Тайны крови.
На следующий день, несмотря на всё ещё бушующие внутри Юргена эмоции, жизнь в доме продолжалась своим чередом, словно никакие потрясения не касались его каменных стен. После завтрака Вильгельм, с его неизменной строгой осанкой, объявил:
—Дорогие мои, я хочу показать вам кое-что. То, над чем мы так долго работали.
Он повел Доротею, Юргена и Лизель в ту часть особняка, куда раньше им был закрыт доступ. Пройдя по длинным коридорам, миновав гобелены и рыцарские доспехи, они остановились перед массивной дубовой дверью, украшенной резными гербами. Вильгельм с гордостью распахнул её.
Перед ними предстал новый картинный зал. Просторное помещение было залито мягким светом, льющимся из высоких окон. Стены, обитые темно-зеленым бархатом, были сплошь увешаны портретами. Это были члены их рода, предки фон Эренфельсов, в золоченых рамах – суровые рыцари, статные дамы, государственные деятели в париках и мундирах. Их взгляды, величественные и завораживающие, казалось, следили за каждым шагом. Воздух здесь был насквозь пропитан пылью веков и запахом благородного дерева.
—Это наша история, - Вильгельм обвел рукой зал. Его голос, обычно сухой, теперь был наполнен гордостью. - История фон Эренфельсов. От первых крестоносцев до сегодняшнего дня. Наши предки были столпами Германии. Они строили, защищали, правили. В их жилах текла чистая, благородная кровь.
Он остановился перед портретом седого мужчины в генеральской форме.
—Мой прадед, генерал-фельдмаршал фон Эренфельс. Герой франко-прусской войны. Он знал, что такое долг перед Отечеством.
Вильгельм продолжил, переходя от портрета к портрету, каждый раз подчеркивая доблесть, честь и преданность роду и стране. Лизель, держась за руку Доротеи, с любопытством разглядывала картины, её детское воображение рисовало героические образы. Юрген, стоя чуть поодаль, слушал, и каждое слово отца отдавалось в нем странным диссонансом. Золоченые рамы, которые должны были олицетворять славу, теперь казались ему оковами, надетыми на само время.
—И вот, в нашем времени, - голос Вильгельма стал громче, переходя от прошлого к настоящему, - когда Германия снова возрождается из пепла, мы, потомки таких родов, как наш, обязаны быть заодно с Государством. Только так мы сможем вернуть себе наше законное место в мире. Помните, какой урон нанесли нашей стране во время Первой мировой? Версальский позор, унижение, голод. Другие государства... они завидовали нашей силе, нашему духу. Они хотели нас уничтожить. И они до сих пор хотят. Поэтому мы должны быть сильными. Едиными. Только великий фюрер может повести нас к истинному величию.
Он повернулся к Юргену, его взгляд был требовательным.
—Ты, Юрген, как будущий глава этого рода, должен понимать эту ответственность. Ты должен быть примером. Беззаветная преданность и дисциплина - вот что отличает истинного немца.
Слова отца были красивы, но пусты. Золоченые рамы вокруг этих благородных лиц казались ловушкой, удерживающей давно ушедшие времена и навязывающие их правила живому мальчику. Мир, описанный Вильгельмом, был миром славного прошлого и великого будущего, но не имел ничего общего с той мрачной реальностью, которую только что обрисовал Конрад. «Чистая, благородная кровь» - эхом отозвалось в голове Юргена, и он почувствовал, как этот парадный зал, наполненный призраками предков, начинает душить его.
Вечером того же дня, когда Лизель уже спала, убаюканная няней, Вильгельм объявил, что они с Доротеей уезжают "отдыхать" на неделю в Баден-Баден – популярный курортный город, где собиралось высшее общество. Это был обычный ритуал, но на этот раз Юргену было совсем не до него. Как только за машиной отца скрылся поворот дороги, Юрген спустился на кухню. Она всегда была для него убежищем, местом, где пахло едой, а не формальностью, и где можно было найти Марту Хоффман. Она служила в доме фон Эренфельсов, кажется, целую вечность, и Вильгельм очень ценил её стабильность и то, что она оставалась "верной своему делу". Она была для мальчика больше, чем просто работницей дома; она была единственной, кому он мог хоть отчасти доверять, единственной, кто смотрел на него с настоящей, неподдельной теплотой.
