граница вечности. || эрен йегер.

—☆𝐓𝐇𝐑𝐃-𝐏𝐄𝐑𝐒𝐎𝐍:

Дождь бил по стеклу, и звуки его удара были похожи на тихое, но непрекращающееся настойчивое молчание. Капли падали одна за другой, скользя по стеклу, оставляя за собой мокрые полосы. Мир за окном был поглощён серым небом, как будто день не решался наступить, поглотив всё в своей туманной безжизненности. Атмосфера была тяжёлой, как если бы воздух сам был наполнен этой серой, безотрадной сутью. Дождь, казалось, не только омывал землю, но и что-то скрытое в человеке, что-то глубинное, невидимое, но столь ощутимое.

Хувер стоял у окна, его силуэт сливался с этим унылым пейзажем, как часть этого мрачного и неопределённого мира. Его взгляд был пустым, рассеянным, а в глазах не было ни тени эмоции, только холодная пустота. Однако если бы кто-то взглянул на его лицо, он бы увидел, как тяжело ему даётся этот момент. Он не был выражен ни в одной черте его лица, но напряжённость, почти осязаемая, исходила от него. Как будто на его плечах лежала вся тяжесть мира. Он стоял так, поглощённый своими мыслями, полностью поглощённый этим беззвучным разговором с собой, пока дождь продолжал свою неспешную рутину, заполняя пространство, поглощая остатки силы и энергии.

Комната была поглощена полумраком, который давала только тусклая светлость пасмурного утра, проникшая через занавески. Свет, казалось, был таким слабым, что создавал ощущение замедленного времени, словно мир за окном тоже застыл в ожидании чего-то. В этой тихой, почти застылой атмосфере Валенти лежала на кровати, её тело было неподвижно, как если бы она стала частью этого мира, впитав его безмолвие и туман. Лицо её, казалось, было почти неестественно спокойным, без тех следов страха или боли, что часто проявлялись в её глазах. Только эта неизменная тишина и безжизненность, охватившая её, казались настоящими.

Взгляд парня был прикован к ней, и он не знал, сколько времени прошло, сколько часов, может быть, даже дней. Время теряло свою значимость, когда ты не можешь оторвать глаз от кого-то, кто, по сути, ускользает от тебя. Он пытался сосредоточиться, пытался увидеть хотя бы мельчайшее движение, хоть одну искорку жизни в её теле. Он знал, что она в коме, что её тело, несмотря на внешний покой, было далеко от этого мира. Но всё же в её облике было что-то, что заставляло его надеяться, что она могла вернуться, что её душа ещё где-то здесь, привязанная к этому миру.

Его взгляд не отрывался, каждый миг он пытался вычленить, понять, что в этом безжизненном теле может скрываться, что-то скрытое за её беспокойным спокойствием. Он чувствовал, что её возвращение будет не просто физическим пробуждением. Это что-то большее, неуловимое, и он не мог отпустить эту мысль. Возможно, ей нужно было время, возможно, это было испытанием — испытанием для неё, для него, для всех, кто был рядом. Но он всё равно продолжал смотреть, словно боясь пропустить момент, когда она снова откроет глаза и вернется к жизни.

Каждое его движение, как и каждый вдох, казались неуместными в этом безмолвном пространстве. Бертольд чувствовал, как его присутствие будто разрывает этот мир тишины, разрушая его хрупкость. Он пытался двигаться бесшумно, но каждое его движение наполняло пространство тяжестью, которая, казалось, увеличивала пустоту вокруг. Он не мог избавиться от ощущения, что был лишним здесь, что его пребывание рядом с ней было неестественным, что её сознание, если оно ещё существовало, было далеко от него, гораздо дальше, чем любое расстояние между их телами.

В её теле не было признаков жизни — только слабое дыхание, почти не заметное, как если бы оно было не её, а чем-то, что всего лишь имитировало жизнь. Она была в какой-то другой реальности, и Хувер, несмотря на всё своё присутствие, был отчуждён от этой реальности. Он чувствовал, как её отсутствие становится не просто физическим, но и эмоциональным барьером. Он не мог её достичь, не мог прорваться через эту невидимую преграду между ними, которая была намного глубже, чем любой физический разрыв.

Он знал, что её тело здесь, рядом, но сама она была далеко — и это ощущение пустоты давило на него, заставляя думать, что всё, что он делал, каждый его шаг, каждый взгляд, был лишним. Он просто стоял в этом мире, полном тени и глухой тишины, где его присутствие не имело значения, а его попытки привязать её обратно к реальности казались такими же бесполезными, как попытка вернуть ускользающий сон.

Но он не осмеливался подойти, как будто каждый его шаг мог разрушить этот хрупкий, тянущийся в воздухе момент её молчания. Этот момент был как ловушка: всё было слишком спокойно, слишком тихо, и в то же время он чувствовал, что в этой тишине скрывается что-то невыносимо тяжёлое. Он стоял, почти не дыша, опасаясь, что любой его жест нарушит эту деликатную атмосферу, как если бы прикосновение к ней могло разрушить последние остатки того, что ещё оставалось между ними.

