Тени детства.
Запах дыма и смерти, ледяной дождь и пронзительный вой сирен – всё это растворилось, отступило. Внезапно мир стал ярче, чище, пропитанным совершенно иными ароматами: свежей выпечки, влажной земли после летнего ливня и нежного запаха маминых духов, смешанных с чем-то неуловимо горьким.
Юрген Шнайтер родился двадцать восьмого мая тысяча девятьсот двадцать восьмого года в Швайнфурте, небольшом баварском городке. Его первой вселенной была крохотная однушка, где каждый предмет имел свое важное место, а мир за окном казался огромным и безопасным.
Его мать, Клара Шнайтер, была молода - всего двадцать лет, когда он появился на свет. В ее образе было что-то, что Юрген будет вспоминать всю жизнь: пшеничные волосы, обычно собранные в тугую косу, обрамляли овальное лицо с высоким лбом. Глаза у нее были нежно-голубые, как весеннее небо, обрамленные длинными ресницами, и в них всегда читалась легкая задумчивость, а губы, когда она улыбалась, расцветали тонкой, едва заметной линией. Кожа, не знавшая грубой работы, была светлой, почти фарфоровой. Клара казалась хрупкой, как весенний цветок, но в то же время обладала неуловимой силой, которая позволяла ей держаться, несмотря ни на что. Она часто напевала ему тихие колыбельные или старинные немецкие песенки, пока готовила еду на маленькой плитке или штопала его одежду.
Первые годы были наполнены теплом и светом. Юри помнил мамин смех, ее прикосновения, игры в прятки за столом и бесконечные истории, которые она рассказывала перед сном. Они были маленьким, уютным миром вдвоем, отрезанным от внешних невзгод.
Но потом что-то изменилось. Постепенно, незаметно, как утренний туман, заполняющий долину. Мама стала другой. Ее глаза, когда-то ясные и голубые, порой становились мутными, словно затянутыми пленкой. Она стала спать дольше, и просыпалась с красными глазами, а иногда и вовсе не просыпалась, когда Юрген пытался ее разбудить. От нее стал исходить странный запах - резкий и приторный.
Ее голос становился громче, а потом вдруг, без видимой причины, тише, почти шепотом. Игры прекратились. Она перестала рассказывать сказки. Иногда она обнимала его слишком крепко, а иногда отталкивала, раздраженная, если он начинал шуметь. Порой Юрген видел, как она сидит, уставившись в одну точку, а рядом на столе стоит пустая, блестящая бутылка. Он не понимал, что это. Просто мама стала "странной". Он пытался быть хорошим, очень хорошим мальчиком, думая, что если он не будет шуметь, не будет пачкать одежду, то мама снова станет прежней.
Зима тридцать третьего года пришла рано и была особенно холодной. В то утро мама снова спала. В дверь постучали. Громко, настойчиво. В комнату вошли двое мужчин в строгих темных костюмах и женщина с каменным лицом, которая пахла чем-то острым и больничным. Мама проснулась, ее глаза были дикими и испуганными. Она кричала, пытаясь обнять Юргена, но его оторвали от нее сильные, чужие руки.
—Mutti! Mutti! - кричал Юрген, пытаясь вырваться. Он не понимал, что происходит. Только видел, как мамино лицо исказилось в гримасе, а по щекам потекли слезы, смешиваясь с грязью и потом. Это был последний раз, когда он видел ее лицо.
Его увезли. Он помнил холодный воздух, жесткие руки, чужие запахи. Его привезли в большое, серое здание с высокими заборами. На вывеске, которую он тогда не мог прочесть, было написано "Городской Приют Швайнфурта".
Дни в приюте тянулись бесконечно долго, превращаясь в череду серых, однообразных мучений. Дети были грубыми и злыми. Задиры быстро вычислили нового зажатого мальчика и сделали его объектом своих насмешек. Воспитатели, уставшие и суровые, не замечали его страданий, или просто не хотели замечать. Еда была пресной, постель жесткой, а холод проникал даже под одеяло. Но хуже всего было отсутствие мамы. Каждый вечер Юрген забивался в угол своей койки, сжимая в кулаке кусочек старой тряпицы, пахнущей ее духами, и шептал: "Мама, забери меня. Я хочу домой."
Он не знал, что дома у него больше нет, и мамы тоже. И что больше он никогда ее не увидит.
В один из таких бесконечных, серых дней, когда за окном кружили редкие снежинки, в приют приехал гость. Весть о прибытии "господина" быстро разнеслась по детским комнатам. Дети постарше, уже познавшие цинизм жизни и мечтавшие о доме, жадно прильнули к окнам и дверям, пытаясь разглядеть посетителя.
