граница вечности. || эрен йегер.

—☆𝐓𝐇𝐑𝐃-𝐏𝐄𝐑𝐒𝐎𝐍:

Впервые за долгий месяц в коридорах казармы вновь раздался тяжёлый, неумолимый топот. Солдатские ботинки — стёртые, покрытые пылью и въевшейся грязью с бесконечных маршей и боёв — гулко били по холодным каменным плитам. Их подошвы скользили по шероховатой поверхности, оставляя за собой едва заметные следы. Каждый шаг отзывался в стенах глубоким, тяжёлым эхом, словно кто-то с силой забивал гвозди в само сердце этого старого здания. Казалось, что шёл не просто человек — нет, по коридору стремительно двигалась сама ярость, облечённая в плоть и несущая в себе безмолвную угрозу.

Сила ударов вдавливалась в камень, будто ноги, отягчённые гневом и долгой дорогой, сами несли хозяина вперёд, не позволяя остановиться. Коридоры, пустые и пропахшие пылью, гулко отзывались на каждый шаг, разнося его от стены к стене, заставляя казарму звучать живым, тревожным сердцем.
В этом топоте было что-то дикое, неукротимое, что-то, от чего внутри поднимался первобытный страх. Те немногие, кто встречался на пути, инстинктивно замирали, приглушая дыхание, прижимались к стенам, лишь бы не попасть под горячую руку тому, кто так отчаянно и мрачно шёл вперёд.

И с каждым новым ударом ботинок звук нарастал, превращаясь в тяжёлый марш надвигающейся бури — и уже ничто не могло остановить её приближение.

Шаги были быстрыми, отрывистыми, словно сама пол под ногами не успевала за яростным порывом, гнавшим их вперёд. В каждом ударе тяжёлых ботинок сквозила сдерживаемая ярость, горькая усталость и бешеное нетерпение, с которыми больше не могли справиться никакие доводы разума. Казалось, каждый шаг нес в себе клокочущую боль последних дней, обиду, недосказанные упрёки и невысказанную ярость — всё, что переполняло душу и теперь искало выход.

Казарма, погружённая в тяжёлую, непривычную тишину после недавней трагедии, словно вздрогнула от этого яростного топота. Застывшие стены, пропитанные запахом крови, лекарств и мокрого камня, отражали тяжёлые удары подошв, превращая их в глухую тревожную дрожь, проникающую в кости.

Солдаты, ещё недавно медленно передвигавшиеся по коридорам, как тени пережитой бойни, теперь инстинктивно останавливались, только услышав это приближение. Они вжимались в стены, прижимая к себе папки, перевязочные материалы или оружие — будто неведомая сила требовала расступиться, дать дорогу буре, несущейся прямо на них. И в глазах у них, пусть на мгновение, промелькивал страх: страх перед тем гневом, который невозможно было остановить словами или приказами.

Казалось, сама смерть, оставленная где-то на задворках опустевших коридоров, вновь поднялась из мрака. Она шагала быстро и неумолимо, приближаясь с каждым ударом ботинок по камню, чтобы наконец предъявить свой беспощадный счёт.
Звук её шагов был слишком громким, слишком настойчивым, словно она нарочно требовала, чтобы каждый — даже самый смелый — обратил на неё внимание. Не скрываясь, не таясь, а наоборот, с гулкой решимостью возвещая о своём приближении.

Тяжёлые ботинки били по полу с такой силой, что казалось — каменные плиты дрожат под их яростным нажимом. Глухой стук, раскатываясь эхом, пробирался сквозь стены, залетал в комнаты, сдавливал грудь невидимой тяжестью. Этот стук было невозможно игнорировать — он просачивался в сознание, в кровь, заставляя чувствовать тревогу даже тех, кто ещё не понимал, что именно приближается.

Смерть не шла крадучись — она шла открыто, гордо, и с каждым шагом мир вокруг будто становился холоднее. Её приближение чувствовалось не ушами — кожей, спиной, внутренним инстинктом, что шептал: "Берегись." Те, кто слышал эти шаги, невольно замирали, будто первобытный страх сковывал их мышцы. И чем ближе был этот звук, тем сильнее становилось ощущение, что избежать встречи будет невозможно.

Потёртый плащ за её спиной полоскался в воздухе, как знамя бури, которое несло разрушение и огонь. Он был не застёгнут, и края его свободно развевались, перехватывая порывы ветра, будто не знавшие границ. Этот плащ не был просто частью одежды — он стал символом ярости, освобождённой от всех сдерживающих уз, бескомпромиссной, не терпящей преграды. Он бился и шёл за ней, как живое существо, желая вырваться на свободу, как сама буря, не подчиняющаяся ни времени, ни законам.

Каждое её движение заставляло его ещё яростнее развеваться, словно приручённый вихрь, желающий рвать в клочья всё, что встретится на пути. В этих волнах ткани, что вперемешку с воздухом трепетали вокруг её плеч, скрывалась сила, которая не позволяла даже ветерку спокойно пробежать мимо. Изредка плащ цеплялся за стены, хрустя от трения, словно он сам был неким орудием разрушения, оставляя за собой следы своей мощи. Ткань рвалась, но не отказывалась следовать за её телом, отчаянно стремясь к цели, что было у неё в голове — полной, безжалостной мести.

Это было не просто движение — это была самоуверенная, неумолимая сила, которая бросала вызов всему. Каждый взмах её плаща казался последним предупреждением: она приближалась, и ничто не могло ей помешать. Ткань вонзалась в воздух, хлёстко ударяя, словно последними упреками, рвущими всё, что ещё пыталось сопротивляться. И она шла, как сама буря, которой не нужно было оправданий или причин для того, чтобы ворваться в чужие жизни и разрушить их.

Её длинные огненно-рыжие волосы взметались с каждым резким движением головы, словно пламя, отрывающееся от костра и рвущиеся на свободу. Эти волосы не просто развевались — они будто несли в себе всю ярость, всю силу, что бурлила внутри. Каждый локон был частью бушующей стихии, как самозабвенно пылающий огонь, что не хотел быть укрощённым. Они казались живыми, почти неуправляемыми, каждый волос мог бы вырваться из своего привычного положения, чтобы распалить всё вокруг.

Каждое движение головы казалось не просто очередным шагом — это был порыв, который освобождал её от всякой сдержанности, давая её волосам полную свободу. Они вздымались, как языки пламени, готовые охватить всё, что попадётся на пути. Было чувство, что она сама становилась огнём, что её волосы — это не просто часть тела, а часть разрушительной силы, стремящейся пожрать всё живое.

От её вида казалось, что воздух вокруг неё стал горячим, напряжённым, как перед самой бурей. С каждым её движением в воздухе буквально повисала искра — искра, что может разжигать пожар, если дотронуться. Эти волосы несли в себе что-то опасное, как непокорный огонь, способный всё поглотить. Искры от их движения казались почти осязаемыми, они искрились в воздухе, как маленькие вспышки, готовые превратиться в пламя, если кто-то осмелится приблизиться слишком близко. Вся она — огонь, который жаждал быть разожжённым, стремясь к разрушению и освобождению.