Фрау Марта чистила картошку, её движения были медленными, но уверенными. Юрген подошел к ней, не зная, с чего начать. Они уже давно перешли на ты.
—Марта, - наконец выдавил он. - Можно с тобой поговорить?
Она подняла на него добрые, уставшие глаза. —Что случилось, мой мальчик? Ты бледный, как полотно.
Юрген огляделся – никого. Он понизил голос.
—Я... я познакомился с одним парнем. Конрадом. - И, словно прорвало плотину, он рассказал ей всё. Про встречу под мостом, про Гитлерюгенд, который теперь обязателен, про "рейнландских бастардов", про родителей Конрада, про маленького Эмиля. Он не утаил ничего, выплескивая весь страх и ужас, который накопился внутри.
Фрау Марта слушала молча, её руки перестали чистить картошку, нож лежал на разделочной доске. Лицо её становилось все более мрачным, губы сжались в тонкую нить. Когда Юрген закончил, она долго молчала, глядя куда-то вдаль.
—Ох, Юрген... это очень опасно, - прошептала она наконец, и её голос дрожал. - Очень. Нельзя говорить об этом вслух. Никому, кроме тех, кому ты доверяешь больше жизни. А этот мальчик, Конрад... он прав. Мир стал жестоким. И то, что он говорит... это правда. Ты прав, Юрген, что ищешь правду. Но будь осторожен. Они никого не щадят.
Она взяла его руку в свою, её пальцы были шершавыми и теплыми.
—Но я верю ему. И я верю тебе, что ты видишь правду. Это...Это правильно.
Её слова, подтверждающие опасения, но также и его право на поиск истины, успокоили Юргена. Он почувствовал, как огромный груз спадает с его плеч. И, словно в ответ на его доверие, Марта тяжело вздохнула и произнесла:
—Есть ещё кое-что, что тебе нужно знать. О твоей маме. И... о твоем отце тоже.
Юри замер. Его сердце забилось в предвкушении. Ему было всего одиннадцать, но он заявил:
—Я устал от вранья. Я хочу знать. Хоть что-то о тех, кого вижу большую часть времени.
—Я никогда не видала фрау Шнайтер, но по нашему особняку ходили слухи, что она была очень красива, раз на неё положил глаз сам господин. Семнадцатилетняя девушка из Швайнфурта, продавщица в булочной. Вильгельм...Намного старше, уже влиятельный, амбициозный. Он приехал по делам в их город. И... он был очарован. Ненадолго.
Фрау Марта покачала головой, её взгляд стал печальным.
—В итоге родился ты. Вне брака. Для Вильгельма это был позор. Он бросил её, заплатил, чтобы она молчала. Я слышала что она пыталась справиться одна, но было тяжело. Очень тяжело. Давление, нищета, одиночество. Она стала пить, не выдержала. Опека забрала тебя. Ты был в приюте, пока Вильгельму не стало известно, что сын его, наследник, находится в таком месте. Тогда он забрал тебя сюда, придумал какую-то историю, чтобы все было 'прилично'.
Мир Юргена окончательно перевернулся. По факту он был "бастардом", сыном брошенной женщины, которую сломил тот же мир, что теперь пытался сломить Конрада. Он был не благородным потомком, а живым напоминанием о тайной ошибке, которую Вильгельм фон Эренфельс пытался похоронить.