Чашка с холодным чаем на столе была символом того, как всё вокруг стало неподвижным. Она уже не парила, не излучала тепла, и даже её призрачное существование как предмета стало частью этого застывшего мира. Он заметил, как края чашки чуть поблескивают от утреннего света, но это не могло согреть пространство вокруг неё.

Когда его взгляд снова вернулся к её лицу, он почувствовал странную ностальгию. Её волосы, беспорядочно лежащие на подушке, казались такими знакомыми, такими близкими, как простое напоминание о том, что когда-то всё было другим. Простой жест, как будто она всегда была рядом, всегда была такой же. Он помнил, как когда-то смотрел на неё, чувствуя неловкость и искреннюю заботу, пытаясь найти слова, чтобы выразить свои мысли. Теперь всё это казалось далеким, как затмённое воспоминание, которое уходит всё дальше, теряя форму, но не переставая терзать.

Он вдруг осознал, что всё вокруг, даже её волосы на подушке, были частью той жизни, которая ускользнула. И несмотря на этот неизбежный разрыв, её тишина оставалась такой знакомой. Она была не просто девочкой, с которой он когда-то разговаривал. Она была тем, что он потерял, тем, что изменилось, и тем, что он всё ещё не мог отпустить.

Хувер всегда был наблюдателем, тем, кто стоял в стороне, анализируя происходящее вокруг, как сторонний наблюдатель, лишённый права вмешиваться. Он привык наблюдать, запоминать детали, чувствовать атмосферу, но никогда не был тем, кто действовал первым. Он был слишком осторожен, слишком осмотрителен, чтобы впускать в себя хаос чувств. Но сейчас, глядя на неё, его привычная роль рушилась. Он не мог больше просто смотреть. Каждый момент, каждый взгляд на неё вызывал в нём бурю эмоций, которые он не знал, как контролировать.

Его взгляд оставался прикованным к её неподвижному телу, к её лицу, которое казалось таким спокойным, но при этом столь чужым. Он чувствовал, как внутри него всё начинает пульсировать, как хаос мыслей затопляет его сознание, пытаясь найти выход. Он не знал, как быть с этим чувством — страхом, болью, растерянностью. Всё это было так неожиданно. Это не входило в его планы.

В его жизни всегда было место для анализа, для стратегии, для чёткого понимания, что будет следующим шагом. Но тут... всё было не так. В его голове не было места для логики. Всё, что он мог сделать, это стоять здесь, молча, наблюдая её, и бороться с ощущением, что его привычный мир больше не существует.

Он стоял, раздумывая, взвешивая свои мысли, но, в конце концов, терпение иссякло. Он почувствовал, как в груди сжалась какая-то неизведанная тяжесть, и, сделав шаг вперёд, осторожно присел рядом с ней. Каждый его жест был неуверенным, будто бы он сам не понимал, что здесь делает, как будто в этом простом поступке скрывалось больше, чем он мог осознать.

Он замер, наблюдая за ней, его взгляд, как всегда, остался сосредоточенным, но теперь, в этом молчании, он чувствовал себя чужим в своём собственном теле. Его рука чуть приподнялась, словно собираясь прикоснуться к её волосам или плечу, но он быстро отдёрнул её, словно боялся, что малейший контакт мог бы разрушить эту хрупкую тишину, что-то важное и непостижимое. Он не знал, как снова быть рядом с ней. Всё изменилось, но он всё ещё искал путь, как найти дорогу к тем моментам, которые всегда ему казались такими далекими.

Его глаза не отрывались от её лица, от каждого её дыхания. Он заметил, как её грудь медленно поднималась и опускалась, но в этом движении не было того покоя, которого он ожидал увидеть. Это было похоже на некую внутреннюю борьбу, словно её тело, даже во сне, не могло найти мира. Кажется, она не могла успокоиться. И в этом беспокойстве не было ни умиротворения, ни того ощущения, которое могло бы успокоить его собственные тревоги. Всё это создавало ощущение, что она всё ещё не принадлежала этому моменту, что она была здесь физически, но частью её всё равно оставалась где-то вне этого мира.

Его взгляд остановился на её руке — она лежала подоль тела, будто окаменевшая. В этой неподвижности не было ни напряжения, ни признаков сопротивления — лишь безмолвное, настойчивое нежелание двигаться. Её пальцы оставались сомкнутыми, словно цепляясь за призрачную нить, которая удерживала её в этом состоянии, где не нужно ни бороться, ни чувствовать.

Он вздохнул, медленно, с едва уловимым оттенком усталости. В воздухе повисло нечто невыразимое — не только напряжение, но и немой вопрос: была ли она здесь, рядом с ним, или её сознание блуждало где-то далеко, где он не мог её достать?