Мужчина был статным и высоким, с прямой, гордой осанкой. Его черное, гладкое пальто из дорогой шерсти безупречно сидело на нем, а отутюженные брюки и начищенные до блеска кожаные ботинки говорили о солидности и положении. Лицо у него было волевое, с резкими чертами и проницательными серыми глазами, а идеально уложенные светлые волосы лишь подчеркивали его аристократический вид. Он разговаривал с директором приюта ровным, уверенным голосом, и даже через закрытые двери чувствовалась его властность.
И к удивлению всех, включая самого Юргена, директор приказал вывести из толпы ребят именно его. Мальчик, напуганный и растерянный, дрожал, когда его подтолкнули вперед. Херр фон Эренфельс – так его назвал директор – внимательно осмотрел Юргена. Его взгляд был холодным и изучающим, словно он выбирал предмет мебели, а не ребенка. Юрген инстинктивно втянул голову в плечи, пытаясь стать незаметнее.
После короткого разговора и нескольких подписанных бумаг, взрослый человек жестом приказал Юргену следовать за ним. Ребёнок не хотел идти. Он цеплялся за свою старую тряпицу, чувствуя, как внутри все сжимается от страха и тоски по маме. Он хотел обратно к ней, а не к этому чужому, строгому дяде. Но выбора ему не дали. Его вывели на улицу.
У входа стоял роскошный автомобиль - темный, блестящий Mercedes-Benz 770, с длинным капотом и хромированными деталями, внушающий трепет одним своим видом. Шофер, тоже в строгой форме, распахнул заднюю дверцу. Юргену помогли забраться внутрь. Салон пах дорогой кожей и чем-то неуловимо чужим.
Загадочный мужчина сел рядом. Машина тронулась, плавно скользя по заснеженным улицам.
—Меня зовут Вильгельм фон Эренфельс. - произнес он, его голос был глубоким и ровным. – И я твой настоящий отец.
Юргену было всего пять, но смысл этих слов пронзил его. Отец? Отец, которого он никогда не видел?
—Где ты был раньше? - прошептал он, едва слышно, его зеленые глаза заслезились.
Вильгельм лишь вздохнул, не глядя на мальчика.
—Это долгая история, мой мальчик. Но твоя мать... Она больше в тебе не нуждается. - Слова были произнесены безжалостно, как факт, не подлежащий обсуждению.
Ребенок разрыдался еще сильнее, эти слова ранили глубже любой пощечины. Мама не нуждается? Этого не может быть! Но вспоминая ее мутные глаза, странный запах и бесконечные дни, когда она спала, Юргену стало больно осознавать, что, возможно, он и сам уже не хотел возвращаться к той жизни, к той "странной" маме. Он скучал по той Кларе, что была раньше, но той, что была в последние дни - нет.
—Тише, тише, - голос фон Эренфельса стал чуть мягче. - Он достал из внутреннего кармана тонкий мундштук. -
—Зато теперь у тебя есть der Papa. И жить ты будешь припеваючи, у тебя будет всё, о чем только можно мечтать. - Он медленно осмотрел мальчика. - И не беспокойся о своей матери. С ней все будет хорошо, ей помогут. Ты можешь мне верить, я ведь твой отец. - И от этих последних слов, произнесенных с такой уверенностью, Юргену на душе стало немного теплее, впервые за долгое время он почувствовал хоть какую-то опору.
Утром следующего дня, после ночи, проведенной в огромной, роскошной комнате отеля, где Юрген чувствовал себя крошечной точкой среди шелковых занавесей и бархатной мебели, они снова отправились в путь. События развивались так стремительно, что Юри едва успевал их осмысливать. Он спрашивал, куда они едут, и Вильгельм фон Эренфельс, глядя куда-то вдаль, сухо ответил:
—В Кёльн. По сравнению с этим смешным городком, Кёльн - это нечто совсем иное, восхитительное.
Их автомобиль подъехал к аэродрому. В небе уже виднелся самолет – нечто совершенно новое для мальчика. Громоздкий, серебристый, с двумя пропеллерами, он казался огромной птицей. Посадка в Junkers Ju 52 стала для мальчика настоящим приключением. Он прильнул к иллюминатору. Внизу проносились сотни, тысячи домов, поля, реки, превращающиеся в тонкие нити. Старая жизнь, его жизнь с мамой, приют – всё это осталось далеко внизу, превратившись в исчезающую точку.