—Как ты знаешь, я давно работаю в этом доме, - продолжила фрау Марта, её голос стал тише, почти шепчущим, словно она говорила с призраками. - Это вся моя жизнь. Поэтому я помню всё хорошо. Я помню Вилли ещё совсем мальчишкой, и его брата. - Она посмотрела на Юргена, и в её глазах была такая глубокая тоска. - Ты не найдешь там его фотографии. Но у Вильгельма был старший брат, Карстен. На два года старше его. Он родился в тысяча восьемост девяносто шестом, а твой отец в девяносто восьмом. Они всегда были очень разными. Вилли - в целом такой же, как сейчас, упрямый, амбициозный, рвущийся к власти. А Карстен...Тихий, спокойный. Всегда рисовал, мечтал стать дизайнером. Все думали, что он никогдаи не возьмёт в руки ничего тяжелее кисти. - Марта вздохнула, вспоминая давно минувшие дни. - Братья ссорились постоянно, особенно когда стали подростками. Кричали так, что головы у герра и фрау фон Эренфельс кругом шли. Это было совсем не по-аристократически. Бывало, вещи швыряли. Их ценности...Они расходились во всем. Сила Германии и дисциплина против свободы и мира. А потом началась Первая мировая. В тысяча девятьсот четырнадцатом Карстену исполнилось восемнадцать. И никто не ожидал...Никто не ожидал, что этот творческий юноша, вдруг заявит, что идёт на войну. Но он пошел. И пошел не за Германию. Сбежал к солдатам Антанты. Ты представляешь, какой это был удар для семьи? Для такой семьи, как фон Эренфельсы. Вильгельм...Он не простил его и поставил клеймо предателя. Сказал, что брата у него больше нет. И в шестнадцатом году...Пришло известие. Карстен погиб. От рук немецких солдат. Семья скрыла это, чтобы не опозорить имя окончательно.
Женщина покачала головой, её глаза были полны слез.
—Вильгельм... он никогда не говорил о нём после этого. Словно брата никогда и не было.
—А твои дедушка и бабушка, Леонхард и Ирма умерли в самом конце Первой мировой, в ноябре восемнадцатого. Испанский грипп скосил их, как многих тогда. Я была здесь, когда это случилось. Это был страшно. Нет, жутко. Вильгельм вернулся с войны как раз тогда, когда все закончилось, в том же ноябре. Ему тогда было двадцать. И вот так, в один миг, он стал единственным фон Эренфельсом. Херром фон Эренфельсом. Тогда монархию свергли, наступила Веймарская республика. Для многих это было время хаоса. Но Вильгельм...Он быстро сориентировался. Сразу понял, что старые связи уже не работают так, как раньше. Он начал строить новые. За эти десять лет, что ты почти ничего не знаешь, он превратился из вернувшегося солдата в влиятельного политика. Он умел приспосабливаться. Во время Веймарской республики он сначала примкнул к консервативным националистическим партиям, которые тосковали по старым порядкам, но при этом понимали необходимость участвовать в новой системе. Он был одним из тех, кто кричал о 'позоре Версаля', о 'предательстве', но при этом выгодно использовал экономические кризисы и нестабильность. Он инвестировал в промышленность, расширял свои владения. А когда начал набирать силу Адольф Гитлер и Национал-социалистическая партия... Вильгельм, он не колебался. Он увидел в этом силу, порядок, возможность вернуть Германии 'величие'. И, конечно, это была возможность для него - для него лично - получить еще больше власти и влияния. Он стал одним из первых, кто принял новую идеологию, кто активно поддержал фюрера. И вот теперь он здесь – один из столпов нового Рейха.
Мир Юргена рухнул окончательно. Его отец, этот бастион "чистой крови" и "безупречной преданности", сам был сыном семьи, расколотой войной и предательством. Его дедушка и бабушка умерли в забвении, а дядя, который мог бы быть, был изгнан и вычеркнут из истории рода, погибнув от рук своих же соотечественников. Отцовская гордость, его слова о "единственном наследнике властного рода" теперь приобретали зловещий оттенок пустоты и боли. За золочеными рамами, за громкими словами о чести и долге, скрывались лишь горечь, разочарование и трагедия. Юрген почувствовал себя маленьким, потерянным на перекрестке двух миров - того, который строил его отец на лжи, и того, который открыл ему Конрад.
У Юргена встал ком в горле. Он с трудом выдавил:
—Спасибо, фрау Хофманн. Спасибо за правду.
Она ласково погладила его по голове.
—Спокойной ночи, дорогой. Береги себя.
Юрген кивнул и медленно пошел к себе наверх, ступенька за ступенькой. Войдя в свою комнату, он закрыл дверь и прислонился к ней.
—Жизнь словно в ужасной книге, - воскликнул он, глядя в темноту комнаты, словно она могла ответить ему. - Одни загадки и происшествия!