Его рука дрогнула. Неосознанно, почти рефлекторно он протянул пальцы к её коже, желая хотя бы на мгновение ощутить её тепло — напоминание о том, что она всё ещё здесь, что между ними хотя бы есть что-то настоящее. Его кончики пальцев едва коснулись её запястья — лёгкое, почти невесомое прикосновение, не имеющее веса, не нарушающее хрупкой тишины между ними.

Но в тот же миг он отдёрнул руку, словно наткнулся на что-то чужое, запретное. В груди отозвалось острое, неприятное ощущение — не страх, не вина, но нечто среднее между ними. Он вдруг осознал, что, возможно, не имеет права на этот жест. Что, возможно, в этот момент он для неё — нечто далёкое, словно фигура на краю зыбкого сна, которого не должно быть рядом.

Тонкий, призрачный холод всё ещё ощущался на его пальцах. Но он так и не решился коснуться её снова.

— Элера... — произнёс он едва слышно, почти шёпотом, будто боялся, что звук его голоса нарушит этот зыбкий, тягучий покой. Но даже этот слабый звук прозвучал для него оглушительно.

Голос его не хотел выходить из горла, застревал где-то внутри, будто грудь сдавливало невидимое кольцо, не давая воздуху свободно циркулировать. Каждый вдох казался тяжёлым, словно пропитанным густой, липкой тишиной, которая давила на него, просачиваясь в лёгкие, мешая даже просто дышать.

Это слово было слишком тяжёлыми. Слишком наполненными чем-то, что он не мог выразить, не мог осознать до конца. Они были как груз, который давил ему на плечи, как нож, что незримо висел над ним, готовый опуститься в тот момент, когда он позволит себе произнести её имя.

Потому что стоило ему сказать это вслух — и всё рухнет. Разобьётся, словно хрупкое стекло. Неизбежность накроет его с головой, раздавит своей безжалостной реальностью, в которой её голос не ответит, в которой она не откроет глаза.

Его сознание ещё отчаянно сопротивлялось этому. Будто если он промолчит, если сдержит всё внутри себя, то удержит и её, не даст ей исчезнуть окончательно. Будто слова сами по себе могли стать точкой невозврата, разделяющей прошлое и настоящее, жизнь и пустоту.

Пальцы нервно сжались в кулак, суставы побелели от напряжения, а ногти болезненно впились в кожу, оставляя полумесяцы, которые, возможно, станут ссадинами. Но он этого не чувствовал. Ни боли, ни холода, ни того, как дрожь пробежала по его запястьям и остановилась где-то в глубине груди.

Всё его внимание было приковано к ней. Он наблюдал за ней, как человек, увидевший тонкую нить, связывающую его с реальностью, и боящийся, что та порвётся. Его взгляд цеплялся за каждую мелочь, за каждую, даже едва уловимую деталь.

Лёгкое движение её ресниц. Почти незаметное, но достаточно, чтобы его сердце дёрнулось, будто в ожидании. Длинные, тёмные, они дрогнули, отбрасывая тени на её бледную кожу, но не поднялись.

Как мерно вздымалась её грудь. Ровное, спокойное дыхание, размеренное, но почему-то казавшееся ему слишком хрупким. Словно оно могло оборваться в любой момент, оставить после себя только тишину.

Как её волосы, мягкие, с беспорядочными прядями, рассыпались по подушке. Некоторые завивались, другие лежали ровно, а пара локонов касалась её щеки. Он помнил, как когда-то они запутывались у неё на затылке после долгого дня, как она раздражённо убирала их назад, иногда чертыхаясь. Сейчас же они лежали неподвижно, будто и они замерли в ожидании.

Он смотрел, не отрываясь. Боясь, что стоит ему моргнуть — и этот хрупкий момент исчезнет.

Её лицо оставалось спокойным, почти безжизненным, в этом не было ничего нового. Но её молчание, её отсутствие здесь — это было больно. Её тело, как будто не принадлежавшее ей, и каждый её взгляд, который когда-то был таким открытым, сейчас скрывал в себе тайну, которую он не мог разгадать.

Он наблюдал за ней, за её дыханием, и не мог избавиться от чувства, что что-то в ней сломалось. Что-то утеряно, что-то не вернуть. Она была настолько близка, и в то же время так далека. В его сердце сжималась боль, которую он не знал как объяснить. Он мог бы сказать что-то, он мог бы делать что-то, но… она никогда не искали его.

Хувер тихо выдохнул, и этот звук был так же тих, как и весь этот момент. Он не торопился, как будто каждая его деталь, каждое движение, было частью какого-то обречённого ритуала. Он медленно поднялся, чувствуя, как его ноги с трудом разгибаются, словно они забыли, как двигаться. Он хотел отойти, но его взгляд, как приручённая сила, не отпускал её.

Он задержал взгляд на девушке ещё на несколько секунд, пытаясь сохранить её в своём восприятии, словно боясь, что даже это, столь хрупкое, может исчезнуть в следующий миг. Она лежала перед ним, бледная, почти прозрачная, с застывшим выражением лица, которое казалось неестественным, как если бы она была всего лишь отражением самой себя, а не живым человеком.

