граница вечности. || эрен йегер.

—☆𝐄𝐑𝐄𝐍 𝐘𝐄𝐀𝐆𝐄𝐑:

Меня вели по узкому, бесконечно долгому коридору, и с каждым шагом стены, казалось, смыкались всё ближе, урезая пространство, словно холодные каменные гиганты, намеренно загоняющие меня в ловушку. Воздух здесь был неподвижен и тяжёл, пропитанный сыростью и едва уловимым запахом плесени, который липкой пеленой оседал в горле.

Тьма висела над головой, густая и давящая, словно смола, медленно стекающая с потолка, липнущая к коже, впитывающаяся в одежду. Каждый вдох наполнял лёгкие этим мраком, и с каждым шагом казалось, что он не просто окружает меня — он проникает внутрь, пропитывая сознание тревожной, удушающей безысходностью.

Шаги гулко отдавались от стен, их эхо звучало глухо и отдалённо, как будто этот коридор не просто длинный — он бесконечный. Лёгкий скрежет где-то впереди, едва различимый в этом давящем безмолвии, заставил меня невольно замедлиться. Что-то здесь было не так. Или, может, наоборот — всё было именно так, как и должно быть в месте, которое жаждет поглотить тебя целиком.

Под ногами неровно уложенные каменные плиты предательски поскрипывали, местами прогибаясь под весом, будто кто-то до меня уже слишком долго ступал по ним, стирая гладкость камня до истончённой, крошащейся поверхности. В некоторых местах они становились скользкими от влаги, медленно сочившейся из стен, образуя тёмные, змеящиеся прожилки на грубой кладке.

Тонкие, едва различимые ручейки стекали вниз, собираясь в мутные лужицы, где вода, застоявшись, приобрела грязный оттенок, словно впитала в себя не только пыль веков, но и память о том, что когда-то пролилось здесь. Каждый шаг сопровождался приглушённым плеском, нарушая тяжёлую, давящую тишину.

Воздух был густым, насыщенным сыростью, которая забивалась в лёгкие, оседая тягучей, липкой массой. Но сквозь неё пробивался другой запах — металлический, резкий привкус железа, смешанный с нотами застарелой крови и тления. Этот удушающий аромат смерти въелся в каменные стены, напитав их, словно они были живым существом, жадно впитывающим боль и страдания тех, кто оказался здесь раньше.

Кандалы на моих запястьях издавали глухой, тяжелый лязг при каждом движении, словно насмехаясь надо мной. Грубый, холодный металл сдавливал руки, а цепи, тянущие вниз, впивались в кожу, оставляя глубокие, красные борозды. С каждым шагом железо болезненно врезалось в запястья, натирая их до живого мяса, а в местах, где металл особенно плотно прилегал к коже, образовались тёмные пятна засохшей крови, смешанной с новой, тёплой, что тонкими струйками стекала вниз, пропитывая пальцы липкой сыростью.

Но я почти не чувствовал боли. Она была где-то на грани сознания, отдалённая, притупленная, словно не принадлежала мне. Физическая мука казалась ничтожной по сравнению с тем, что разрывалось внутри — бесформенной, но всепоглощающей тяжестью, сдавливающей грудь изнутри. Боль была последним, о чём я думал.

Всё вокруг исчезло, растворилось в беспокойном, вязком тумане, как если бы сама реальность вдруг перестала существовать. Стражники с их тяжёлыми сапогами, словно в замедленной съёмке, проходили мимо, их шаги гулко отдавались в пустых коридорах. Я слышал, как их ботинки с глухим стуком касаются каменного пола, но этот звук был далёким и неважным, как если бы он исходил не от них, а от какого-то другого мира, в котором я уже не был.

Их взгляды — пустые, безразличные, как у животных, не способных понять ничего, кроме своего существования. Они не обращали внимания на меня, не замечали моего состояния, не ощущали того, что происходило внутри. Я стал частью этого серого, бесцветного пространства, частью того же бездушного мира, в котором я сам потерял всякий смысл. Они были просто фоном, частью окружения, которое я не видел и не ощущал.

Даже сам полумрак, пропитавший тюремные коридоры, с их изогнутыми, зловещими стенами, казавшимися готовыми поглотить меня, больше не имел значения. Он дышал, но теперь это дыхание не казалось чем-то страшным — оно слилось с ощущением бессилия, с безвременьем, в котором я оказался. Стены, увлажнённые влагой, просачивающейся через трещины, не просто стояли вокруг меня. Они как бы сжимались, поглощали всё пространство, в котором я существовал, и с каждым шагом их холодный, тяжёлый воздух становился всё более удушающим. Вся эта тюрьма — тёмная, влажная, угрюмая, как будто застывшая в каком-то далёком времени — исчезала. Она становилась незначительной, не имела силы, не имела власти надо мной. Это был мир, который уже не был моим, не имел права влиять на меня.

Всё сузилось, исчезло, стёрлось до одной единственной мысли. Все мои ощущения, вся моя боль, вся ненависть и страх — всё это теперь было ничем по сравнению с тем, что происходило в моей голове. Я не мог думать о чём-то ещё. Всё, что я ощущал, это была она. Только она. Этот один-единственный образ, который заполнил все мои мысли, поглотил их, стал их смыслом и содержанием. Всё, что происходило вокруг, казалось глухим фоном, пустым эхом, которое больше не имело смысла.

Элера.

Меня резко дёрнули за цепи, выворачивая из этого замкнутого, навязчивого мира моих мыслей. Холодная металлическая тяжесть снова ударила по моим запястьям, заставляя почувствовать реальность — жестокую, непреклонную, не оставляющую места для размышлений. Шум цепей, их скрежет, раздавался в тишине, как единственный связующий элемент между мной и миром вокруг. Но что бы ни происходило вокруг, внутри меня уже не было ничего, кроме пустоты.

