автоматически, по привычке, в которой смешались гордость и наставления отца. - Юрген фон Эренфельс.
Конрад моргнул, и на его лице промелькнула едва заметная тень понимания, смешанная с легкой иронией. Он усмехнулся.
—Фон Эренфельс, значит. Высоко летаешь, мальчик. - Он протянул руку, и Юрген пожал её -впервые, наверное, с тех пор, как был в приюте, и это рукопожатие не было ни формальным, ни снисходительным.
—Конрад Баум.
Юрген почувствовал странное тепло от этого прикосновения. Он никогда не говорил с подростками напрямую, они всегда казались ему такими интересными, такими недоступными в своих уверенных движениях, в своей принадлежности к чему-то большому и важному. А тут этот парень, который только что посмел бросить вызов гитлерюгендовцам, с такой лёгкостью и даже добротой заговорил с ним.
—Что-то интересное читаешь? - спросил Конрад, заметив, что Юрген все еще держит книгу.
Юрген показал обложку: старый том о готических соборах.
—Мне... мне нравится узнавать то, чего не рассказывают в школе.
Баум усмехнулся.
—И правильно делаешь. Мир намного больше, чем они хотят тебе показать. Тут, в этой лавке, старый Гюнтер хранит настоящие сокровища, которые не горят в их кострах. - Он наклонился ближе, его глаза смотрели внимательно, словно он видел в Юргене нечто большее, чем просто школьника с повязкой.
—Я вижу, ты тоже не очень вписываешься в их строй, верно?
Юрген невольно съёжился.
—Я... я не знаю. Просто... мне кажется, некоторые вещи неверны.
Конрад выпрямился, его взгляд задержался на собеседнике.
—Значит, ты уже начал думать. Это хорошо. - Он подошел к прилавку, взял обрывок бумаги и карандаш, быстро что-то начеркал. - Если хочешь, приходи сюда по пятницам после школы. Я иногда помогаю тут хозяину лавки. Могу показать тебе пару книг, которые точно не одобрили бы в твоей гимназии. Или просто поговорить. - Он протянул Юргену листок. На нём был адрес и время. - Только никому не говори, откуда это.
Юрген взял бумагу, его сердце забилось чаще от волнения.
—Хорошо. Я приду.
Он выходил из лавки, держа в руке драгоценный листок. Его мир, который казался таким предсказуемым и одиноким, вдруг обрел новые краски. Впервые за долгое время он почувствовал не просто надежду, а предвкушение чего-то нового, чего-то настоящего. Наконец хоть какое-то разнообразие в жизни, не связанное с отцовскими приказами или школьными маршами. Это был тонкий мостик в иной, неизведанный мир.
Вечером того дня, когда тяжелые капли дождя застучали по высоким стрельчатым окнам его комнаты, Юрген сидел на подоконнике, прислушиваясь к монотонному шуму. Его комната в Herrenhaus Falkenburg была такой же, как и весь дом: просторной, с высокими потолками и мебелью из темного резного дерева – массивный письменный стол, шкаф, кровать с балдахином, отделанная тяжелым бархатом. Все было дорого и качественно, но лишено тепла, без каких-либо личных штрихов, кроме пары аккуратно сложенных книг на прикроватной тумбочке и, конечно, его старого деревянного конька, спрятанного глубоко в ящике стола, подальше от посторонних глаз. Здесь не было места для детского беспорядка, каждый предмет стоял на своем месте, словно под надзором невидимого контролера.
Мысли о Конраде и его предложении крутились в голове Юргена, смешиваясь со смутными воспоминаниями и давними вопросами. Он никогда прежде ничего не скрывал от отца, но Вильгельм был странным родителем. Там, где нужно было участие - на родительских собраниях в гимназии, куда отправлялась Доротея, или в беседах о его увлечениях – его никогда не было. Отец не интересовался тем, что происходило в жизни старшего сына, словно тот существовал лишь на периферии его грандиозного мира. Зато там, где не следовало, Вильгельм всегда вмешивался, контролировал каждый шаг, каждое решение, каждое проявление индивидуальности, что могло бы быть "не по правилам". И Юрген, подрастая, уже начинал понимать всю глубину этой противоречивости.
В такие моменты одиночества он часто вспоминал свою родную мать Клару Шнайтер. Его воспоминания о ней были фрагментарны, как обрывки старой пленки. Но всё плохое, то, что происходило в последние месяцы перед тем как его забрвли он будто старался забыть - крики, разбитая посуда, её дрожащие руки.