Её лицо не выражало боли, но и не излучало покоя. Оно было как лицо человека, который давно уже не чувствует времени, не понимает, где он, и где его место в этом мире. Она казалась далёкой, как будто находилась в другой реальности, отделённой от него какой-то невидимой стеной, которую он не мог и не знал как преодолеть.

Его взгляд проскользил по её лицу ещё раз, остановился на её губах, чуть приоткрытых, как будто она всё ещё могла сказать что-то. Или, может быть, она хотела что-то сказать. Но этого не случилось. Она была для него как далёкое, замороженное изображение, которое можно лишь беспомощно смотреть, но не тронуть.

Ему не нужно было больше оставаться здесь. Он уже сделал всё, что мог. Всё, что он хотел, было так простым, но и столь сложным одновременно — просто убедиться, что с ней всё в порядке, что она не исчезла, не растворилась в этом холодном, неумолимом мире. Но теперь, глядя на неё, Хувер осознавал, что даже это простое желание больше не имеет значения. Она была здесь, но её не было. Он не знал, что именно он надеялся найти, но всё это время, проведённое в её присутствии, казалось теперь лишним, как пустая тень, которая не оставляет следа.

Ему не нужно было оставаться здесь, потому что не было уже ничего, что могло бы изменить исход. Он уже знал, что этот момент не изменит её состояние, не вернёт её. Слишком много времени прошло, слишком много всего случилось, и всё это теперь висело в воздухе, словно невидимая вуаль. Он понимал, что не мог ничего сделать, что все его попытки были тщетными. Но при этом он не мог заставить себя уйти сразу. Что-то тянуло его сюда, к ней, даже если он и знал, что это не принесёт результата.

Но в какой-то момент его тело, наконец, отреагировало на его внутреннее напряжение, и он понял, что больше не может оставаться. Он не знал, что ему делать или сказать, но в этом месте, в этом моменте, он не имел права продолжать бесполезное ожидание. Всё, что оставалось, — это уйти.

Он развернулся и направился к выходу, не оглядываясь, словно каждый шаг мог отдалить его от того, что оставалось за спиной. Дверь заскрипела, когда он приоткрыл её, и на мгновение ему показалось, что Элера пошевелилась — её ресницы чуть подрагивали, губы слегка приподнимались, как будто она готова была проснуться. Но, сделав ещё шаг и обратив взгляд через плечо, он понял, что это было просто игрой его разума, желанием увидеть хотя бы малейший знак, что она ещё жива, что она всё ещё здесь.

Но этого не было. Она оставалась неподвижной, её лицо было словно вырезано из камня, а её дыхание — едва заметным и почти неощутимым. Это был тот момент, когда реальность оказывалась безжалостной и холодной. Он знал, что не может изменить её состояние, что всё, что он делал, было уже лишним, но всё равно ощущение пустоты, которое заполнило его, не отпускало.

Он сделал ещё один шаг, но дверь, когда она закрылась за ним, оставила пустоту, как если бы в комнате навсегда осталась часть его самого, неуверенная и беспокойная.

Коридор встретил его мрачной тишиной. Время здесь словно замерло, и всё вокруг, от серых стен до шершавого пола, казалось безжизненным. Он не слышал шагов других людей, будто бы весь мир вымер за эти три дня, оставив лишь остатки того, что было когда-то. Каждый шаг отдавался эхом, нарушая эту странную, зловещую тишину. Свет ламп был тусклым, тусклым настолько, что казалось, он не освещал, а лишь подчеркивал мрак, который уже проник в каждый уголок этого места.

От сероватого освещения у Бертольда резало глаза, как будто он пытался пробиться через мрак, но не мог найти выход. Каждая тень, растянувшаяся по коридору, казалась чем-то враждебным, живым, и он чувствовал, как его собственная неуверенность начинает заполнять это пространство, сливаясь с тенью. Вдох-выдох, его шаги стали тяжелее, и каждый новый шаг казался всё более ненужным. Он осознавал, что не может уйти, не может оставить её позади, но в то же время, что бы он ни делал, всё это не изменится.

Но стоило ему закрыть за собой дверь, как он сразу почувствовал, что не один. Тишина коридора была нарушена каким-то присутствием. Он не успел даже сделать шаг, как его взгляд сразу зацепился за фигуру, стоявшую неподалёку. Райнер. Он опирался спиной о стену, его поза была расслабленной, но в этом расслаблении было что-то угрожающее. Руки скрещены на груди, а глаза — глубокие и настороженные, не сводившие взгляда с Бертольда, как если бы тот был каким-то загадочным предметом для изучения.

Райнер стоял так, будто всё его тело было натянуто, готово в любой момент вскочить или двинуться. Его взгляд был тяжёлым, как молот, который мог пробить любое сопротивление. Напряжение в воздухе чувствовалось сразу — оно витало между ними, как неизбежная буря. Этот взгляд не был обычным, безразличным, каким он часто оставался с другими. Он был полон вопросов, полон того, что Бертольд не мог скрыть.