Когда они приземлились в Кёльне, в аэропорту Буцвайлерхоф, их ждала другая, но не менее внушительная машина. Они снова поехали, теперь уже по широким улицам большого города.
—Да, теперь ты будешь жить достойно, - произнес Вильгельм, его голос звучал как приговор, но и как обещание. – Потому что теперь ты - Юрген фон Эренфельс.
Эти слова звучали красиво, и ребенку не верилось, что все теперь будет иначе, настолько по-другому.
Вскоре они выехали за город. Дорога вела к величественному зданию, утопающему в зелени старинного парка. Это был огромный, выстроенный из светлого камня особняк, с башенками, эркерами и резными балконами, выглядящий так, словно сошел со страниц старой книги. Название, выгравированное над массивными дубовыми воротами, гласило: Herrenhaus Falkenburg.
—Теперь это – твой дом, - сказал Вильгельм, и в его голосе прозвучало что-то похожее на гордость.
Массивные дубовые ворота распахнулись, пропуская автомобиль, и закрылись за ними с глухим стуком, отрезая Юргена от всего, что он знал. Машина остановилась перед широкими ступенями, ведущими к парадному входу. Когда он ступил на мраморную плитку, его глаза широко распахнулись. Внутри царил полумрак, сквозь высокие окна лился рассеянный свет, отражаясь от полированных до блеска полов. Воздух был пропитан запахом старого дерева, воска и чего-то неуловимо дорогого, холодного. Высокие потолки, украшенные лепниной, уходили куда-то вверх, теряясь в тенях. Стены были увешаны картинами в золоченых рамах, изображающими суровых мужчин и чопорных дам. Перед ним возвышалась широкая лестница с резными перилами, ведущая на второй этаж. Это было не просто большое, это было огромное пространство, чужое и молчаливое.
Он ощущал смесь благоговения и необъяснимого страха. Этот дом был великолепен, но в нем не было запаха маминых пирогов, не было ее смеха.
Внизу лестницы их ждала женщина. Она была так же статна, как и Вильгельм, одета в элегантное темно-синее платье, строгое и безупречное. Ее светлые волосы были аккуратно уложены в сложную прическу, а лицо, красивое и утонченное, носило отпечаток холодной сдержанности. В ее голубых глазах не было ни любопытства, ни радушия, лишь легкое безразличие, смешанное с ожиданием.
—Доротея, - произнес Вильгельм, его голос стал чуть громче, словно он переключался на другой регистр. - Позволь представить тебе Юргена. Юрген, это Доротея, моя жена.
Доротея едва заметно кивнула, не улыбнувшись. Ее взгляд скользнул по Юргену, задержался на мгновение, и тут же отстранился, будто он был всего лишь очередным предметом, которому определили место в этом доме. Юрген стоял, сжавшись. Его детский мозг не мог понять. Почему она его жена? Мама – его - мама, а папа - его папа. В детских книжках, в рассказах воспитателей приюта, мама и папа всегда были вместе. А тут... Папа и другая женщина. Слова отца о том, что "мать больше в нем не нуждается", эхом отдавались в голове. Значит, теперь так. Так нужно.
Пришлось принять. Юрген быстро понял, что в этом доме его прежние понятия о мире не работают. Он стал Юргеном фон Эренфельсом. Даже фамилию поменяли! У него теперь было всё, о чем он мог только мечтать в приюте: коробки с блестящими оловянными солдатиками, каждый из которых был произведением искусства, детализированный Märklin – железная дорога с паровозами, вагонами и станциями, занимающая целый стол. Новые книги с яркими иллюстрациями, которые служанка читала ему перед сном. В своем шестой день рождения, который наступил через несколько месяцев, он впервые в жизни задувал свечи на настоящем торте, огромном и воздушном.
И всё же, несмотря на это великолепие, Юрген чувствовал себя здесь чужим, маленьким пятнышком в огромном, холодном доме. А под тонким матрасом его новой, огромной кровати, глубоко запрятанная от всех глаз, лежала его маленькая тайна. Это был старый, потертый деревянный конек. У него не хватало одного уха, а краска на боках почти полностью облезла. Он был неказистым и невзрачным по сравнению со всеми новыми, блестящими игрушками. Но именно этого конька Юрген схватил в тот день, когда его забирали из маленькой однушки. Он хранил его, как единственное, что связывало его с прошлым, с мамой, боясь, что если отец найдет его, то отнимет и эту последнюю крохотную частичку прежнего, пусть и такого неблагополучного, но родного мира.