Не было страха. Этот холодный, глухой страх, который обычно парализует, оставил меня давным-давно. Он исчез вместе с мыслями о том, что я мог бы выбраться, что я мог бы бороться. Всё это казалось слишком далеким, ненастоящим. Не было ярости, не было ощущения праведного гнева, которое обычно горит в груди, когда тебя оскорбляют или ты видишь несправедливость. Всё это отступило, поглощённое тем ощущением безысходности, которое заполнило меня. Было лишь понимание, что я не способен изменить ничего. И не было отчаяния, потому что в этом не было никакой силы. Было лишь осознание — всё то, что я переживал, казалось настолько бессмысленным, что утратило даже свою яркость. Отчаяние потеряло силу, оно исчезло в пустоте, которая охватила моё сознание. Я не боролся, не пытался освободиться, не думал о том, что будет дальше. Всё, что я мог — это двигаться, просто двигаться дальше.

Мои чувства словно исчезли, оставив лишь ту же самую пустоту, которая теперь заполняла всё внутри. Никаких эмоций, никаких желаний. Просто пустота, тяжелая, безжизненная, поглотившая меня.

Но даже сейчас, несмотря на эту гнетущую пустоту внутри, я всё ещё чувствовал её вес в своих руках. Хрупкая, лёгкая, почти невесомая — словно порыв ветра мог бы унести её прочь. Но я держал её крепко, не позволяя этому случиться. Её тело было холодным, неестественно, пугающе холодным, как будто тепло жизни уже начало покидать её. Этот ледяной холод пробирался сквозь мою кожу, доходя до самых костей, заставляя сжиматься сердце.

Её дыхание было слабым, едва различимым, будто его и вовсе не существовало. С каждым мгновением оно становилось тише, незаметнее, пока не казалось призрачным эхом в тишине. Я напряжённо вслушивался в каждый выдох, пытаясь убедить себя, что оно всё ещё есть, что она всё ещё здесь. Но страх продолжал сдавливать грудь, словно невидимые когти впивались в рёбра, не давая сделать нормальный вдох.

Её ресницы дрогнули, едва заметно, словно от слабого движения воздуха, и я тут же склонился над ней, затаив дыхание. Я не знал, было ли это настоящим движением или просто игрой моего разума, отчаянно цеплявшегося за надежду. Лицо её было бледным, почти белым, будто жизнь уже начала ускользать. Губы потрескались, их сухость резко контрастировала с той кровью, что тонкой полоской запеклась у виска. Это была чужая кровь, или её? Я не знал. И этот ответ страшил меня больше всего.

Я ничего не сказал. Слова не имели смысла. Любые звуки казались ненужными, лишними, неправильными. Я просто прижал её к себе, вжимая в своё плечо так сильно, как только мог, словно пытался спрятать от этого жестокого мира. Будто, если я закрою её от него, если окружу своим теплом, она останется. Будто так я смогу спасти её.

Врачи вырвали её из моих рук, и это ощущение было, как удар молнии. Их сильные, решительные руки схватили её, не спрашивая, не обращая внимания на мои чувства. Это было не просто отталкивание — это был настоящий физический разрыв, как если бы меня оторвали от неё, как если бы часть меня, которая всегда была рядом, просто исчезла. Я почувствовал, как её тело вытягивается из моих рук, как её тепло уходит, оставляя пустоту. Казалось, что в этот момент не только она покидает меня, но и я сам теряю своё существование.

Резко, с болезненной силой, я почувствовал, как моё сердце словно замирает. Пустота внутри меня расширялась, заполняя каждую клеточку. Я стоял, потрясённый и беспомощный, в полном шоке от того, что только что произошло. Вся реальность стала как будто мутной, растянутой, и время замедлилось. Я не знал, что делать, не знал, как реагировать. Казалось, что мир вокруг исчез, и единственное, что осталось, — это ощущение, как меня вырвали из собственной жизни.

Мои руки всё ещё дрожали, хотя я уже не держал её. Они были пустыми, как и вся яма, которая образовалась внутри меня. Я не мог поверить, что это случилось, что её увозят. Но каждый взгляд на её тело, на её иссушенные, безжизненные черты, на её полные страха и боли губы, говорил, что я ничего не могу сделать. Она уходит, и я стою здесь, как зритель, как кто-то, кто не имеет права вмешаться.

Каждый их шаг, когда они уносили её, оставлял в моём сердце ещё одну рану. Она уже не была в моих руках, и это не казалось реальным. В голове всё пульсировало только одно слово — «нет». Нет, я не могу потерять её. Но это не имело значения. Всё внутри меня, как казалось, окончательно разрушалось.

"— Она умирает!" — крикнул кто-то из медиков, и эти слова, как удар молнии, прошли сквозь меня, пронзив всё тело, оставив за собой пустоту. Эхо их резонансом отозвалось в моей голове, прокачавшись по нервам, заставив каждую клетку тронуться от боли. Как будто кто-то обрушил на меня всю тяжесть реальности — она уходит, и я не могу это остановить. Этот крик не был просто звуком — он проник в моё сознание, наполнил его страхом, растерянностью и отчаянием, оставив ощущение, что что-то уходит, уходит навсегда.

"— Нет, не трогайте её!" — вырвалось из моих уст, почти в отчаянии, и эти слова, как последняя попытка сопротивления, эхом отозвались в голове. Я ринуться вперёд, стремился добраться до неё, к её безжизненному телу. Каждое движение, каждое усилие казались бесполезными, как будто я пытался сдвинуть гору голыми руками. Мои мышцы были в напряжении, но не было силы, чтобы действовать.