Ярко-зелёные глаза сузились до узких щелочек, почти невидимых в их глубокой, бездонной темноте. Эти глаза были не просто глазами, это было пламя, за которым скрывалась буря, а их взгляд был нацелен прямо в будущее. В их глубине горел настоящий огонь — не просто злость, а такая хищная ярость, что её можно было почувствовать физически, как тепло, исходящее от пламени. Это была не просто буря эмоций, а неукротимая сила, которая могла поглотить всё вокруг, сжечь все преграды, не оставив даже пепла.

С каждым её шагом взгляд становился всё более интенсивным, полыхая с такой силой, что казалось, он мог прожечь всё на своём пути. Этот огонь в её глазах был не тем, что можно было бы загасить водой или слезами. Он был настолько ярким, что казалось, в его свете всё бы растаяло, как восковая фигура перед пламенем. Он был ослепительным, неумолимым, и его сила могла растопить любые камни, расколоть землю, на которой она стояла. Она смотрела, и всё, что было в поле её зрения, становилось частью этого огненного разрушения.

Осязаемая, почти физическая энергия исходила от неё, словно сама атмосфера вокруг наполнялась её присутствием. Каждый её шаг был шагом разрушения, но в то же время шагом освобождения, словно она неслась через мир, преодолевая всё на своём пути. В её глазах была не только ярость, но и стремление к очищению, к расплате. Её энергия ощущалась в воздухе — как жара, сжимающая пространство вокруг. Казалось, сама тяжесть воздуха становилась почти невыносимой, а вокруг неё сгущалась тень, как если бы её взгляд мог разорвать саму ткань реальности.

Она не просто шла по коридору — она двигалась так, что всё пространство вокруг её шага начинало изменяться, как если бы её энергия поглощала всё, что встречалось на её пути. В этот момент она не была просто женщиной в коридоре. Она была вихрем, который ощущался всем существом, и её взгляд был тем огнём, который оставлял за собой только пепел.

Ни один солдат, ни один офицер не осмелился встретиться с её взглядом. Все знали, что тот, кто осмелится, может стать очередной жертвой её бурной ярости, и никто не хотел быть тем, кто возьмёт на себя эту роль. Те, кто знал Микаэлу Моронес, тут же шарахались в стороны, словно она была не просто человеком, а чем-то гораздо более страшным — образом, который не прощал ошибок. Даже её присутствие, её шаги, наполненные гневом и решимостью, заставляли всех чувствовать себя маленькими, будто они стояли прямо перед бурей, которая вот-вот разверзнется и сметёт всё на своём пути.

Те, кто не знал её лично, интуитивно чувствовали: стоит быть осторожными. Было что-то в её ауре — неуловимое, но мощное, что заставляло воздух вокруг неё становиться плотным, тяжёлым, словно каждый человек в коридоре мог почувствовать, как его внутренности сжимаются от напряжения. Они не понимали, что это за сила, но она была осязаемой, почти физической. Они не могли точно назвать, откуда этот страх, но он исходил от неё так явно, что сразу хотелось отступить в тень, будто только так можно было избежать её гнева.

И всё же, несмотря на этот страх, они продолжали двигаться, потому что их спасало одно: её цель была не они. Но это знание не облегчало им становища. Внутри каждого было понимание, что если бы она повернула к ним своё внимание, то никто не мог бы выжить. Микаэла была сейчас как буря, неумолимая, не зная, что такое пощада. С каждым шагом её гнев становился всё более очевидным, но она шла сквозь людей, как мрак через свет, не обращая внимания на их страх. И этот страх был её союзником, потому что он сдерживал всех, кто мог бы встать на её пути.

— Где он?! — её голос взорвался, как выстрел, разрывая тишину коридора. Она не спрашивала, она требовала ответа. Гнев переполнял её, и его сила ощущалась в каждом слове, в каждом дыхании. Глаза сверкали яростью, как если бы она готова была сжечь все препятствия на пути.

— Смит! Кабинет?! — повторила она, её слова звучали как приговор. Каждый звук в её голосе был наполнен угрозой, каждой её интонацией чувствовалась тяжесть, которую она несла в себе. Она не искала объяснений или оправданий, она требовала, чтобы её цель была немедленно достигнута.

Солдат, не посмев даже вздохнуть, быстро кивнул, едва заметно покачнув головой, словно пытаясь избавиться от невыносимого ощущения, что находится на грани. Его тело непроизвольно сжалось под взглядом, полным агрессии и решимости. Он знал, что ответить ему было бесполезно — Микаэла уже прочла все, что нужно было в его глазах.

Ответ ей не был нужен. Она уже знала. Это было очевидно, как солнечный свет через окно — без нужды в словах. Она уже почувствовала, где он, уже почувствовала, что её шаги ведут её туда, куда она должна быть. В её душе не было ни малейшего сомнения, что Смит был в своём кабинете. Это было место, где все важные решения принимались, где скрывались те, кто считал себя в безопасности, но теперь даже стены этого кабинета не могли её остановить.

Её глаза продолжали пылать, а шаги становились всё быстрее и увереннее, как если бы она не просто шла по коридору, а неслась к своей цели. В её теле всё кипело, её энергия готова была выплеснуться наружу. Солдат, отступивший в сторону, едва ли мог не заметить, как вокруг неё сгущается воздух — тяжёлый, насыщенный зловещей тягучей энергией. Это была не просто женщина, это был шторм, поглотивший весь коридор.

Дверь в кабинет Эрвина не просто открылась — она взорвалась от удара, словно под натиском не человека, а урагана. Потрёпанное дерево треснуло в месте удара, петли жалобно скрипнули, не выдержав силы, и створка со стуком ударилась о стену, заставив помещение дрогнуть от глухого эха. Осколки краски посыпались с косяка, а в воздухе повис лёгкий запах пыли и древесины.

В проёме стояла она — воплощение ярости и решимости, тяжело дыша от бушующих внутри эмоций. Плащ за её спиной метался, как флаг, пойманный бурей. Каждый мускул её тела был напряжён, каждая черта лица излучала нетерпение и гнев. Казалось, сама её поступь способна расколоть каменный пол под ногами.

В этот момент Микаэла Моронес больше походила на катастрофу, чем на человека — и ничто, ни дверь, ни стены, ни сам Эрвин Смит не могли остановить её.

— А вот и я, сука. Скучал? — с ядовитой насмешкой выплюнула Микаэла, застывая на пороге, словно удар молнии.

Её голос был низким, пропитанным яростью и презрением, в каждом слове слышался тяжёлый, неумолимый гнев, который она сдерживала всё это время. Слова сорвались с губ не столько в виде фразы, сколько как выстрел, как вызов, брошенный прямо в лицо тому, кто, по её мнению, заслужил это сполна.

Глаза Микаэлы вспыхнули ещё ярче, и в тишине кабинета её дыхание казалось раскалённым металлом, готовым опалить всё вокруг. Она стояла широко расставив ноги, словно готовясь к бою, а кулаки её были сжаты так сильно, что костяшки побелели.