Измученный своими мыслями, Юри сидел на своей кровати, держась за голову. В голове крутились обрывки рассказов фрау Марты, слова Конрада, отцовские нравоучения. Его собственный мир, который он знал, рассыпался на части, и на его обломках проступала чужая, страшная правда. В этот момент раздался тихий стук в дверь.
—Кто?! - резко крикнул он, подскочив от неожиданности.
Дверь чуть приоткрылась, и в щелку выглянуло маленькое личико Лизель. В руках она держала своего любимого плюшевого мишку, Teddybären с одним оторванным ухом.
—Я не хочу спать одна, - прошептала она, её голубые глаза были полны слез.
Юрген, несмотря на всю свою внутреннюю бурю, почувствовал волну нежности к младшей сестре. Он забыл о своих терзаниях, встал и подошел к двери.
—Это не проблема, сказал он, поднял девочку на руки. Лизель тут же обхватила его шею, уткнувшись в плечо старшего брата. - Можешь поспать у меня. Здесь никто не помешает.
Лизель радостно заулыбалась, и крепко прижала к себе мишку. Юрген осторожно уложил её в своей кровати, а сам лег рядом. Присутствие маленькой сестры, её невинная вера в его защиту, ненадолго заглушило голоса прошлого и тревоги будущего. Но он знал, что как только Лизель уснет, эти голоса вернутся.
Через пять дней, когда Вильгельм и Доротея вернулись из Баден-Бадена, отец объявил:
—Юрген, собирайся. Мы едем в Берлин. Меня вызвали на важное совещание в Рейхсканцелярию. Тебе пора увидеть, как вершится история, и понять величие нашей столицы.
Причина, по которой херра фон Эренфельса могли вызвать туда, была очевидна для тех, кто читал между строк сводки новостей. Это были последние приготовления, последние штрихи к плану, который должен был изменить карту Европы. Вильгельм, как влиятельный член партии, тесно связанный с промышленностью и ресурсами Рейха, был нужен там, чтобы участвовать в финальной координации военных приготовлений. Речь шла о логистике, о распределении ресурсов, о политических и экономических аспектах, призванных оправдать грядущее вторжение. Это было время наивысшего напряжения, время, когда каждый винтик в огромной машине Рейха должен был быть на своём месте, обеспечивая безупречный старт предстоящих событий.
Поездка в Берлин оказалась ошеломляющей. Столица гудела, как растревоженный улей. Флаги со свастикой развевались на каждом здании, парады и марши были повсеместны, а люди на улицах казались охваченными единым порывом – смесью фанатичной веры и предвкушения великих перемен. Вильгельм был в своей стихии: важные встречи, долгие беседы с другими высокопоставленными чиновниками, бесконечные рапорты и обсуждения. Он гордо водил Юргена по правительственным зданиям, демонстрируя мощь и дисциплину государства.
—Видишь, сын, - говорил он, указывая на идеальные ряды марширующих солдат, - вот оно, истинное величие. Порядок, сила, единство. Это то, что нас спасет.
Но Юрген видел другое. Он видел отцовский блеск в глазах, когда тот говорил о "будущих победах", слышал обрывки разговоров о "польском вопросе" и "жизненном пространстве", видел карты с нарисованными линиями, которые, как он теперь понимал, означали кровь и разрушение. В каждом счастливом лице, в каждом громком "Хайль!" мальчику чудились тени Эмиля, его собственной несчастной матери и забытого дяди Карстена. Он чувствовал, что этот порядок, эта сила, это единство держатся на страхе, лжи и крови "неправильных".
Вечером, сидя в роскошном номере отеля, вдали от дома и от Конрада, Юрген чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. Обязательный Гитлерюгенд маячил перед ним неизбежной перспективой, но после всего услышанного, после того, как он узнал о своем рождении и о судьбе семьи Конрада, и о темных тайнах своего собственного рода, он понимал: он не может и не хочет быть частью этого. Он не мог маршировать под флагами, которые запятнали себя кровью невинных. В его сердце зародился не просто протест, а глубокое, зрелое сопротивление. Он должен был найти свой путь, пусть даже он вел по опасной, запретной тропе.