Мои плечи грубо схватили чужие руки. Сначала я пытался вырваться, но их хватка была железной. Меня, титана, сдерживали обычные солдаты. Они меня не боялись. Это было унизительно, это было издевательство. Я был таким слабым, таким беспомощным. Они не дали мне пройти к ней, не дали спасти её.

"— ЭЛЕРА!" — выкрикнул я, но, как ни кричал, её не было рядом. Её глаза, полный безразличия взгляд, не отзывались на мои слова. Её губы были такими бледными, что даже белизна кожей не была похожа на живую. Я увидел, как её волосы волочатся по полу, с каждым её движением оставляя за собой тёмные следы на мокром камне. А её руки — такие пустые, такие безжизненные, они свисали вниз, как неживые кукольные лапки, будто она не была настоящей, а просто фигурой в кошмаре.

Я видел, как её уносят, и ни один мой шаг не мог помешать этому. Я стоял, не в силах даже шагнуть в её сторону. В груди сжималась боль, но даже она не могла пробудить меня от этого кошмара. Всё происходящее казалось таким далеким и несоразмерным. Моё сердце не успевало следовать за происходящим, а разум был подавлен.

Всё, что я мог — это смотреть, как её уносят, оставляя меня в этом аду, в котором я оказался совсем один.

— Двигайся!

Толчок в спину пронзил меня, как удар молнии. Меня толкнули сильнее, и я едва не потерял равновесие, вынужденно шагнув вперёд, чтобы не упасть. Колени слабо подогнулись, но я успел удержать себя на ногах, хотя ощущение падения не покидало меня. Двое солдат военной полиции шли рядом, их шаги звучали синхронно, как механическая команда. Лица этих мужчин были застывшими, словно вырезанные из камня — холодные, безжизненные, пустые. Их глаза не выражали ничего, кроме равнодушия, и это было одновременно пугающе и отталкивающе. Я не мог понять, что творилось в их головах, но по их выражениям было ясно: им не было дела до всего происходящего, не было дела до меня. Мы были лишь частью этой бездушной машины, и их присутствие лишь усиливало моё отчаяние.

Я монстр.

Я чуть не убил её.

Моя челюсть сжалась с такой силой, что зубы, казалось, могли треснуть. Скулы напряглись, и напряжение распространялось по всему лицу, вызывая болезненную судорогу, которая, как огненный след, пробегала вдоль каждой мышцы. Внутреннее напряжение растягивало меня, заставляя чувствовать, как сжимаются все ткани, как будто под кожей врывается волна невыносимой боли. Я не мог позволить себе ослабить хватку, но этот непрекращающийся контроль, эта борьба с собой, заставляла меня ощущать каждую клетку, каждый мускул, словно они бы распались от перенапряжения.

Вспышки света резанули мои глаза, и грохот эхом пронёсся в ушах. Я помнил этот момент, как он был — каждый его фрагмент, каждое движение, каждое ощущение. Она стояла передо мной, её волосы развевались от порыва ветра, лицо вытянуто от страха. Я видел это в её глазах, каждый взгляд, каждый дрожащий миг. Я поднял руку — она казалась массивной, титаново огромной, и я понимал, что уже не был человеком. Моя кожа, мои мышцы — всё это не имело значения. Я был зверем, существом, не знающим ни тормозов, ни жалости. Я видел, как её взгляд стремился к осознанию того, что я не остановлюсь, что она не успеет увернуться.

Но что-то внутри меня вздрогнуло. Это было нечто, что я не мог объяснить, — крик души, каким-то образом пробивший всю эту жестокую решимость. В какой-то момент я почувствовал, как рука соскользнула, как будто сама по себе отдёрнула меня назад, и я едва успел замереть. Но было слишком поздно.

Я видел, как её глаза расширились, как она осознала, что не может избежать этого удара, и в следующий момент тьма поглотила её.

Тьма.

Тьма.

Тьма.

— Вперёд.

Меня снова грубо толкнули в спину, и я не сопротивлялся. Мои ноги будто стали каменными, каждый шаг отрывался с трудом, как если бы я шёл сквозь вязкую субстанцию, не ощущая лёгкости. Тело двигалось, но разум оставался где-то далеко позади, как будто был отрезан от настоящего. Я шёл, словно в тумане, где каждый мой шаг был окутан мрак, а все звуки и движения вокруг сливались в хаотичную шумовую пустоту.

Передо мной, в том месте, где прежде была тень, теперь распахнулись массивные металлические двери. Они сжались в пространство с тяжёлым, глухим стуком, их массивные петли протестующе заскрежетали, и я невольно напрягся, словно ожидая, что этот звук принесёт что-то большее, чем просто открывшуюся передо мной пустоту. Вибрации от скрипа дверей резонировали в груди, как будто сама их тяжесть пыталась меня проглотить. Двери, скрипя, раскрылись передо мной, и их металлические поверхности блеснули тусклым светом, как нечеловеческая преграда, готовая поглотить меня целиком.

Я стоял в проёме, ощущая, как холодный, почти мёртвый воздух наваливается на меня, обвивает каждую клеточку тела, не давая ни дышать, ни мыслить. Этот холод был словно давящий, всё больше проникая в мою душу, как бы сжимая её. Я не знал, что ждёт за этими дверями, но ощущение неизбежности и пустоты было сильнее, чем любой страх.

Темница.

Меня снова грубо втолкнули в камеру, и я едва не упал, споткнувшись о неровный, влажный каменный пол. Балансирование на грани падения потребовало всех моих усилий, но я всё-таки устоял, несмотря на болезненное покалывание в ногах. Резкая, металлическая дребезжание раздалось, когда решётка за моей спиной захлопнулась с характерным лязгом, как если бы сама тюрьма завершала этот день — момент, будто выждавший, чтобы поставить точку в моей истории. Звук резонировал в ушах, будто он был каким-то наказанием, которое невозможно отменить.