Парень замер, не зная, что сказать или как вести себя. Он чувствовал, как на его плечах постепенно ложится тяжесть этого взгляда. Райнер не спешил говорить, он просто стоял, наблюдая, как его друг ощущает все последствия того, что произошло. В воздухе висела непонимание, но не было агрессии, только этот немой вопрос, который Райнер не озвучивал.

— Сколько раз мне говорить, чтобы ты держался подальше? — произнёс Райнер после долгой паузы. Его голос был низким, хриплым, как будто он только что проснулся или пережил что-то тяжёлое. В словах звучала скрытая усталость, но в то же время — некий раздражённый оттенок, как если бы это было сказано уже сотни раз, но ничего не менялось.

Он стоял всё так же, скрестив руки на груди, его фигура оставалась неподвижной, но глаза были напряжёнными, словно готовыми взорваться в любой момент. Этот взгляд был полон не только раздражения, но и некой защитной агрессии, скрытой за фасадом безразличия. В его голосе не было громких выкриков или угроз, но в том тихом, но отчётливом тоне ощущалась вся тяжесть пережитого.

Каждое слово казалось взвешенным, продуманным, как если бы он тщательно выбирал, как именно сказать, чтобы достучаться до друга, но в то же время не показывать, как сильно его тревожит происходящее. Он не пытался скрыть своего разочарования, но в его голосе не было пустой злости — всё звучало усталой правдой, которую Хувер, кажется, не слышал или не хотел слышать.

Райнер не сводил глаз с него, оценивая каждую деталь его реакции, пытаясь понять, что происходит в его голове. У него был вид, будто он готов был встретиться с любым ответом, даже с самым жестким, и всё равно стоял здесь, ждя, пока он наконец скажет что-то, что откроет ему хоть какую-то правду.

Парень замер на месте, его дыхание сбилось, но он этого даже не заметил. Руки, сжатые в кулаки, дрожали едва уловимо, но он не разжимал пальцы, будто пытался удержать в себе всё, что рвалось наружу. Внутри него бушевало нечто необъяснимое — ярость, боль, отчаяние, обида — но он не знал, как выразить это словами. Они просто застряли у него в горле, словно ком из пепла и гари, и не выходили наружу.

Браун смотрел на него внимательно, но в его взгляде не было открытой злости. Скорее, что-то похожее на тяжёлую, выматывающую тревогу, скрытую за привычной маской холодного спокойствия. Он медленно выпрямился, словно в нём самом до этого момента сидело напряжение, заставляющее сутулиться. Теперь он стоял ровно, высокий, мощный, с каменным выражением лица, будто готовился к удару, которого не будет.

Потом он убрал руки, перестал скрещивать их на груди и сделал шаг вперёд. Не резко, не угрожающе, но уверенно. Между ними оставалось всего несколько шагов, но этого было достаточно, чтобы Хувер почувствовал — отступать некуда.

— Я знаю.

— Знаешь? — Райнер усмехнулся, качая головой, но в его взгляде была такая тяжесть, что смех не звучал искренне. — Значит, ты тупой.

Бертольд не шелохнулся. Он стоял, словно прирос к полу, будто одно неосторожное движение могло разрушить остатки самообладания. Его тело напряжённо откликалось на каждое слово Райнера — тонко, почти незаметно, но с нарастающим внутренним гулом. Мышцы под тканью дрожали от сдерживаемого напряжения, будто он держал себя на грани — не от боли, а от переполненности. И всё же он не поддался: не поднял взгляд, не ответил, не сдвинулся с места.

Руки оставались сжаты в кулаки — побелевшие костяшки выдавали, сколько сил требовалось, чтобы не сорваться. Казалось, именно это — давление собственных пальцев, вонзающихся в ладони, — и удерживало его от того, чтобы не сорваться, не закричать, не разбиться изнутри.

Между ними зависла пауза. Время тянулось мучительно медленно, обволакивая их, как густой дым в плохо проветриваемой комнате. В этой тишине каждое дыхание звучало слишком громко, слишком живо — и слишком болезненно.

Райнер видел в его глазах только холодную, выжженную усталость — не отчаяние, не страх, а ту особую, притупленную боль, которая остаётся после слишком долгой внутренней борьбы. Он знал: всякий раз, когда произносил эти слова, он целенаправленно касался того, что Бертольд так старательно прятал. Не просто упрекал — резал, словно нащупывал старый, почти забытый шрам и вновь открывал его, нажимая всё сильнее, пока не начинало саднить.

Это не было обычным раздражением или вспышкой ярости. Это было испытание. Жестокая, но необходимая проверка. Он тянул за ниточки, смотрел, когда тот сорвётся, дойдёт ли до предела, выдержит ли в этот раз.

Он толкал Бертольда к краю. Потому что сам уже давно за него шагнул.

— Ты вообще понимаешь, что тут творится? — Райнер шагнул ближе, его голос сорвался на злой шёпот, в котором звучала не просто злость, но и раздражение, которое давно зреет внутри. Он подался вперёд, и его фигура стала угрожающей, а глаза — яростными и холодными. — Этот грёбаный Йегер только что убил солдата, — он остановился, давая этим словам тяжёлое, почти осязаемое значение. — А ты стоишь здесь и смотришь, будто это что-то изменит.