Эрвин Смит поднял глаза от бумаг, медленно, будто давая себе несколько лишних мгновений перед бурей. Его движения были чёткими, почти механическими — слишком правильными, как у человека, который удерживает контроль ценой последних сил. За его спиной, на стенах и столах, раскинулась привычная картина: потрёпанные карты с отмеченными маршрутами экспедиций, аккуратно расставленные по ранжиру доклады, пергаменты, на которых красовались расчёты и сводки потерь.

Каждый лист лежал на своём месте, каждая черта на карте была выведена твёрдой рукой. В этой комнате царили порядок, хладнокровие и бескомпромиссная дисциплина. Здесь не было места хаосу — только расчёт и долг.

Всё оставалось как всегда. Всё, кроме одного.

Атмосфера кабинета, некогда наполненного деловой сосредоточенностью, теперь словно дышала глухой, тяжёлой тревогой. Воздух застыл — напряжённый, густой, будто перед раскатами грозы. Взгляд Эрвина, обычно уверенный и холодный, сегодня был другим: усталым, затаённо напряжённым, с едва заметной тенью внутренней вины. Он чувствовал надвигающуюся бурю всем своим существом, и в глубине души знал — не прячется и не сопротивляется. Он встретит её лицом к лицу.

Выражение лица Эрвина сегодня не было привычным. Исчезла та безупречная маска хладнокровной отрешённости, с которой он обычно принимал любые новости — даже самые катастрофические. Не было и того уверенного спокойствия, что всегда держало в узде даже самые отчаянные души его подчинённых. Сегодня в его лице, в каждом строгом очертании, читалась тяжесть, которую невозможно было скрыть.

Голубые глаза, обычно острые, цепкие, полные скрытого огня, теперь были затуманены усталостью, глубокой и вымученной. Где-то в их холодной глубине затаилось тяжёлое, обречённое понимание — безмолвное признание того, что он заслужил каждый гневный шаг, каждый вздох ярости, что врывался в кабинет вместе с ней.

Он не удивился её появлению — даже не вздрогнул, не моргнул. Его лицо осталось каменным, но не потому, что он не чувствовал. Просто он ждал её. Ждал этой встречи так же неизбежно, как смертник ждёт последнего удара.

И он знал — каждой клеткой своего измученного тела, каждым упрямым биением сердца — что заслужил всё, что сейчас надвигалось на него вместе с этой разъярённой женщиной. Знал, без самооправданий и попыток укрыться за необходимостью долга, что её гнев — неизбежен, закономерен, выстрадан. Что её боль — живая, настоящая, обжигающая, и что каждое слово, которое она бросит ему в лицо с яростью ножа, будет справедливым, даже если будет резать до кости.

Эрвин уже сам давно вынес себе приговор — в тишине длинных бессонных ночей, в холоде собственного сознания, среди горьких компромиссов, тяжёлых решений и обрывков мечтаний, которые он так и не смог спасти. В тусклом свете одиноких ламп он пересчитывал свои ошибки, запоминая каждую потерянную жизнь как рубец на собственной душе.

И сейчас он сидел спокойно — не потому, что не испытывал страха или стыда. Нет, всё это кипело где-то под кожей, в тяжёлых ударах сердца, в стиснутых до белизны пальцах, скрытых под столом. Он сидел спокойно потому, что понимал: всё происходящее — расплата, неизбежная, как восход солнца после долгой ночи. И он примет её. Без оправданий, без жалоб, без жалкого сопротивления. Потому что на весах их судеб его вина уже давно перевесила любые оправдания.

Он не собирался прятаться за званием командира или благородными лозунгами. Не собирался защищаться перед женщиной, чью боль он был частью. Он просто будет слушать. И принимать каждый удар слов, каждую вспышку гнева, каждую каплю боли, вырывающуюся из неё. Потому что так правильно. Потому что иначе нельзя.

— Микаэла, ты не должна была возвращаться так скоро.

Слова повисли в воздухе, как яд — медленный, тягучий, проникающий под кожу. Они прозвучали слишком спокойно, чужеродно спокойно, особенно на фоне бури, что ворвалась вместе с ней в кабинет. Эта тишина не была смирением — в ней пряталась усталость, глухая вина и безнадёжное осознание содеянного.

В этом негромком упрёке не чувствовалось ни тени власти, которой Эрвин всегда обладал без усилий, ни холодной отстранённости, которой он умел ограждаться от чужих эмоций. Теперь она слышала лишь сдавленную боль — тяжёлую, застарелую, от которой уже невозможно было избавиться.

И этой болью он поджёг её.

— А ты не должен был, блять, молчать, что в твоих рядах завёлся бешеный шакал! — она рявкнула так, что в стенах задрожали пламя факелов, а воздух вокруг словно моментально потяжелел от её ярости. — И знаешь, откуда я узнала? От газет. Да, читал, наверное, про своего титана, а теперь вот мне приходится приходить сюда и разбираться с этим хаосом!

Её слова летели, как ударные волны — каждая фраза была, как осколок, готовый пробить броню любого. Микаэла не просто кричала — она выдыхала огонь. В её голосе звучала не просто злость, а разочарование, горечь и что-то ещё более тяжёлое, что пробивалось через каждый её вздох. Она не просто врывалась в это пространство, она требовала ответа, требовала, чтобы всё то, что она так долго пыталась игнорировать, наконец-то было признано.

Шаг.

Стол дрогнул от удара её кулака, а бумаги, словно живые, разлетелись по всему кабинету, словно боевые пули, но их было невозможно собрать обратно.

— Я уехала, потому что знала — что-то гниёт. Но чтобы вот так? Чтобы сопляк Йегер перебил целый отряд, УБИЛ солдата военной полиции и остался здесь, как ни в чём не бывало?! — её слова вырывались из горла с такой силой, что казалось, они могли разорвать воздух.

Её голос хлестал, как кнут, режущий каждое слово. С каждым шагом она приближалась, словно зверь, готовый накинуться на свою жертву. В её взгляде полыхала не только ярость, но и разочарование, отчаяние — всё то, что так давно копилось, не находя выхода. Она была готова разорвать всё вокруг — и его в том числе, за всё, что пошло не так, за этот кошмар, который он допустил.

— Да мне похуй на этих жополизов из полиции, но УБИЙСТВО, Эрвин?! Среди своих?! — её голос рвался, как грозовой раскат, на каждом слове искрился яростный огонь, будто она готова была поджечь всё вокруг. Она осеклась на вдохе, но не из-за усталости, а от того, что вся боль, вся злоба сжалась в одной точке и вырывалась наружу.

— А Элера, между прочим, была там. БЫЛА с ним! И я ТЕБЕ её доверила! — слова вылетели, как пули. Она не кричала — она бросала их в его лицо, как камни, которые должны были ранить. Лицо Микаэлы стало каменным, её глаза заблестели с какой-то дикой, неуправляемой яростью, а жесты её становились всё резче.

— Ты должен был убить его сразу, Смит. Или запереть там, где он никогда больше не причинит вреда. Но ты... — её губы искривились в звериной ухмылке, что заставила всё вокруг будто замереть. — Ты выбрал смотреть. СИДЕТЬ И СМОТРЕТЬ, как всё катится к чертям.