Голова гудела от боли и усталости, а воспоминания о недавних событиях ещё больше обостряли этот дискомфорт. Всё произошло слишком быстро, слишком резко. Не успел понять, что происходило, как оказался здесь, в этой клетке, с глухим холодом, сжимающим грудь. В моей голове всё перемешивалось, мысли с трудом цеплялись за друг друга, но было ясно одно — я не мог сосредоточиться на внешнем.

Я чувствовал на себе их взгляды — холодные, оценивающие, полные отвращения, как если бы я был ничем иным, как грязью под ногтями, не стоящей ни малейшего внимания. Солдаты военной полиции стояли за решёткой, их лица не выражали ничего, кроме презрения. Двое из них держали оружие, но они не двигались. Взгляд одного из них был оценивающим, будто он решал, стоит ли вообще тратить на меня время. Третий, лениво, как будто не замечая всего, что происходит вокруг, крутил в пальцах ключи от камеры, небрежно перекатывая их, как игрушку.

Но мне было плевать на них. Они были не важны, не значили ничего по сравнению с тем, что гудело в моей груди, с тем, что оставалось внутри. Я резко обернулся, хватаясь за прутья решётки, чувствуя их холодный металл под руками. Это было моё единственное прикосновение к миру, которое не ускользало, не разрушалось. И с каждой секундой, проводимой в этой клетке, всё, что я ощущал, сводилось к этому металлическому захвату — и к мысли, что я не собираюсь оставаться здесь.

— Где она? — мой голос вырвался с такой силой, что казалось, грудная клетка вот-вот разорвётся от напряжения. Каждое слово звучало тяжело и безжалостно, будто оно вырвалось через зубы, срываясь в пустоту. Это был не просто вопрос, это был крик отчаяния, наполненный безбрежной болью. Слова вырвались резкими, как остриё ножа, и эхом отразились от холодных каменных стен камеры, разрывая тишину. Их отголоски прокатились по глухому пространству, в котором не было жизни, возвращаясь ко мне жалобным, почти утратимым звуком, как последние слова умирающего.

Внутри меня всё гудело, каждое вздох словно было тяжелее предыдущего. Я ощущал, как ярость кипит в венах, как лавовый поток, готовый прорваться наружу. Я чувствовал, как эта ярость сжимает грудную клетку, как плотный воздух стесняет мои лёгкие, превращая каждый вдох в пытку. Мне казалось, что я задохнусь, что каждый момент, каждый удар сердца — это всё, что остаётся от того, что было.

Охранники переглянулись между собой, их взгляды несли в себе какое-то скрытое взаимопонимание, как будто они решили, что я не стою их внимания. Один из них, светловолосый, с угловатым лицом, быстро перекосил губы в насмешливой ухмылке, будто мои слова были всего лишь неприятным шумом. Его взгляд был холодным, дерзким, а в глазах читалась усталость от всего происходящего. Он бросил на меня косой взгляд, полный раздражения, как на кого-то, кто слишком долго напоминает о своём существовании, но не стоит усилий, чтобы его успокоить. Мелкие признаки недовольства просочились в его жестах — как он слегка стиснул челюсти, будто пытаясь подавить что-то.

Он не спешил отвечать, и от этого тянущееся молчание становилось всё более невыносимым. В его взгляде было какое-то равнодушие, как будто мои вопросы — это нечто настолько обыденное, что им не стоит утруждать себя ответами. Его руки лениво положены на приклад оружия, его поза была расслабленной, но в ней скрывался тот же холодный цинизм, что и в его лицах. Слишком привыкший к своему положению, к идее, что я всего лишь пленник, что я не имею права на ответы.

— А что, переживаешь?

Его голос был не просто холодным, а пропитанным тем омерзительным, насмешливым тоном, который мгновенно выводил из себя. Он говорил, как будто с кем-то, кто ничего не понимает, с ребёнком, пытающимся постичь что-то важное, но не в силах охватить даже самые простые вещи. Его слова были пронизаны таким превосходством, что мне становилось тошно. Он не спешил отвечать на мой вопрос, словно сам факт, что я спрашиваю, казался ему нелепым. Его взгляд был таким же — презрительным, отстранённым, и в его глазах не было ничего, кроме того, как он меня обесценивал. Мои переживания для него были пустыми звуками, раздражающим фоном, не стоящим даже того, чтобы на них реагировать.

Я почувствовал, как мои пальцы сжимаются вокруг прутьев решётки. Металл стал холодным и твёрдым под кожей, но для меня это было как боль. Пальцы побелели от напряжения, ногти впились в металл, как в живую плоть, и я сжал их так сильно, что казалось, этот металл сейчас прорежет мне ладони. В голове крутился один лишь образ — его лицо, его взгляд, полное презрения. Я едва сдерживал себя от того, чтобы не вырваться из камеры, не рвануться к этим ублюдкам и не разорвать их, но я знал, что это бесполезно. Эмоции, как лавина, сотрясали меня, но на внешнем плане я не мог позволить себе показывать слабость. В душе кипело отчаяние и ярость.

— Я должен её видеть! — вырвалось из меня с такой силой, что казалось, моя грудная клетка вот-вот разорвётся от напряжения. Этот крик был не просто просьбой, это было отчаянное требование, срывающееся с моих губ, как последний шанс удержаться на плаву в этом бездушном мире. В нем была вся моя боль, вся моя ярость, весь страх за неё, и я был готов кричать так, пока мне не дадут хотя бы малейшую возможность увидеть её. Я должен был знать, что с ней всё в порядке, что её жизнь всё ещё не ускользнула от меня.