Юрген помнил, как отец однажды в сердцах бросил:
—Твоя мать была всего лишь девчонкой из провинции! - И это не укладывалось у него в голове. Если Вильгельм был так старше его матери - как минимум на десять лет, а то и больше - и настолько важен, богат и знатен, как он оказался с ней, простой продавщицей из булочной? Так ещё и в другом городе. Разве это не странно? Почему его мать, такая молодая, должна была так быстро "сойти с ума" или быть "неспособной" воспитывать его, что его забрали? Эти вопросы терзали его, но задать их вслух было немыслимо. Он понимал, что есть какая-то тайна, что-то скрытое в его собственном происхождении, что-то "неправильное", что Вильгельм фон Эренфельс никогда не позволит обсуждать.
"Не странно ли доверять первому встречному?" - мелькнула теперь тревожная мысль опять про Конрада. Время было действительно опасное. Повсюду говорили о шпионах, о "врагах народа", о "немецкой бдительности". Но желание рискнуть, ощущение азарта, которое он никогда раньше не испытывал, оказалось сильнее страха. Что-то внутри него горело, толкало вперед. Он принял решение. Завтра он пойдет.
Фразы Конрада словно отдавались эхом: "Ты начал думать", "не вписываешься в их строй". "Но разве в него можно не вписываться?" - задавался Юрген вопросом, вспоминая бесконечные школьные уроки и отцовские наставления. - "Но разве наше государство не держится на дисциплине и повиновении, без которых процветание Германии невозможно?" Эти мысли были заложены в него с раннего детства, они казались незыблемыми истинами. Но слова этого подростка, его спокойствие, его открытость, его готовность бросить вызов тем, кого все боялись, – все это создавало глубокую трещину в его прежнем мировоззрении. Этот Баум явно знал больше. И Юргену отчаянно хотелось вступить в этот мир неизведанного, туда, где, возможно, можно было найти ответы на вопросы, которые он боялся даже задать вслух. Это было началом его собственного, тихого бунта.
Следующая пятница выдалась такой же душной, как и та, когда фон Эренфельс младший впервые встретил Конрада. На этот раз он не просто блуждал, а целенаправленно шел к антикварной лавке, сжимая в кармане драгоценный листок. Сердце билось сильнее обычного. Впервые он делал что-то совершенно самостоятельно, вопреки всем невысказанным правилам своего дома.
Конрад ждал его у входа в лавку. Его появление было таким же непринужденным, как и в прошлый раз, словно он просто ждал друга, а не мальчика из совершенно другого мира. Увидев Юргена, он кивнул и едва заметно улыбнулся.
—Пришел, значит, - просто сказал Баум, и в его голосе не было ни удивления, ни снисхождения. - Хорошо. Здесь не то место для наших разговоров. Идем со мной.
Он повел мальчика по узким, незнакомым улочкам, петляющим между старыми кирпичными домами, минуя оживленные площади и витрины, увешанные патриотическими плакатами. Чем дальше они заходили, тем тише становился шум города, словно они погружались в другой мир, скрытый от любопытных глаз. Наконец, они вышли к старой, поросшей травой насыпи, откуда открывался вид на широкую реку, текущую между пологими берегами. Здесь, под массивными, потемневшими от времени арками старого железнодорожного моста, где тени были особенно густыми, а звук проезжающих поездов лишь изредка нарушал тишину, царило необыкновенное спокойствие. Воздух был влажным и прохладным, пахло речной тиной и свежей листвой.
Конрад остановился у одной из опор моста, где на земле лежали несколько выветренных бревен, сложенных так, что на них можно было сидеть.
—Здесь нас никто не услышит, - сказал он, жестом предлагая Юргену присесть. Сам он опустился напротив, обхватив руками колени. - Можно говорить свободно.
Юрген неловко уселся. Впервые за долгое время он почувствовал себя по-настоящему наедине с человеком, который не относился к нему как к
—Слушай..Ты говорил, я не вписываюсь в их строй, - начал Юрген, наконец осмелившись. - Но... как в него можно не вписываться? Ведь нас с самого детства учат, что это единственно верный путь для Германии. И наверное не просто так? Что без дисциплины, без преданности... не будет порядка.
Конрад медленно кивнул, его взгляд скользил по медленно текущей воде.
—Порядок - это хорошо, - спокойно ответил он. Но какой ценой? Когда порядок означает, что все должны думать одинаково, говорить одинаково, быть одинаковыми - это уже не порядок. Это тюрьма. - Он повернулся к Эренфельсу. - Знаешь, Юрген, мои родители... они были другими. Мой отец был музыкантом, играл джаз. Мать... она была художницей. Их называли 'вырожденцами'. Их 'порядок' не включал таких, как они. Не включал тех, кто любил другую музыку, другие книги, другие мысли.