Он не мог не почувствовать, как слова медленно, с тяжёлым грузом, ложатся между ними, словно камни, разрывая тишину. Эти слова зависали в воздухе, словно невозможно отложенная буря, которая вот-вот обрушится. Райнер ощущал, как с каждым их произнесённым звуком что-то внутри него сжимается, как будто его собственные эмоции начинают разжигаться, кипеть в его груди. Гнев, нарастающий и пульсирующий, как металл, плавящийся в огне.

Тёмные коридоры вокруг казались всё более чуждыми и отдалёнными, как если бы мрак поглощал всё, что когда-то было знакомо. Слабый, глухой свет факела только подчёркивал эту отчуждённость — не создавая, а наоборот, усиливая ощущение, что весь мир вокруг них стал пустым, зловещим и чуждым.

Но среди всего этого, среди холодных камней и затмённого света, было только одно, что казалось абсолютно настоящим — его злость. Ощутимая и реальная, как раскалённый металл, готовый разорвать всё вокруг. С каждой секундой эта ярость становилась всё ближе, всё опасней, как угроза, которая вот-вот прорвётся наружу.

Он стоял прямо перед Бертольдом, почти касаясь его, и в этом молчании, которое между ними висело, было что-то неизмеримо глубокое — как пропасть, которую невозможно было преодолеть. Райнер чувствовал, как пространство между ними будто сжимается, становясь тяжёлым и глухим. Он знал, что Бертольд слышит каждое его слово, каждое движение, но тот, как всегда, молчал. Тишина была его единственной защитой, его способом не сдаваться, не открывать всё, что было внутри.

Но для Райнера это молчание было как удар. Каждый его взгляд, каждое выждавшее время молчание казались остриями ножа, вонзающимися в самое сердце ситуации. Каждый момент колебания, каждый миг нерешительности, который тянулся в воздухе, стоил им всё больше. Время, которое казалось будто замерло, становилось всё более беспощадным, словно они оба стояли на краю бездны, и каждый выбор мог привести к падению.

— На что ты надеешься, Берт? — его голос звучал уже почти с оттенком отчаяния, хотя на поверхности оставалась лишь язвительность. — Ты не можешь просто смотреть, и ждать, что всё наладится. Это не так работает.

Слова вырывались из него, как огонь, жгучи и беспощадны. Каждое произнесённое слово оставляло след, как удар по его собственной душе, но он не мог остановиться. В этот момент, когда всё вокруг казалось смутным и разрушенным, он был поглощён своим гневом, и каждое слово было как часть этой катастрофы. Райнер чувствовал, как его собственное дыхание срывается, а слова всё сильнее рвутся на волю, как бы освобождая его от чего-то, что давно должно было быть сказано.

Всё происходящее казалось частью чего-то неизбежного, как сломанная цепь событий, которую уже не остановить. В этом молчании Бертольда было нечто невыносимо тяжёлое. Он стоял, тихий и неподвижный, как камень, но в этом молчании он был не просто молчаливым свидетелем. Он сам был частью разрушения, частью той разрывающей пропасти, которую создавали их слова и молчание.

Бертольд не двигался. Он оставался таким же неподвижным, как скала, и его молчание казалось почти осязаемым, словно непроницаемый барьер между ними. Но Райнер знал: это молчание было далеко не безразличием. Оно было оружием. Молчание, которое Бертольд использовал как щит, чтобы не показать свою слабость, не раскрыть то, что скрывал глубоко внутри. Это была его защитная реакция, его способ скрыться от всего, что могло бы его сломить.

Но теперь, в этот момент, молчание стало его уязвимостью. Каждый взгляд Райнера, каждый его вопрос, каждый его шаг приближал Бертольда к тому, чтобы это молчание больше не могло его защищать. Вся эта отчуждённость, этот холод, который Бертольд создавал вокруг себя, теперь становился тяжким грузом, который вот-вот может сломать его.

Он почувствовал, как внутри что-то сжалось, как будто от напряжения что-то сломалось в его груди. Конечно, он слышал. Все об этом говорили — сначала шепотом, как тайна, спрятанная в тени, а потом всё громче, почти открыто, будто это уже не было секретом. Он не хотел верить, пытался отгонять эти мысли, скрыться от правды, но всё указывало на одно и то же. И эта неизбежность становилась тяжёлым грузом на его плечах.

Он чувствовал, как под ногтями начинает зреять холодный пот, а его пальцы становятся влажными, несмотря на то, что воздух был прохладным и сырым. Каждый момент тянулся, как вуаль, растягивающая его в тугую паутину, где каждое движение, каждая мысль казались предвестием чего-то, что он уже не может изменить. И с каждым мгновением, когда Райнер стоял так близко, этот внутренний беспокойный поток мыслей становился всё громче, не давая ему ни одного шанса уйти от них. Они не отпускали его, и он чувствовал, как эти мысли сжимаются вокруг него, как петля, готовая затянуться.