Но их реакции были такими, как будто я вообще не существовал для них. Солдаты лишь лениво переглянулись между собой, и их взгляды были холодными, безучастными. Их лица были безэмоциональными, как будто они вообще не слышали меня, или, если и слышали, то мои слова не имели для них никакого значения. Я видел, как светловолосый солдат с насмешливой ухмылкой на губах покачивает головой, будто мои страдания были ничем. Он даже не удостоил меня взгляда, а только с какой-то внутренней неприязнью посмотрел мимо. Они не спешили реагировать, их тела двигались медленно и лениво, как будто они были выше всего этого, выше моего крика, выше того, что я переживал.

Внутри меня всё кипело — не только ярость, но и пустота. Это ощущение, когда ты хочешь схватить что-то, что ускользает от тебя, а тебе не дают даже шанса. И я ощущал, как мои пальцы белеют от силы, с которой я схватил прутья решётки. Каждое движение, каждый вдох был пропитан этим чувством бессилия. Я понимал, что они не услышат меня, что не ответят мне, что я не значу для них ничего, и эта мысль жгла меня изнутри.

— Тебя это волновать не должно, — сказал второй, высокий с насмешливыми глазами. Он говорил с таким тоном, как будто Элера была просто вещью, с которой нужно было разобраться.

— Не должно? — я хрипло выдохнул, и на мгновение его руки ослабли, будто удивлённые моей отчаянной силой. Но тут же они снова сжали решётку, как будто пытаясь не дать мне даже малейшей надежды на спасение. Грудь сжалась, и казалось, что железные прутья, на которых я держался, сдавливают меня со всех сторон. Каждый вдох становился тяжелым, как будто я задыхался от того ужаса, что не мог сделать ничего, чтобы исправить эту ситуацию. Беспомощность просто поглощала меня.

— Она могла умереть! — мой голос стал ещё тише, почти предсмертным, как если бы я сам не верил в слова, которые произносил. Это было не просто утверждение, это было крик изнутри, выражение той бездны страха, которая поглотила меня. Я не мог сдержать бурю эмоций, вспоминая, как она лежала в моих руках, безжизненная, с кожей, такой холодной и белой, как мрамор. Это было так страшно — мысль, что она могла уйти навсегда, навсегда исчезнуть из моей жизни. Я не мог допустить этого.

— Чёрт возьми, она… — я запнулся, не в силах произнести последние слова. В голове снова возник её образ — истощённой, беззащитной, с закрытыми глазами. Весь мир как будто поглотил её, и меня оставалось только это воспоминание. Это изображение в моей голове снова заставляло меня ощущать тот холодный страх, что охватывал меня в тот момент. В моей груди, словно ледяная рука, всё сжалось.

Но они смеялись. Этот смех, эти грёбаные звуки, раздающиеся с той стороны решётки, были полными пренебрежения. Они смеялись надо мной, надо мной, который просил помочь, который просил о возможности увидеть её. Это было для них смешно, как будто я был не больше чем игрушкой, не больше чем объектом для развлечения.

— Меньше соплей, — лениво бросил тот, что стоял ближе всех, небрежно покручивая в пальцах связку ключей. В его голосе не было ни капли сочувствия, ни грамма уважения — только скука, смешанная с усталой насмешкой. Он даже не посмотрел на меня, как будто я был не человеком, а пустым местом.

— Если твоя баба для тебя важнее, чем ты сам, значит, ты не такой уж и монстр, как все твердят, — продолжил он, склонив голову набок, разглядывая меня с ленивым интересом, как если бы изучал загнанное в клетку животное. — Хотя какой ты монстр? Посмотри на себя. Жалкий, размазня, шестерка своей шлюшки. Ты хоть раз себя со стороны видел? Вцепился в эти решётки, как будто это её руки, умоляешь, как последний нищий. Ты уверен, что она вообще жива? Может, уже давно околела где-нибудь в луже собственной блевотины, а ты тут, как идиот, головой об стену бьёшься?

Его слова ударили меня, как раскалённое железо, впившись в грудь с такой силой, что казалось, будто меня пронзили насквозь. Жгучая, мгновенная боль раскатилась внутри волной, но не той, что ощущаешь от удара по телу, а той, что разрывает изнутри, невидимой, но смертельно острой.

Они вошли глубже, чем лезвие кинжала, с хрустом прорезая моё сознание, как тупой нож рвёт плоть. Эти слова не просто задевали — они вспарывали лёгкие, выбивая весь воздух, оставляя за собой лишь ледяную пустоту. Я даже не успел вдохнуть, не успел защититься, когда их отравленный смысл растёкся по венам, будто яд, разъедающий изнутри.

Я чувствовал, как они стягивают меня, словно грубые, ржавые цепи, звенья которых с глухим скрежетом сжимались всё сильнее, впиваясь в сознание. Они обвили мои мысли, заполнив их липкой, удушающей злобой, проникая во все уголки разума, вытесняя всё остальное — боль, страх, даже голос разума.

Всё пропиталось этой гнилью.

Весь мир замедлился, словно кто-то сжал его в ледяных пальцах, вытягивая из реальности краски и звуки, оставляя только глухой, вязкий, бесконечный момент. Время потекло гуще, липко, как засохшая кровь на моих руках, цепляясь за секунды, застывая на мгновениях.

И в этой тягучей пустоте, полной едва ощутимого звона в ушах, внезапно прорезался смех. Грубый. Низкий. Омерзительный. Он разорвал пространство, как ржавый клинок по натянутым жилам. Этот смех заполнил всё вокруг — плотный, тяжёлый, как удушливый дым, он лез в уши, царапал слух, пробирался под кожу. В нём не было радости, не было лёгкости. Только презрение, холодное и липкое, как грязь, что въедается в кожу и остаётся там навсегда.