Она сделала шаг вперёд, будто перешагивала через невидимую границу. Её лицо, уже изрытое эмоциями, было практически в его глазах, а воздух вокруг сжался до такой плотности, что было трудно дышать. Слова вылетали с таким напором, что их тяжесть ощущалась как физическое давление на его грудь.

Эрвин не моргнул. Его взгляд был неподвижен, глубокий, но в нём не было ни страха, ни агрессии. Он просто смотрел на неё — молча, с пониманием, как бы готовый принять все её слова, все её обвинения.

— Я ненавижу тебя за это, — выдохнула она хрипло, и её голос, ползущий откуда-то из глубины, звучал так, будто каждый слог был вложен с болью, которую она давно не могла сдерживать. Она едва сдерживала себя, её дыхание сбивалось, а плечи слегка дрожали, как при сильной встряске.

— И я НЕНАВИЖУ этого ёбаного ублюдка, который назвал себя солдатом, — её слова были настолько пропитаны яростью, что казалось, они способны разорвать воздух вокруг. Она едва не сорвалась с места, сжав кулаки так, что костяшки побелели.

Каждое слово было как остриё ножа, направленное прямо в его сердце, и она будто пыталась пробить его холодную оболочку. В её глазах горел огонь, и несмотря на весь гнев, который излучали её слова, в них всё равно таилась скрытая боль — глубочайшая, почти непереносимая.

Она не сдерживалась. Её голос был сырой, поломанный ненавистью, каждый слог был пропитан гневом, и боль едва ли не разрывала её изнутри.

— Скажи спасибо, что я не втащила тебе прямо здесь, — процедила Микаэла, выпрямляясь и смотря на него так, будто была готова разорвать его на части. В её взгляде всё это время пылала огненная ярость, а дыхание, учащённое, выдавая её потрясение, зловеще отдавалось в тишине кабинета. — Но знай, Эрвин, — её слова становились всё более тяжёлыми, как молоты, — если из-за твоего бездействия с Элерой что-то случится ещё раз…

Она сделала паузу, словно в воздухе зависла угроза. В её глазах было нечто большее, чем ярость — неуловимая, страшная решимость.

— Я сделаю всё, чтобы ты это пожалел, — прошептала она. Голос её был теперь тихим, но каждое слово, казалось, имело вес, как приговор.

Элера для неё была не просто подругой. Она была как младшая сестра, и Микаэла не могла допустить, чтобы её жизнь снова была в опасности из-за того, что кто-то не мог вовремя принять решение. Ога буквально ощущала её боль, её страхи, её слабости. И если кто-то — в том числе и Эрвин — снова поставит её под угрозу, неважно по каким причинам, она будет действовать. Не по правилам, не по законам, а по своему внутреннему кодексу.

Она не ждала ответа. Она знала его заранее — холодное, взвешенное молчание, которое всегда было его ответом на любые обвинения, любые вопросы. Эрвин был тем, кто не оправдывался, кто никогда не пытался оправдать свои поступки. Молча принимал осуждение, потому что знал: оправдание не изменит ничего.

Микаэла отвернулась, её спина напряглась, словно она готова была снова броситься в бой, но, стоило ей сделать шаг к двери, как её рука, сжимающая ручку, чуть дрогнула. Она не оглядывалась. Дверь хлопнула с гулким эхом, словно ставшая её уходом разбивала тишину кабинета и всё, что в нём осталось. Этот звук ещё долго висел в воздухе, как последнее предостережение.

И только тогда, когда её шаги стихли, Эрвин позволил себе медленно выдохнуть, почувствовав тяжесть в груди. В этот момент он почувствовал, как весь накопившийся стресс, вся боль, все эти долгие ночи в одиночестве, стоящие перед ним решения и наказания, как будто сжались в его горле. Он не хотел бы вернуться в это, но понимал, что так или иначе ему предстоит снова столкнуться с последствиями. И он будет готов.

***

Микаэла не замедлила шага ни на секунду — её походка была быстрой, хищной, будто каждый шаг приближал её к чему-то, что она давно решила уничтожить. Коридор, со своими блекло-белыми стенами и запахом антисептика, словно растворялся на периферии её зрения, превращаясь в неважную, раздражающую декорацию. Она шла, как буря, с точным направлением — не слепая ярость, а сосредоточенная угроза, в каждом движении чувствовалась жесткая воля, решимость и неумолимая энергия. Каждый удар ботинок о пол звучал глухо, но резонансно, будто пули били по пустым гильзам — тревожно, громко, с оттенком надвигающейся катастрофы. В этом ритме было что-то угрожающе-ритуальное, как марш перед бойней.

Злость в ней кипела, как раскалённое железо, расплавляя изнутри всё, что когда-то могло быть терпением или доверием. Она едва справлялась с дыханием — грудная клетка казалась слишком узкой, слишком сжатой, чтобы вместить ту ярость, что бурлила в ней лавой. Это не была просто вспышка эмоций, не раздражение, которое проходит со временем. Это было нечто глубже, тяжелее — ощущение предательства, которое распирало изнутри, лишая покоя и разума. Предательство, от которого хотелось кричать, бить, вырывать воздух из лёгких. И особенно невыносимо было то, что оно исходило не от чужого, не от врага, а от Леви — того, кому она верила как себе, кому бы отдала жизнь без колебаний. Именно это придавало её гневу такую плотность и боль: не просто обида, а оглушающая трещина в самой сути доверия.

"Он знал… Он знал всё. Видел. И всё равно молчал. Всё равно стоял. Всё равно позволил…" — мысли метались в голове, как ослепляющие молнии, разрывая каждую каплю здравого смысла, оставшуюся в ней. Каждое слово, каждое повторение в сознании вбивалось как гвоздь в пылающую плоть — не просто гнев, а боль, растущая с осознанием: он не просто промолчал — он выбрал молчание. Он выбрал сторону. И не её.

В её памяти ожили его слова, давно произнесённые, полные глубокой мудрости, но теперь они казались пустыми, как эхо в пустой комнате. Леви всегда говорил, что молчание — это не трусость, а выбор. Но сегодня для Микаэлы этот выбор превратился в невыносимую тяжесть. Всё, что она чувствовала, — это предательство. Он был тем, кому она доверяла, кому она верила. И он обрушил на неё это молчание, оставив её с разбитыми иллюзиями и разбитым сердцем. Он предал её. Предал Элеру. И в этот момент никакая философия не могла оправдать его поступок.

Каждый шаг Микаэлы отдавался в её груди как удар молота, прокачивая поток ярости, который не знал преграды. Она не чувствовала ничего, кроме этого бешеного стремления, этой безудержной потребности встретиться с ним. Люди в коридоре, пытаясь отойти с её пути, словно растворялись в фоне её гнева. Обёрнутые взгляды, слова, попытки остановить её — всё казалось незначительным. Она уже не слышала их, не видела, не замечала. Всё было заслонено палитрой её эмоций, направленных исключительно на одну цель. Палата впереди, где сидел Леви. Он не мог избежать этой встречи. Всё, что оставалось, — это столкновение.