Райнер продолжил, и его голос уже не был тем холодным, расчетливым тоном, который обычно использовал, чтобы держать всё под контролем. Теперь в его голосе звучала ярость, которую было трудно скрыть за маской спокойствия. Этот гнев, так давно сдерживаемый, наконец прорвался, обнажая всё, что он пытался скрывать. Он не пытался больше контролировать себя, и это было ясно по каждому слову, которое срывалось с его губ. В его речи не было ни тени той уверенности, которая обычно придавала ему власть над ситуацией. Вместо этого в его голосе звучала почти физическая боль, как если бы он с каждым словом ощущал, как разрывается что-то внутри.

— Ты что, хочешь надеяться, что всё это как-то само собой пройдет? Что мы можем просто закрыть глаза и сделать вид, что ничего не случилось? — его голос был тихим, но в этом шёпоте звучала опасность. Райнер словно говорил не просто с Бертольдом, а с ним самим, как с частью этого кошмара. — Йегер убивает. Он убивает своих, и теперь всё будет по-другому. Он не остановится. Ты понимаешь, что теперь у нас нет пути назад?

Он сделал паузу, словно давая этим словам время проникнуть внутрь, как острые лезвия, которые с каждым мгновением всё глубже врезаются в самую сущность. Тишина повисла в воздухе, напряжённая и гнетущая, пока он не выдохнул, сдерживая ярость, но уже не в силах её скрыть.

— И ты, Берт, остаёшься тут стоять и смотреть. Ты думаешь, что это не твоя проблема? — ло шагнул ещё ближе, и теперь каждый его взгляд ощущался как удар. — Но она будет твоей проблемой. Ты это чувствуешь, не так ли?

Райнер не ждал ответа. Он знал, что в глазах Бертольда скрывалось то, что тот не мог скрыть — растерянность, почти отчаяние, словно он искал способ всё это как-то исправить, но не знал, с чего начать. Всё это было там, под поверхностью его молчания, скрыто в глубине взглядов, но невозможно было не заметить. Глаза Бертольда давно уже предательски выдали этот холодный ужас, который пробился наружу, не оставив ни шанса для маскировки.

С каждым мгновением Райнер чувствовал, как всё это обостряется, как ледяная пустота, которая теперь была в Бертольде, всё больше начинает его поглощать. Райнер не мог не увидеть этого, и это становилось ещё более угрожающим.

Райнер снова шагнул вперёд, его присутствие стало ещё более ощутимым, а слова, которые он произнёс, звучали как приговор — без возможности на оправдание.

— Ты думаешь, что ты что-то можешь изменить, просто стоя здесь? Ты не сможешь спасти её. Ни от него, ни от нас.

Молчание между ними стало ещё более тяжёлым, словно оно давило на воздух, который они оба пытались глотать. Время растягивалось, а в этом пространстве не было ни слова, ни движения, только напряжённость, которая ощущалась каждой клеточкой. Всё, что оставалось — это взгляд Бертольда, бездонный и полупустой, как глубокая пропасть, полная сомнений и боли, который он уже не мог скрыть. Эти чувства были там, под его обычным выражением, теперь не оставившим места для маскировки. Он пытался сдержать их, но это было бесполезно. В его глазах можно было прочитать всё, что он переживал: страх, замешательство и невыносимое сожаление, которое, казалось, поглощало его целиком.

— И вообще… Тебе не приходило в голову, что всё это связано? — голос Райнера стал жёстче, резче, как будто с каждым словом он поднимал невидимую планку давления. — Что он не просто так сошёл с ума?

Он почти прошипел эти слова, склонившись ближе, как будто сам не до конца верил в то, что говорит вслух. Но в его голосе не было ни тени сомнения — только ярость, переплетающаяся с глубоким внутренним напряжением, как искры, что вот-вот могут вырваться наружу. Его глаза вспыхнули, но это не был обычный гнев. Нет, в них было нечто гораздо более опасное — что-то, скрытое под плотной маской, что теперь не могло больше оставаться невидимым. Страх, тревога, осознание того, что происходит, и тяжесть этих знаний, которые сжигали его изнутри, были столь явными, что невозможно было их игнорировать. Это было осознание неизбежности, которое давило на него, как тяжёлый груз.

Бертольд закрыл глаза.

Да, ему приходило это в голову. Конечно, приходило. Он ведь знал. Лучше, чем кто-либо. Он видел, как менялся Эрен — не по дням, а по минутам. Это было заметно невооружённым глазом, и Бертольд видел это раньше, чем позволял себе признать. Он замечал, как в его друге постепенно исчезала прежняя ясность, как каждый новый день срывал всё больше масок, заставляя его становиться кем-то другим. Эрен всегда был чем-то большим, чем просто солдат. Это было очевидно с самого начала, но теперь Бертольд чувствовал, что все его опасения оправдываются. Эрен перестал быть тем, кого он знал. Он знал, что с ним происходило нечто большее, чем просто срыв или потеря контроля. Это было нечто опасное, тёмное и, возможно, уже неизбежное. Всё, что оставалось — это наблюдать, как тот, кого он когда-то знал, постепенно растворяется в этом новом, чужом облике.