Юрген слушал, затаив дыхание. Это было то, о чем никогда не говорили в его доме.
—Но ведь нам говорят... что это все плохо. Что это чуждо немецкому духу. Хотя я и не до конца понимаю, что этот термин вообще обозначает.
—Кто говорит? - Конрад приподнял бровь. - Те, кто боится, что люди начнут думать сами. Те, кто хочет, чтобы все были винтиками в одной большой машине. Но человек не винтик. У него есть свои мысли, свои чувства. У него есть право на свою музыку, свою книгу, свой путь.
Он поднял с земли небольшой гладкий камень и бросил его в реку. Вода расступилась, а потом снова сомкнулась, не оставив следа.
—Они хотят, чтобы мы были такими. Чтобы наши мысли не оставляли следа, чтобы мы не задавали вопросов. Чтобы боялись. Ты боишься?
Юри не выдержал и откровенно кивнул.
—Да. Отец... он очень злится, когда я сомневаюсь. И в школе... если скажешь что-то не то, могут быть проблемы.
—И ты правильно делаешь, что боишься. Это их инструмент, - Конрад кивнул. - Но страх - это не вся правда. Есть еще любопытство. Желание узнать. Желание быть собой. Твой отец... он верит в свой порядок. Но твой
порядок может быть другим.
Юрген молчал, переваривая эти слова. Они звучали как ересь, как что-то запретное, но одновременно – как глоток свежего воздуха. Он посмотрел на Баума, на его спокойное лицо, на глаза, в которых не было ни злости, ни осуждения, только какое-то глубокое понимание.
—А что ты делаешь? Чтобы не быть 'винтиком'? - спросил Юрген, едва слышно.
Конрад усмехнулся.
—Я живу. Ищу свои книги, слушаю свою музыку. А иногда...Иногда просто разговариваю с такими, как ты. С теми, кто начал думать. И знаешь что? Их становится все больше. - Он снова посмотрел на Юргена, на его повязку, на выражение лица. -
—Это нелегкий путь, но это наш выбор.
Ветер подул сильнее, принося с реки прохладу. Юрген почувствовал, как внутри него что-то меняется, как словно раздвигаются невидимые "границы миров". Мир, который казался монолитным и незыблемым, вдруг показал свои трещины, свои скрытые уголки, где можно было дышать свободнее. И в этом мире, где "не вписываться в строй" было нормой, почему-то он чувствовал себя не таким одиноким.
Конрад перехватил его взгляд, и его лицо стало серьезным.
—Послушай, - сказал он, его голос понизился до почти шепота, но звучал очень твердо. -
—То, о чем я сейчас скажу... это не школьная сказка. Это может быть страшно. И это не то, о чем говорят на каждом углу. Ты уверен, что хочешь это знать? Ты готов к правде, какой бы горькой она ни была?
Юрген, чувствуя, как холодок пробежал по спине, кивнул без колебаний. Он уже давно был готов.
Конрад выдержал паузу, словно собираясь с мыслями.
—Ты ведь заметил, какая у меня внешность, да? - он провел рукой по своим чуть волнистым, темным волосам, затем по лицу. - Меня, и таких как я, они называют 'рейнландскими бастардами'. Это прозвище для полукровок. И я - один из них. - говорил он это без всякого стеснения. Его взгляд стал стальным. Глаза цвета льда смотрели прямо в душу.
—После той войны, что закончилась задолго до нашего рождения, - начал Баум, его голос звучал ровно, как урок истории, но с гораздо большей болью, - войска Антанты оккупировали Рейнскую область. И среди них были французские солдаты-африканцы. У немецких женщин и этих солдат рождались дети смешанной расы. В своей..."книге", наш канцлер писал, что эти дети - 'загрязнение белой расы черной кровью на Рейне в сердце Европы'. Понимаешь? Для них это было хуже любого врага.
Он сделал глубокий вдох.