Каждое слово, как нож, проникало в её душу. Шепот вырывался из её груди, поломанный, как если бы она пыталась удержать слёзы, но не могла. Это была не просто боль. Это была глубокая, прокачивающая её от горла до живота, настоящая предательская боль, которая раздирала её изнутри.

— Он мне, как брат... — она снова произнесла эти слова, но теперь они звучали как осуждение, как суд, который она сама себе выносила. — Я ему доверяла, как себе… а он… — в её голосе было столько злости, что она могла бы поджарить всё вокруг. И всё это только оттого, что в её голове был один невыносимый вопрос: как он мог её предать? Как мог поступить так с тем, кому отдала своё доверие и верность?

Микаэла подошла к двери, не замедляя шаг, и с яростью распахнула её, будто не только хотела войти, но и пробить себе путь сквозь это место, где она, казалось, теряла всё. Дверь отлетела назад с таким глухим ударом, что казалось, она должна была треснуть, но осталась целой, лишь резко врезавшись в стену. Звук удара эхом прокатился по коридору, наполняя пространство не только физическим шумом, но и гулким предвестием бурь, которые вот-вот обрушатся.

Запах антисептика, характерный для больниц, проник в нос, острым и резким, как напоминание о том, где она сейчас, но Микаэла не отреагировала. На мгновение всё стихло — время словно застыло. Весь мир замер, как если бы даже стены ждали, что она сделает дальше. В тот момент, когда воздух заполнился этим резким запахом и тишиной, она почувствовала лишь тяжесть внутри, напряжение, которое рвалось наружу, как нечто непозволительное и разрушительное.

Она стояла, не двигаясь, словно приняв паузу, прежде чем наконец полностью поглотить взглядом комнату.

Перед ней открылась белая, стерильно-тихая палата, будто вырезанная из пустоты. Всё внутри — стены, постель, даже лёгкий свет из окна — казалось, несло в себе странную, мёртвую отрешённость. Это место не было ни живым, ни мёртвым — оно просто существовало, как точка, где замирают чувства.

И в этом неподвижном пространстве — он. Леви. Он сидел у кровати Элеры, скрестив руки, немного наклонившись вперёд. Его поза была привычно сдержанной, выверенной, будто даже в этой палате, среди страха и боли, он продолжал держать оборону. Лицо — как всегда, каменное. Не дрогнул ни один мускул. Ни усталости, ни печали, ни тревоги — только холодное спокойствие, что было частью его самого. Он не смотрел на неё, он будто знал, что она появится — и всё равно молчал. Как будто тишина между ними была частью какого-то более глубокого разговора, который когда-то начался… и так и не был окончен.

Но внутри Микаэлы уже рвался ураган — глухой, неудержимый, готовый прорваться наружу в любую секунду. Сердце колотилось где-то в горле, грудь будто сдавило чьей-то железной хваткой. Её дыхание сбилось, потому что каждое малейшее движение Леви только подливало масла в пламя. Внутри не было места разуму — только буря, взвинченная предательством, болью и отчаянием. Всё, что она сдерживала до этого момента, теперь поднималось с новой силой, грозя снести всё на своём пути.

— Аккерман, — выдохнула она, голос её дрожал, но не от слабости — от ярости, сдерживаемой с таким усилием, что каждое слово резало воздух, как лезвие. В этом голосе звучала не просто злость — в нём была боль предательства, разочарование, которое она не могла больше утаивать. Её глаза полыхали, губы дрожали от напряжения, и каждое слово отдавалось эхом по палате, будто пуля, выпущенная в тишину. — Тебе, блядь, есть что мне сказать? — прошипела она, почти сквозь зубы, стоя на пороге, как буря, готовая обрушиться.

Он медленно поднял глаза. Ни одна мышца на лице не дрогнула. В этих холодных, серых зрачках не пряталось ни испуга, ни раздражения, ни даже удивления — только молчаливая, выстраданная усталость и мрачное понимание: буря, что стояла перед ним, не пройдёт мимо, как прежде. Она врежется в него с яростью, с болью, и он примет её молча — не потому что не может ответить, а потому что знает: некоторые удары нельзя отбить, их нужно просто пережить.

— НУ ЖЕ?! — рявкнула Микаэла, шагнув вперёд, как будто ударила воздух собой. Голос её был раскалённым железом, выброшенным в ледяной воздух. — Ты ХОТЬ РАЗ собираешься что-то ОБЪЯСНИТЬ?! Или будешь и дальше молчать, как будто твоё БЕЗДЕЙСТВИЕ — это норма?! — каждое слово летело, как осколок, острое, злое, пропитанное отчаянием. Она уже не кричала — она бросалась, как будто её голос был оружием.

Леви ничего не ответил. Его глаза на мгновение скользнули к Элере — хрупкой, тихой, почти растворившейся среди белых простыней. Затем он снова посмотрел на Микаэлу. Спокойно. Без слов. Без оправданий. Без борьбы. И именно это — эта проклятая тишина, это равнодушное спокойствие, этот взгляд, в котором будто не осталось ничего, — окончательно сорвали с неё последние остатки сдержанности. В ней что-то щёлкнуло. Как будто изнутри прорвалась волна, сметая всё на пути.

— Ты знал, Леви! — голос Микаэлы сорвался почти на крик, но каждое слово било точно в цель. — Ты, чёрт побери, ЗНАЛ, что это был ОН! — она ткнула пальцем в пустоту, будто обвиняемый всё ещё стоял в палате, живой и виноватый. — Ты БЫЛ там! Ты ВИДЕЛ, как она умирала! И ты… — её голос дрогнул на секунду, но она тут же проглотила слабость. — Ты даже не пошевелился! Ни слова. Ни приказа. Ни одной, блядь, попытки объяснить! — в последний раз она почти сорвалась в шёпот, но тот был ядовитее любого крика.

Она шагнула вперёд, почти в упор, и без колебаний вцепилась в ворот его мундира. Не с силой, нет — не как боец, не как солдат. А как человек, в котором больше нет ни сил, ни терпения. Пальцы сжались дрожащими узлами, будто она пыталась вытянуть из него не только ответ — истину, объяснение, хоть что-то, за что можно было бы уцепиться, чтобы не утонуть в этой ярости и боли. Взгляд Микаэлы был полон боли, смешанной с гневом, — он пылал, как пепел над костром. Она будто пыталась вытрясти из него не только правду, но и всё то молчание, что копилось между ними, разъедая доверие, как кислота.

Её голос прорвался сквозь стиснутые зубы, он был полон отчаяния и бешенства. Микаэла смотрела ему в глаза, и в её взгляде было не только разочарование, но и чувство предательства, которое не могла она себе простить.

— Почему ты молчишь?! — её слова звучали, как удары. — Почему ты позволяешь всем думать, что это Эрен угробил твой чёртов отряд?! Ты знал, Леви! Ты сам видел, как они погибали! И ты позволил этим сукам повесить на нём всё! Ты позволил им извергать ложь, когда ты знал правду!