Он смешивался с сыростью каменных стен, вплетался в затхлый воздух, пропитанный потом, гнилью и чем-то ещё, чем-то невидимым, но омерзительным, будто запах разлагающейся души. Этот смех был в каждом шорохе, в каждом вздохе, в каждом ленивом движении этих людей, которые смотрели на меня, как на что-то жалкое, слабое, достойное лишь их развлечения.

Я видел их лица — безразличные, равнодушные, насмешливые. Они были одинаково уродливы в своей жестокости, в этой тёплой, сытой уверенности в том, что имеют право говорить, смеяться, смотреть свысока. Их взгляды прожигали кожу, но не оставляли тепла — только липкий след презрения, будто грязные пальцы провели по душе.

Что-то внутри меня треснуло. Не громко, не резко — наоборот, тихо, почти беззвучно, но этот звук, этот едва слышный хруст эхом разошёлся по всему телу. Как тонкая трещина, пробежавшая по стеклу, она сулила одно — это стекло скоро разлетится на осколки.

Всё исчезло.

Остался только гнев.

Чистый. Ослепляющий. Кипящий, как раскалённый металл, впрыснутый прямо в кровь, заполняющий каждую жилку, растекаясь по телу, как яд.

Я чувствовал его повсюду. В кончиках пальцев, которые судорожно вцепились в холодные металлические прутья. В том, как они дрожали, но не от страха, а от того, что внутри меня что-то разрасталось, словно пожар, требующий выхода. Металл поддался, протестующе застонал, хрустнул, словно кость под давлением. Ещё чуть-чуть, и он не выдержит.

Я чувствовал его в груди — в том, как она сжималась, словно внутри неё вспыхнула буря, рвущаяся наружу. В рёбрах, которые казались слишком узкими, слишком слабыми, чтобы удержать то, что сейчас разрасталось во мне. В каждом вдохе, полном ярости, таком глубоком, что казалось, ещё немного — и воздух станет огнём, выжжет лёгкие изнутри.

А сердце… Оно колотилось так бешено, что боль отдавалась в висках, эхом раскатывалась по черепу, заполняя всё собой. Оно билось, словно пыталось вырваться из груди, пробить кости, разорвать меня изнутри. Каждый удар — как удар молота по наковальне. Сильнее. Громче. Жестче.

Я больше не видел их лиц. Только размытые силуэты, искажённые, будто дрожащие отражения в разбитом зеркале. Они плескались в багровом мареве, в горячем, пульсирующем вихре, что застилал мой взгляд. Их очертания дрожали, как пламя на ветру, и я знал — это не из-за слабости зрения. Это была моя ярость, сгущённая, словно дым от горящего масла, застилающая всё перед глазами.

Я больше не слышал их голосов. Только глухой, низкий гул, словно рёв бури, запертый внутри моего черепа. Он вибрировал в ушах, заполнял пространство вокруг, сливался с шумом крови, бешено стучащей в висках, с гулким эхом собственного дыхания, которое становилось всё тяжелее, глубже, словно воздух пропитался гневом и теперь жёг лёгкие изнутри.

И я слышал, как хрустят мои зубы. Челюсть была сжата так сильно, что мышцы на скулах дрожали от напряжения, готовые лопнуть. Казалось, ещё немного — и эмаль треснет, рассыплется, а вместе с ней треснет и что-то внутри меня. Но мне было плевать. Я сжимал зубы ещё крепче, крепче, загоняя всю ярость, весь кипящий гнев внутрь, туда, где он накапливался, разрастался, ждал своего выхода.

Я почувствовал этот момент.

Тот самый.

Он подкрался незаметно, но я узнал его сразу.

Этот момент. Это ощущение. Оно не было новым, но оно всегда приходило так неожиданно, что казалось — я больше не буду готов к нему. Внутри всё замерло, как будто время на мгновение оборвалось, разорвав привычную ткань реальности. Всё вокруг потемнело, а пространство, в котором я находился, сжалось, становясь невыносимо тесным. Все мысли, которые до этого казались важными, исчезли. И вот я стоял, как будто в пустоте — где не существовало ни прошлого, ни будущего, только эта секунда, растянувшаяся в бесконечность.

Время затормозилось. Я не знал, что именно происходило, но ощущал, как это невидимое, но плотное давление поглощает меня. Он пришёл с этим. С этим мгновением, которое я почувствовал по особенному — словно весь мир стал сжимающимся камнем, а я был частью этой тяжести, растворяющейся в воздухе.

И вот — паутина. Очень тонкая, почти невидимая, но такая крепкая, что она обвила всё. Она охватывает тебя, замедляя дыхание, заставляя каждый мускул напрягаться, хотя ты ещё не совсем понимаешь, что происходит. Это не было физической болью, это было ощущение, что твоё тело медленно сдавливается чем-то невидимым. Но оно не позволяло тебе двигаться, не позволяло быть живым в привычном смысле этого слова.

Прохладный, но невыносимо странный холод прокрался вдоль позвоночника. Он не был ледяным — скорее, он как бы пронизывал меня насквозь, как нож, который не оставляет раны, но меняет всё внутри. Чувствовал, как его капли проникают под кожу, заставляя каждую клетку замирать от чего-то отголоска смерти. Затем этот холод сменился чем-то новым, пугающим и ясным, как полотно, на котором вырисовывается ясная, но кошмарная картина. Это понимание того, что ты — только мгновение от конца, что любой твой шаг может стать роковым, было таким отчаянным и иссушающим, что я едва мог удержать себя в этом теле.