—Потом создали даже специальную комиссию номер три. Её задача была простая: ловить этих детей мулатов и стерилизовать чтобы не допустить 'дальнейшего загрязнения'. Это было официально. Но знаешь, это касалось в основном только Рейнской области. Однако я не был сыном солдата оккупационных войск. Мой отец был миссионером, он приехал из кайзеровской колонии в Меланезии задолго до войны. Моя мать была немкой. Они любили друг друга, и я, и мой младший брат, Эмиль, мы родились в законном браке, в полной семье, окруженные любовью. Мой отец даже был уважаемым членом сообщества, до поры до времени. Мы жили во Франкфурте-на-Майне, в Гессене, поэтому та комиссия нас не трогала. Но всё изменилось в тридцать пятом году - голос Конрада стал заметно жестче. - Вышли Нюрнбергские законы. Они запретили межрасовые браки. И тогда... тогда наша семья стала 'неправильной'. Мои родители, которые были счастливы вместе, стали преступниками. Отца арестовали как 'расового загрязнителя' и 'врага нации'. Его отправили в концентрационный лагерь. С тех пор...Долгая история, но я точно знаю, что его там убили. А мать... она пыталась бороться. Открыто выступала, писала письма. Но ее быстро заставили замолчать. Общественное порицание, постоянные допросы, лишение всех прав. Ее вынудили 'отказаться' от нас, чтобы 'исправить свою ошибку', а потом отправили в психиатрическую клинику, где она 'внезапно скончалась' через несколько месяцев. И Эмиль... - Конрад запнулся, и его взгляд на мгновение стал стеклянным, полным давно застывшей боли. - моему младшему брату было тогда всего пять лет. Его забрали. Как 'расово неполноценного' ребенка. Они...Они избавились от него. От таких, как он, которые были 'ошибкой природы'. Сказали, что он 'слишком болен' и не может жить в здоровом немецком обществе. И он... он умер в 'специальной клинике' для таких детей. Его просто убили, потому что он был не таким, как им хотелось.
Конрад сжал кулаки, костяшки побелели.
—Так что, Юрген, когда я говорю, что они хотят, чтобы мы были винтиками - это не просто слова. Они хотят, чтобы мы были такими, как они. А если ты другой... они сотрут тебя в порошок. Или просто уберут. И никто не задаст вопросов.
Юрген сидел совершенно неподвижно. Эти слова обрушились на него, как холодный душ. Приют, опека, смерть матери, о которой он знал лишь обрывки, - все это внезапно приобрело новый, зловещий смысл. Он посмотрел на Конрада, который пережил нечто невообразимое, и вдруг понял, что их миры пересекаются гораздо глубже, чем он мог представить. Конрад не просто "не вписывался", он был живым доказательством жестокости системы. И его история, его боль, его невыносимая утрата, стали для Юргена самым страшным предупреждением.
—Я... я не знаю, как ты это выдержал, - прошептал Юрген, чувствуя, как его собственный страх смешивается с сочувствием. - Ты... ты учишься сейчас?
Конрад покачал головой.
—Нет. Когда родителей забрали, мне было двенадцать. Я бежал из Франкфурта в Кёльн, чтобы меня не поймали и не отправили куда-нибудь 'на перевоспитание' или чего похуже из-за моей внешности. Тут меня приютил старый Гюнтер, хозяин антикварной лавки. Он сам старой закалки, ему плевать на их новые порядки. Он учит меня читать настоящие книги, а не их пропаганду. А ходить в их школу... это все равно что добровольно надеть на себя их форму и начать петь их песни. Я не хочу. И я не хотел, чтобы меня заставили вступать в Гитлерюгенд.
Юрген кивнул.
—Я понимаю. Мне тоже это совсем не нравится. У нас в школе все без конца говорят про Гитлерюгенд, но...Это же добровольно. Я состою в Юнгфольке, но дальше идти не собирался. Не вижу в этом смысла.
Баум покачал головой, его губы сжались в тонкую линию.
—Видимо, ты не слышал новостей. В тысяча девятьсот тридцать шестом они приняли Reichsjugendgesetz, закон о молодежи Рейха. Согласно ему все мальчики в возрасте от десяти до восемнадцати лет обязаны состоять в Гитлерюгенде. Это уже не добровольно. Это приказ. И если не вступишь...Проблемы будут не только у тебя, но и у твоих родителей.
Эти слова ударили по Юргену с новой силой. Обязательно. Он чувствовал, как земля уходит из-под ног. Вся его хрупкая попытка отстраниться, жить своей жизнью, рухнула в одно мгновение. Он был пойман в ловушку.
—Обязательно... - повторил он, словно не веря. - Значит, я должен... как все остальные. Маршировать, кричать их лозунги, быть похожим на них. Теперь мне совсем не хочется возвращаться в свою гимназию. Совсем...