Она напрягла руки, ещё сильнее сжимая его мундира, как будто могла таким образом вырвать из него хоть какое-то объяснение. Но внутри неё бушевала не только ярость, но и невыносимое чувство боли за каждого погибшего, за каждую ложь, которой теперь будет жить мир.

Она сжала его мундира крепче, её голос дрожал от ярости, но в нем было и что-то более глубокое — отчаяние, которое не могла скрыть ни злоба, ни злость.

— Почему ты молчишь?! — почти выкрикнула она, её слова вырывались с силой, как сжимаемый до предела пружинный механизм. — Почему ты позволяешь ему жить, зная, что этот ублюдок Йегер угробил твой чёртов отряд?! Ты же наверняка видел, как они умирали, как они падали, а ты ничего не сделал! Ни слова, ни действия! Просто стоял и молчал, как камень!

Микаэла стояла в абсолютной тишине, сжимающая его мундира, словно в последний раз пытаясь добиться ответа. Она пыталась увидеть хоть что-то в этих холодных глазах — слабость, растерянность, хотя бы крохотный след эмоций. Но ничего не было. Только усталость и пустота. Она вдыхала, ощущая, как внутри неё всё кипит, но ничего не выходило наружу. Каждое слово, каждый вопрос, каждое обвинение ощущались тяжело, как камень на сердце. И всё это было направлено на него — на Леви, которому она когда-то доверяла.

— Ты же обещал защищать... всех, — она почти прошептала, не веря, что произнесла это вслух. В глазах её появились сомнения, но тут же они сменились новой волной ярости. — Ты сказал, что будешь сражаться до конца, что не оставишь нас... Но ты оставил их, Леви! Ты оставил их всех умирать!

Микаэла резко отпустила его мундира, словно испепелённая собственным разочарованием. Её пальцы дрожали, но не от слабости — от ярости и отчаяния. Она почувствовала, как пустота, которую оставило его молчание, сдавливает её грудь. Она не могла вынести этого равнодушия, этого каменного спокойствия, что исходило от Леви. Всё, что она хотела — это хотя бы крохотное объяснение, хотя бы малую искорку признания, но вместо этого она сталкивалась с его безразличием.

Словно сама себе предав, она сделала шаг назад. Её тело, не осознавая этого, искало отступления, дистанции, чтобы хоть немного скрыться от этой невыносимой тишины, которая её душила. С каждым её шагом её собственная ярость становилась тяжелее. Она чувствовала, как этот момент ускользает, как сама её стойкость рушится под давлением бездействия Леви. Всё, что оставалось — это угроза, что её неосознанная слабость будет воспринята как поражение. Она отступала, но, наверное, именно это и было её поражением — ей не удалось достичь той искомой реакции, которой она так отчаянно жаждала.

Леви встал, как каменная статуя, перед ней, не двигаясь ни на шаг. Его фигура была неподвижной, но его взгляд, который встретил её, был как натянутый канат, готовый порваться. Он не торопился отвечать. Каждый его взгляд был медленным, как взвешивание каждого слова, и в его глазах было что-то странное — не тревога, не страх, а усталость. Никакого огня, который сейчас полыхал в груди Микаэлы. Его спокойствие было как лед, который не топился, даже под жаром её гнева.

Он не пытался оправдаться. Он не пытался объяснить себя. Он не бросал ни одного слова в её сторону. Молча стоял, наблюдая за её бурей. Микаэла чувствовала, как её слова отскакивают от его молчания, как будто они упирались в стену, которую он сам себе воздвиг. Каждое её обвинение, каждое слово боли и разочарования попадали в него, как камни, но он не шелохнулся.

Её гнев становился невыносимым, когда в его глазах не было ничего, что хотя бы пыталось понять её. Он был как бездушная тень, которая стояла перед ней, скрывая свои настоящие мысли и чувства за этой каменной маской. Он был там, рядом с ней, но казался далеким, словно она была одинокой в своём гневе и боли, а он был просто наблюдателем, не готовым вмешиваться.

Это молчание — это было хуже, чем любые слова. Это давило на неё, заставляя её чувствовать себя ещё более беспомощной. Внутри неё росла ярость, ещё больше из-за того, что Леви не двигался, не реагировал, не пытался хотя бы немного ослабить её гнев. Он оставался непоколебимым, как камень, и в этот момент она вдруг поняла — он был не просто холодным, он был безразличным. И эта мысль разрывала её изнутри.

Её дыхание становилось всё более прерывистым, и она ощущала, как её грудь сжимается от того, что он не откликался. Но это молчание, эта абсолютная пассивность с его стороны, казалось ещё более тяжёлой, чем любой ответ. Это было как невидимый удар, который она не могла понять и пережить.

— Микаэла, — его голос прозвучал низко, ровно, словно он только что произнёс обычную фразу, которую слышал миллион раз. Его интонация была почти безразличной, как если бы её ярость не была ничем более, чем пустым шумом. Он не двинулся с места, его глаза оставались спокойными, не выражая ни осуждения, ни сочувствия. — Тебе стоит успокоиться.

Эти слова, словно холодный поток воды, пронзили её, заставив сердце на мгновение сжаться. Это был не тот ответ, который она ожидала, не та реакция, которую она так отчаянно хотела увидеть. Он не пытался оправдаться, не защищался, но и не вступал в спор. Его голос не дрогнул, он оставался таким же ровным и уверенным, как всегда. Но для Микаэлы это было ещё хуже, чем если бы он начал кричать в ответ. Его спокойствие, его игнорирование её боли, его молчание — всё это оставляло её без слов, с ощущением полной бессилицы.

— Успокоиться?! Ты серьезно?! — её голос становился всё громче, словно каждый её крик был выстрелом. Глаза Микаэлы метались, отражая всю ту ярость, которая кипела в её груди. — Как ты смеешь мне говорить это, когда ты стоял и смотрел, как наши люди умирают, как ЭЛЕРА едва не погибла?! Ты был там, Леви! Ты видел! И всё, что ты сделал, это стоял и молчал!

Её слова звучали, как обличение, не оставляя места для оправданий. Каждый слог был наполнен не только злостью, но и глубоким разочарованием, которое стало тяжёлым грузом на её сердце. Микаэла не могла понять, как Леви мог так спокойно смотреть на всё, как мог остаться в стороне, когда всё, что она когда-либо знала, рушилось вокруг неё. Этот человек, которому она доверяла, который был ей как брат, теперь стоял перед ней, и вместо слов сочувствия или объяснений она слышала лишь молчание.

Он снова не ответил, и это молчание стало её катастрофой. В его взгляде было нечто, что только разжигало её гнев, подливая масла в огонь. Это была усталость. Это был тот момент, когда Леви был готов терпеть всё — но не для того, чтобы объяснять свои поступки. Его глаза не выражали ни извинений, ни вины. Он был пуст, как камень, не собираясь рушить свою оборону, несмотря на всё, что происходило вокруг.