Он знал — и это рвало его изнутри.

Он знал, что за этим стояла она. Это было нечто большее, чем просто момент. Их взгляды. Их молчание. Это невидимое, но ощутимое соединение между ними, которое никто не называл вслух, но все чувствовали. То, как она смотрела на Эрена… и как он — на неё. Всё это было слишком явным, слишком живым, чтобы быть случайностью. Это было как некий невидимый узел, крепко связывающий их, который не мог быть просто игнорирован. Их связь была чем-то более глубоким, чем любые слова или объяснения. Это было мощное, живое присутствие, которое невозможно было не заметить. Сила, которая резонировала в каждом взгляде, в каждой тени молчания между ними. И никто, кроме, возможно, самого Бертольда, не мог понять, насколько это было важно, насколько это было сильным. Это был тот единственный момент, который соединял их, и он знал, что ничто не могло бы разрушить этого тихого, но могучего переплетения их судеб.

Райнер не сразу заговорил. Он смотрел на Бертольда с прищуром, слегка склонив голову набок, как если бы пытался что-то скрытое обнаружить. Его взгляд был острым, внимательным, словно искал что-то, что могло бы ему подсказать нужный ответ. Он изучал его лицо, не спеша, с выражением, которое вряд ли мог бы понять кто-то другой, но Бертольд чувствовал, что это не просто случайность. Это было нечто большее — что-то проникающее, испытующее, почти интимное.

Он, казалось, искал в его глазах подтверждение или, наоборот, опровержение того, что давно крутилось в его голове. И в этот момент Бертольд понял: Райнер всё знал. Или, по крайней мере, догадывался. Эти тягучие секунды молчания только усиливали напряжение, как будто время замедлилось, позволяя им обоим осознать — не было больше секретов. Вопрос только в том, насколько глубоко Райнер был готов в это погрузиться.

Но он ничего не сказал.

Он просто смотрел, молча. И этот взгляд был хуже слов.

— Знаешь, в чём твоя проблема? — наконец произнёс он, уже тише, без злости, но с какой-то глухой усталостью. — Ты всё ещё надеешься.

Райнер отвернулся, словно в этот момент ему стало достаточно того, что он сказал. Его движения были чёткими, уверенными, без лишних жестов. Шаги по каменному полу звучали глухо, наполняя пространство тяжёлым эхом. Каждый его шаг был размеренным, будто он знал, куда идет и зачем. Он уходил, но не потому, что высказал всё, что хотел. Нет, это не было завершением. Он просто больше не видел смысла оставаться здесь, продолжать эту бесконечную игру слов. Всё, что мог сказать, уже было сказано. Теперь осталась лишь пустота, которая медленно заполняла всё вокруг, и Райнер ощущал её нарастающее присутствие.

Бертольд остался стоять.

Он не обернулся, не пошевелился, не выдохнул. В тишине, что осталась между ними, Бертольд ощущал, как каждое слово Райнера — и то, что было сказано, и то, что осталось невысказанным — проникло в него, словно игла, впивающаяся в кожу. Всё это, как тяжёлый груз, укоренилось внутри, оставив после себя пустоту, с которой теперь невозможно было справиться. Мысли путались, но ни одна из них не могла найти выхода. То, что Райнер сказал, было истиной, которую он не мог отринуть, не мог избавиться от неё, как бы ни пытался. От этого не было спасения.

Только когда шаги Райнера затихли в конце коридора, Бертольд открыл глаза. Его взгляд был мутным, как будто он не сразу мог вернуться в реальность. Тишина, что наполнила пространство, казалась удушающей, и он почувствовал, как всё внутри него сжалось. Глубокий вдох, который он попытался сделать, прошёл как горячая волна, обжигая грудь, оставляя после себя горечь и тяжесть. Он не знал, сколько времени прошло, пока не осознал, что снова оказался один. В его голове был лишь этот невыносимый, всё нарастающий гул — будто эхо слов, которые он не мог выбросить из головы.

Он знал.

Знал, что Райнер был прав.

Знал, что дальше будет только хуже.

И всё равно он остался стоять там. Один. Молчаливый. Его тело было застывшим, словно выжидало, хотя времени для ожидания уже не было. Он не делал ни одного движения, не пытался уйти или скрыться. Он знал, что пока он стоит здесь, в этом коридоре, она ещё не выбрала. Всё ещё оставалось открытым, как необъяснимый выбор, что висит в воздухе. Этот момент, наполненный напряжением и невыразимым ожиданием, был его последним шансом. Словно каждый шаг, который он сделает, может стать решающим. Но он не двигался. Он был здесь, потому что знал: пока стоит, пока молчит, всё ещё возможно.

И он ещё может надеяться.