Внутренний голос, который велел быть осторожным, растворился. Теперь было только жгучее желание узнать больше. Узнать правду, какой бы горькой она ни была. И, возможно, найти свое место в мире, где "другие" не были обречены. И в Конраде, с его тяжелой историей и непоколебимой решимостью, Юрген видел не просто друга, а проводника в этот мир, где можно было быть собой, даже если за это приходилось платить высокую цену. Вообще от такого объема информации Юри пошатнулся, словно его толкнули в спину. Человек, которого он едва знал, только что вывалил на него столько личного, столько жуткого. И странно было то, что слова этого практически незнакомца, хоть и были отвратительны своей жестокостью, звучали куда правдивее, чем все те успокаивающие, но пустые фразы, которыми его кормили взрослые.
—Но как...Как же избежать Гитлерюгенда? - вырвалось у Юргена, сам удивляясь своей смелости. Его взгляд был полон отчаяния, но и какой-то новой, зарождающейся решимости.
Конрад удивленно поднял бровь, глядя на столь решительный вопрос ребенка. Он посмотрел на реку, затем снова на Юргена.
—Если так поступить, то обратной дороги не будет, - медленно произнес он. - Это риск, даже о чень большой риск. Но варианты есть. Они пытаются загнать всех в стойло, но не всегда получается.
Он заговорил тише, почти доверительно.
—Некоторые подделывают медицинские справки ф симулируют болезни, говорят о 'слабых нервах' или 'неустойчивой психике'. Другие просто избегают регистрации, переезжают из города в город. А самые смелые - просто отказываются приходить на сборы, исчезают. Это самый простой способ, но и самый опасный. За это можно крепко поплатиться, и твои родители - тоже. Они ведь отвечают за тебя по закону.
Юрген слушал, и что-то внутри него колохнулось. Мысли приходили быстро и динамично, одна за другой, создавая целый водоворот идей. Его тянуло туда, куда "не надо было", туда, где начиналось "риск".
—А...кто такие Пираты Эдельвейса?" – спросил он, вспомнив, как слышал нечто о "Свинг-югенд" и "неформалах".
Конрад улыбнулся, и на его лице впервые за этот разговор мелькнуло что-то похожее на гордость.
—Пираты Эдельвейса... Это мы. И такие, как мы, ф он кивнул. - Они появились не вчера. До того, как партия все запретила, были другие молодежные группы. Скауты, 'Певчие птицы' – Wandervogel. Мы ходили в походы, пели песни у костра, играли музыку, читали книги. Свободно. А потом пришли они, со своим Гитлерюгендом, и все это запретили. Сказали, что все старые группы – 'буржуазные пережитки' или 'вражеская пропаганда'. Многие из нас просто не захотели маршировать по их приказу. Некоторые бывшие скауты, бывшие 'птицы', да и просто ребята с улиц – мы начали собираться по-своему."
Он жестом показал вокруг.
—Здесь, под мостами, в старых подвалах, на заброшенных складах. там, где нас не видно. Мы собираемся, слушаем свою музыку - джаз, свинг, то, что они называют 'дегенеративным'. Поем старые народные песни, рассказываем друг другу истории. Иногда просто ходим в походы, как раньше, на природу, подальше от их патрулей. У нас даже есть свой символ, значок эдельвейса – это наш символ. Это символ свободы, горного цветка, который растет там, где трудно выжить, и который нельзя сломить.
Глаза Юргена загорелись. Будто занавес открылся, и он увидел что-то другое, другой путь. Путь, который не был частью серой, унифицированной массы, путь, где можно было быть собой, выглядеть так, как хочется, со своими мыслями, со своей музыкой. Он, который всегда чувствовал себя "другим", вдруг увидел сообщество таких же.
Внезапно со стороны антикварной лавки послышался приглушенный голос, зовущий Конрада.
—Конрад! Ты там?
Конрад поднялся.
—Время кончается, - сказал он. - Старый Гюнтер, наверное, волнуется.
Юрген тоже встал.
—Я обязательно подумаю! - поспешно сказал он, чувствуя, как внутри него бушует шторм из сомнений и предвкушений.
Конрад положил ему руку на плечо. Его взгляд был пронзительным, но полным понимания.
—Выбор за тобой, фон Эренфельс. Но знай, рассказывая тебе всё сегодня, я не лгал. Ведь мне нечего терять. У меня не осталось ни-че-го. - Последние слова он произнес с утвердительной, почти безразличной интонацией, словно давно привык к этой фразе, и она лишь подчёркивала его положение в мире. - Ты всегда сможешь найти меня здесь.
С этими словами Конрад слегка сжал плечо Юргена и направился к выходу из-под моста. Опустошенный, но и наполненный до краев новой информацией, Юрген медленно пошел домой, его мир изменился навсегда.