Тишина. Странная, абсолютно чуждая. Она наполнила всё пространство. Казалось, что звуки исчезли, растворились, и теперь была только пустота. Я слышал каждое движение, каждый скрип, каждое дыхание, как если бы весь мир был сконцентрирован в этом мгновении. Даже мои пальцы, сжимающие решётку, звучали как громкие удары в этой гробовой тишине. Этот слабый, едва заметный звук был слишком громким, как будто нарушал гармонию всего, что когда-либо существовало.

Тогда пришло ощущение. Я стоял на краю. Не физически, нет. Это было в разуме, в том месте, где реальность и иллюзии сливаются. Это было как стоять на обрыве, когда мир под тобой исчезает, и ты видишь только тьму. Нет возврата. Только падение. Я не видел, что за этим обрывом, но я знал, что если шагну — меня поглотит та бездна.

Воздух исчез. Он ушёл, оставив только тяжёлое, невыносимое молчание, которое пронизывало грудь, заставляя каждый вдох быть больным, невозможным. Лёгкие будто не принадлежали мне, они не хотели работать, не хотели позволять мне жить. Я пытался вдохнуть, но воздух просто не входил в тело. С каждым мгновением ощущение того, что я умираю, стало ещё явственнее.

Моё сердце. Оно начало биться так медленно, что я не мог понять, как оно вообще могло продолжать это делать. Каждый удар отдавался в теле, как тяжёлое молотобойное устройство, раскалывающее кости. Первый удар — болезненный, второй — ещё медленней, и я чувствовал, как с каждым ударом оно теряет свою силу, как если бы оно готовилось к последнему. Всё тело застыло, как в ожидании чего-то ужасающего, и я был этому готов.

Я знал, что ещё мгновение, ещё доля секунды — и тишина рванётся. Сначала это будет трещина, потом разрыв. Секунда, и этот момент исчезнет. Или же, может быть, я просто исчезну.

Грань истончилась.

Тонкая, почти невидимая, она натянулась, как прозрачная плёнка между мной и миром. Она была такой хрупкой, что даже лёгкое движение могло её разрушить, но в этом её сила — она сдерживала всё, давая последнюю возможность удержаться. Это не была физическая граница, но она чувствовалась телом, как невидимый барьер, отделяющий меня от реальности, и от той пропасти, что ждала за ним.

Всё вокруг казалось застывшим. Каждое движение, каждый звук теряли свою значимость, становясь не более чем обрывками, ускользающими в пустоте. Но вот эта невидимая паутина, она удерживала всё — мои эмоции, мысли, тело. Всё было сосредоточено в этом состоянии. Но оно было хрупким, будто натянутая струна, готовая порваться от малейшего прикосновения.

Достаточно было одного движения — простого, инстинктивного, в ответ на слова, которые заполняли пространство. Одного взгляда, и эта паутина разорвалась бы с такой силой, что я не успел бы осознать, что происходит. Этот момент — он был как самая яркая искра в темноте, которая могла бы превратить её в пожар. Пожар, который поглотил бы всё вокруг. Достаточно было одного слова, одного взгляда — чтобы эта искра стала пламенем, который охватил бы пространство, сжигая всё на своём пути.

Запах пепла — горький, смолистый. Запах разорванной плоти — гниющий, тяжёлый. Кровь — горячая, свежая, смешанная с адским огнём, который бы поглотил меня целиком. Это ощущение было всёобъемлющим, каждое мгновение ожидания ощущалось как удар молнии, способный развеять всё вокруг, оставить только разрушение. И я знал, что если паутина порвётся, мир вокруг меня исчезнет. Вопрос был не в том, если, а когда.

Я видел это.

Я ощущал, как пальцы, держащие решётку, сжимаются с такой силой, что металлические прутья начали искривляться под моим давлением. Каждое движение было неуклюжим, но в то же время оно было наполнено яростью, готовой вырваться наружу. Мои пальцы побелели, ногти вонзались в металл, как в мягкую плоть, ощущая холод, но одновременно жгучую ярость, которая всё заполняла. Мой взгляд был затуманен, но я не мог оторвать глаз от этих проклятых прутьев, как будто они были последним препятствием, что удерживало меня от полного разрушения.

Лёгкие сжались, но воздух не успевал заполнять грудную клетку. Я чувствовал, как каждый вдох становится всё труднее, как дыхание становилось тяжёлым, как будто я пытался вдохнуть воду, а не воздух. С каждым разом мне не хватало воздуха всё больше, и от этого ощущение жгучего страха лишь усиливалось. Я пытался дышать, но чем больше я этого хотел, тем более тяжелым становилось всё. Проклятая паутина из напряжения сжимала меня, затягивала, и я знал, что если не остановлюсь, то всё это просто разорвёт меня на части.

Мышцы и сухожилия начинали трещать от напряжения. Боли не было, но напряжение в теле стало таким сильным, что казалось, они вот-вот порвутся. Моё тело, каждый нерв, каждый мускул кричали от этой невыносимой хватки, но я не мог остановиться. Каждая клетка в теле требовала движения, освобождения от этого бешеного давления. Я ощущал, как моё тело, как бы натягиваясь, готовится к чему-то катастрофическому.

Перед глазами пространство начало искажаться. Вначале едва заметное, а потом всё более яркое, красное, алое, как багровая пелена, накрывавшая всё вокруг. Это было ощущение, как если бы мир вокруг меня уже начал тонуть в крови, как если бы он стал предвестником своей гибели. С каждым мгновением этот красный оттенок становился всё ярче, насыщеннее, поглощая всё вокруг. И с этим изменением света в воздухе появлялся запах — запах металла, крови, боли. Это ощущение будто было предупреждением. Мир вокруг меня, кажется, ощущал свою участь и медленно начал разрушаться.