Микаэла не могла понять, что заставило его быть таким — что могло стоять за этим молчанием, что было важнее, чем её вопросы, чем Элерина жизнь, чем все те трагедии, что они пережили. Почему он был готов просто пережить это, как будто он не был частью их мира, частью этой боли? Его молчание стало для неё ещё более непонимаемым, чем его слова могли бы быть.

— Ты сам себе всё прощаешь, да? Это так легко для тебя? Молчать и смотреть, как мир рушится, не шевелясь, как камень?! — её голос прорезал тишину, словно остриё ножа, не оставляя в себе ни малейшего сомнения. В глазах Микаэлы была такая ярость, что она едва могла сдержать её, а каждый её шаг казался наполненным не только отчаянием, но и болью. Она пыталась понять, как можно было быть таким спокойным, таким холодным, когда всё вокруг разрушается, когда люди погибают, а его молчание словно превращалось в знак равнодушия.

Слова вырывались из неё, и она не могла остановиться. Почему Леви оставался таким неизменно спокойным, словно смерть и страдания его не касались? Его спокойствие было как каменная стена, не дающая ей возможности пробиться через его молчание. Слишком много вопросов рвалось наружу, и ни один не находил ответа. Как можно было быть настолько бесчувственным, чтобы смотреть на всё это разрушение и не делать ничего? Как можно было стоять, когда все вокруг нуждались в чём-то больше, чем просто пассивное присутствие?

Каждое её слово было как удары, нацеленные прямо в Леви, а боль, что нарастала в её груди, заставляла её вновь и вновь задаться этим вопросом. Почему он молчал? Почему он не вмешался? Почему не действовал, как он всегда делал раньше, когда кто-то нуждался в защите?

Леви чуть наклонил голову, и его взгляд стал тяжелее, как будто он осознал всю бурю, что разразилась вокруг. Он не отступил, не ушел в тень, не пытался избежать её гнева. Напротив, его глаза стали более сосредоточенными, словно он пытался проникнуть в её душу, увидеть, что за этой яростью скрывается.

Он сделал шаг вперёд, его движения были медленными и уверенными, будто у него было время, чтобы пережить её бурю, не прерывая. Он смотрел на неё без страха, его глаза словно пытались успокоить её, на мгновение напоминая, что он не боится её ярости. Но в его взгляде не было ни оправданий, ни объяснений — лишь усталость, как если бы он уже давно принял неизбежное, как если бы знал, что она не успокоится, пока не получит ответа.

Его шаг был не просто физическим, а как бы напоминанием, что всё, что происходит сейчас, — это неизбежное столкновение двух миров. Микаэла, её гнев и боль, и он, как всегда стоящий между ними, в попытке не дать её ярости поглотить его, но не имеющий сил объяснить всё, что скрывается за его молчанием.

Этот взгляд был его ответом на всё, что она кричала. Он не пытался оправдаться, не искал утешения. Он просто позволил её гневу ворваться в его пространство, понимая, что она не остановится, пока не выйдет из этого с тем, что искала.

— Микаэла... ты не понимаешь. Ты не знаешь, что происходило в тот момент. Это не так просто.

— НЕ ТАК ПРОСТО?! — её голос сорвался, стал почти криком. — Ты хочешь сказать, что СМОТРЕТЬ, как ЭЛЕРА корчится от боли, было НЕ ПРОСТО?! Что СТОЯТЬ и НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ — это сложный выбор?! — она вскинула руки, почти в отчаянии, и отступила на шаг, будто иначе задохнулась бы от злости. — Ты думаешь, я не понимаю?! Ты думаешь, я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ?! —Её плечи дрожали, но она удерживалась от слёз. Только гнев — живой, колючий, не дающий ей упасть. — Я вижу только одно, Леви. Ты ПРЕДАЛ ЕЁ! Ты предал НАС!

Микаэла стояла, тяжело дыша, сжав кулаки так сильно, что ногти врезались в кожу. Её тело дрожало от напряжения, от гнева, который так и не нашёл выхода. Она была на грани — ещё секунда, и она бы сорвалась, может, ударила, может, закричала ещё громче. Но вдруг — как будто сквозь толстую стену ярости — прорезался звук. Едва слышный, хрупкий, будто дыхание.

— ...Эрен...

Шёпот. Почти неразличимый, но в этой тишине он прозвучал громче выстрела.
Они оба замерли. Всё вокруг будто остановилось. Микаэла резко обернулась. Из-под белой простыни на кровати медленно, почти неуверенно, дрогнули губы Элеры. Глаза оставались закрыты, дыхание прерывистым, но этот голос — он был. Живой. Настоящий. И в нём — только одно имя.

— Где… Эрен?.. — прошептала она снова, еле разлепляя губы.

Фиолетовые глаза, ещё затуманенные болью и слабостью, раскрылись медленно, словно каждое движение век давалось с боем. Они дрожали — не от слёз, а от страха, от неуверенности. Паника проскользнула в голосе, не громкая, но такая отчётливая, как стон души, потерявшей якорь. Её взгляд метался по палате, скользил по стенам, мимо Леви и Микаэлы, не узнавая, не находя — будто искал только одно лицо. Одного человека.

— Где он?.. Где Эрен?.. — снова, чуть громче, сдавленно, захлёбываясь тревогой.

Микаэла отпрянула, будто обожжённая. В ней что-то оборвалось. Все слова, что ещё секунду назад рвались наружу, исчезли. Гнев сменился шоком. Беззвучным, как вакуум. А потом — взрыв. Всё, что она держала в себе, вырвалось наружу.

— ТЫ, БЛЯТЬ, ОХУЕЛА?! — взорвалась Микаэла, голос её раскатился по палате, как гром, резкий, необратимый.

Её лицо вспыхнуло гневом, глаза метали молнии, дыхание сбилось — это уже не была просто злость, это было предательство, прожигающее грудную клетку изнутри. Она не могла поверить, что после всего Элера всё ещё звала его — его, Эрена Йегера, того самого, кто, по её мнению, разрушил всё. В этот момент Микаэла даже не чувствовала, как дрожат пальцы, как подкашиваются ноги. Её эмоции больше не помещались в теле. Это была не просто вспышка — это был взрыв, с которым вышло всё: боль, страх, бессилие, тревога. Она кричала не на Элеру. Она кричала в саму суть происходящего, в то, что никак не могла принять.

Микаэла сорвалась с места, как разъярённый зверь, с плеч соскользнул плащ, оставшись болтаться на локтях. Тяжёлые шаги, точно удары молота, разносились по палате, заглушая всё вокруг. Микаэла подлетела к кровати — мгновенно, без тени сомнения, без жалости. Шорох ткани, порыв воздуха — и вот её пальцы вцепились в худые плечи Элеры, сжимая их крепко, почти болезненно. В этом движении не было осмотрительности — только ярость, отчаяние и дикая, безудержная тревога.
— Ты только очнулась и спрашиваешь про этого УБЛЮДКА?! — голос срывался, почти переходя на хрип. — Про того, кто ПЕРЕРЕЗАЛ СВОИХ и чуть тебя не угробил?!

Микаэла резко потрясла Элеру за плечи, её пальцы впились в кожу с такой силой, что на мгновение это могло показаться физической болью. Она не осознавала, что делает — ярость и паника слились в одном безумном порыве. Глаза Микаэлы полыхали бешенством и ужасом одновременно, словно внутренний пожар всё поглощал. Она была готова трясти Элеру, вытрясая из неё ответы, вытрясая эту проклятую одержимость, которая, казалось, всё ещё жила в её словах, в её слабости.

— Тебе жить хочется или ты, блять, сдохнуть мечтаешь рядом с ним?! Очнись, Элера!!!

Её голос рвался, трещал от злости и отчаяния, каждый слог звучал как удар. Микаэла не могла остановиться — страх за Элеру и бесконтрольная ярость поглощали её. Она не могла позволить себе думать, не могла контролировать, что происходит. Это было не просто желание прокричать свою боль, это было внутреннее сражение, где паника и страх за девчонку буквально разрывали её изнутри.

И только Леви успел среагировать. Он резко встал, его движения были точными, почти молниеносными, когда он схватил Микаэлу за запястье, вынуждая её остановиться. Это было не грубо, но достаточно решительно. Его взгляд — холодный и строгий — встретился с её глазами, как если бы он пытался вернуть её к реальности.

— Микаэла!

Он подскочил, резко и решительно схватив Микаэлу за талию, отрывая её от кровати и от Элеры. Его хватка была железной, и даже если она дёргалась, пытаясь вырваться, Леви не отпускал её. Он был быстрее и сильнее, как всегда, и его сила не оставляла ей шансов. Микаэла тряслась от ярости и паники, её дыхание было тяжёлым, прерывистым, но Леви держал её, как удерживают бурю: с безжалостной решимостью, не давая ей возможности выйти из-под контроля.

Каждое её движение только усиливало его хватку, и он, казалось, был готов удерживать её так, пока всё не утихнет. Его глаза не выражали ничего, кроме усталости и готовности защитить её, даже если это означало противостоять её собственному бушующему гневу.

— УБЕРИ РУКИ! — заорала она, не в силах больше сдерживать свою ярость. Её слова звучали с такой силой, что казалось, каждый звук был готов разорвать воздух. Микаэла мотала головой, словно пытаясь избавиться от его хватки, её тело сотрясалось от ярости. — Она САМА себя в яму толкает! САМА!!!

Её голос становился всё громче, а каждый момент, проведённый в руках Леви, вызывал в ней ещё большее отчаяние и боль. Все её эмоции, страх и гнев сливались в одном крике, который она не могла остановить, как не могла остановить сама себя.

Элера, вжавшись в подушку, дрожала. Её тело трясло не столько от боли, сколько от шока. Руки беспомощно сжимали ткань одеяла, а фиолетовые глаза, полные растерянности и страха, метались по комнате, будто она всё ещё пыталась увидеть кого-то в этих стенах. Она не могла понять, что происходило, её разум был запутан и перегружен.

Она снова пыталась сказать что-то, снова шептала, но слова едва вырывались, будто еле живое дыхание: "Где он?..". Это был не просто вопрос, это была тревога, нарастающая паника, которая звучала в её голосе, но едва ли могла проникнуть в этот мир, поглощённый яростью и хаосом. С каждым её слабым шёпотом становилось понятно — она искала Эрен, но ответ не находила.

Микаэла вырывалась из его рук с яростью, что казалась безумной, её тело напрягалось, словно готовое разорваться. Она выла, крича такие ругательства, что казалось, стены вокруг них вот-вот начнут осыпаться от её злости. Каждый её жест был полон неистовства, её голос — рвался, выкрикивая проклятия и обвинения, так что эхом отдавались по больничным стенам.

Но Леви, с холодной решимостью, не отпускал. Его хватка была железной, как ураган, но в ней не было злости — только спокойная, почти бесчувственная сила. Он сдерживал её ярость, как шторм сдерживает океан. Всё, что оставалось Микаэле — это срываться, бороться, но не сдвигаться с места.

— Успокойся, идиотка! — прошипел он сквозь зубы. — Ты ей шею свернёшь быстрее, чем Йегер успеет навредить!

— А может, ей это нравится?! Может, нравится, что её почти прикончили! — продолжала брызгать ядом Микаэла, её голос был охрипшим, как будто она физически ощущала каждый глоток ярости, который вырывался из неё. — Я её растила, блять, как родную сестру, а она... за него...

— Она сейчас в бреду, — отрезал Леви глухо, его голос был холодным и твёрдым, как камень. — Отпусти, пока не поздно.

Он с усилием удерживал её, его хватка не ослабевала, несмотря на яростные попытки Микаэлы вырваться. Каждый его слово было как последний щит, пытающийся заглушить её бурю. Но в этом было нечто большее, чем просто контроль. Это было предупреждение — и Леви знал, что она не осознаёт всей разрушительной силы, которую она несёт, когда поглощена своей яростью.

Внезапно дверь со скрипом открылась. В комнату вошли солдаты в зелёных плащах — их шаги отдаются в тишине комнаты, как приглушённый гул. Лица, как всегда, надменные и бесстрастные, с холодным взглядом, который сразу почувствовался как угроза. Тяжёлые сапоги, каждый шаг — словно удар молота, от которого невольно сжимаются кулаки. Они не нуждались в словах, их присутствие было наказанием само по себе. Военная полиция, их иерархия — строгая, без компромиссов, без жалости.

Несмотря на свою решимость, их прибытие было как удар по всем. Напряжение в воздухе сразу возросло, и каждый в комнате, как будто подталкиваемый невидимой силой, почувствовал, что теперь всё выйдет из-под контроля.

— Разойдись! — коротко бросил один из них, его голос звучал как приказ, не терпящий возражений. В его тоне не было ни намёка на вежливость, только чистая, бескомпромиссная власть. Солдаты в зелёных плащах, с нахмуренными лицами, с каменными выражениями, стояли в дверном проёме, как массивная стена. Их присутствие, словно железный барьер, мгновенно охватило комнату, сужая пространство и вытесняя всякую другую энергию.

Каждое движение было быстрым и чётким, как у людей, привыкших к власти. Они не ждали вопросов и не нуждались в объяснениях. Комната была их, и все, кто находился в ней, знали, что у них нет права оспаривать их требования.

Леви сощурился, не спеша отпуская Микаэлу. Его взгляд был холодным и напряжённым, как у хищника, готового к атаке. Он не был готов уступить, и даже когда солдаты вошли, он не показал ни малейшего признака слабости. Микаэла продолжала сопротивляться, но Леви, как всегда, был более решительным.

Он наконец отпустил её, но его руки всё ещё висели в воздухе, как напоминание о той контролируемой ярости, которая только что кипела в его теле. Микаэла, хотя и отпрыгнула, не могла не заметить, как его глаза быстро вернулись к тем солдатам, вошедшим в палату. Это была молчаливая угроза, которая не требовала слов.

— Элера Валенти, — ледяным тоном произнёс офицер, его голос прозвучал, как скрежет металла по льду. — Вы обязаны дать показания о действиях солдата Разведотряда Эрена Йегера.