Они этого не знали.

Эти ублюдки, самодовольные твари, не замечали, как мир вокруг них меняется. Они продолжали смеяться, их лица искажались в ухмылках, каждая из которых была полна презрения. Я видел, как они переглядываются, как они чувствуют себя хозяевами ситуации, как будто ничто не может их затронуть. Их глаза светились отравленным удовлетворением, их слова были такими же ядовитыми, как воздух, которым они дышат. Но их безмятежность была только маской. Я знал, что они не видят, не чувствуют, не понимают, как близки они к гибели. Они не осознавали, что их смех и презрение могут быть последними звуками, что они услышат в своей жизни.

Я чувствовал это, как приближающийся шторм, которого они не замечают, поглощенные своей собственной важностью. Их слова — их смех — всё это было как песчинки, которые падали в бездну, не осознавая, что вот-вот могут быть поглощены ею. Это была та грань, когда всё рушится. Они были на краю, и не знали, что их проклятые шаги могут привести их прямо в эту пропасть. А я... я знал. Я чувствовал, как они не видят той опасности, которая нависла над ними, как они продолжают играть, как дети на краю обрыва, не понимая, что одна ошибка — и их мир закончится.

Знал, что если сделаю этот шаг, если хотя бы одна искра вырвется наружу, то уже не смогу остановить эту бурю. Знал, что этот момент, эта пауза перед тем, как всё разрушится, — последний. Я стоял на грани, и если позволю себе перешагнуть её, то всё, что останется — это неуправляемая ярость, которую я уже не смогу сдержать. В моей крови горел огонь, и если я позволю ему разгореться, он поглотит меня целиком.

Я ощущал этот момент, как зловещую тишину перед штормом. Внутри меня, словно в вулкане, накапливалось всё — каждая несправедливость, каждое унижение, каждое злое слово, сказанное в мой адрес. Всё это переполняло меня, заставляя мои руки дрожать от напряжения. И я знал: если отпущу это, если отпущу эту ярость — она снесёт не только этих ублюдков, но и всё вокруг. Я не смогу вернуть то, что будет после.

Но эта ярость, этот ураган был уже внутри. Он рвался наружу, как животное, запертое в клетке. И я знал: это было неизбежно. Всё, что мне оставалось — это сделать шаг и позволить всему рухнуть.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Каждое движение, каждый вдох казался тяжёлым, как камень, сдавливающий грудную клетку. Я чувствовал, как воздух будто застревает в лёгких, не находя выхода, словно всё вокруг меня замерло, оставив лишь тяжесть в теле и в сознании. С каждым мгновением, с каждым глотком воздуха становилось всё сложнее дышать.

Моя голова опустилась, как будто я не мог больше нести тяжесть своих мыслей. Плечи, затянутые напряжением, неожиданно расслабились, как будто весь мир вокруг меня на мгновение застыл. В этом молчании было что-то удушающее, будто воздух стал густым, и мне было трудно дышать. Время замедлилось, а внутренний голос, который раньше кипел, теперь замолчал, оставив место лишь для глухого, бесконечного ожидания. В этот момент я не был уверен в том, что ничто не будет прежним.

Медленно подняв взгляд, я ощутил, как всё внутри меня сжалось, и в голосе почувствовал напряжение, которое невозможно было скрыть. Я прошептал это слово, и оно прозвучало, как последнее, что оставалось внутри — тонко и тихо, но с невыносимой тяжестью.

— Повтори.

Тишина повисла в воздухе, тяжёлая, как металл. Время словно остановилось. Солдат, что только что бросил свой язвительный комментарий, замер. Его глаза расширились, а губы слегка приоткрылись, как если бы он сам не осознавал, что сказал, или не мог поверить в ту реакцию, которую он вызвал. Он не ожидал этого — ни слов, ни тишины, что последовала за ними.

Вместо уверенности и насмешливой ухмылки его лицо стало напряжённым, будто он ощутил какую-то угрозу, которая висела в воздухе, но оставалась невидимой для всех, кроме него. Он пытался найти что-то в глазах собеседников, как если бы искал подтверждения, что он не одинок в этом моменте, но все они оставались молчаливыми и напряжёнными, как будто осознали, что каждый лишний звук может взорвать эту хрупкую тишину.

Даже остальные солдаты, стоявшие рядом, почувствовали это. Их взгляды начали немного ослабевать, а нервные движения исчезли. Они, кажется, поняли, что ситуация начала выходить из-под контроля, и теперь им нужно было ждать, что будет дальше. Тишина продолжала растягиваться, как будто сама реальность замерла, ожидая одного шага, одного взгляда, который мог бы разрушить всё.

— Чего?

Я медленно поднял глаза, и мир как будто остановился на мгновение. С каждым движением моего взгляда пространство вокруг меня становилось всё более чуждым и отчуждённым. Я чувствовал, как взгляд, обжигающий и тяжёлый, пробирался через воздух, скользил по их лицам, как холодный нож. Они все замерли. Я видел, как их глаза, наполненные насмешкой и безразличием, постепенно начинают терять ту самоуверенность, с которой они смотрели на меня.

Каждое движение казалось невероятно медленным, будто время растягивалось в этот момент, и я был единственным, кто в нём жил, кто ощущал этот холодный взгляд, который я направил на них. Моя грудь сжалась, лёгкие наполнились воздухом так, как будто я не мог насытиться им. Время стало тягучим, как смола, а их присутствие теперь было для меня лишь фоном — шумом, дребезжащим в моей голове, но не значащим ничего. Я ощущал, как земля под ногами тускнеет, и я стою на пороге чего-то огромного и необратимого.

Слова, которые я не сказал, теперь стали как невыразимая угроза, повисшая между нами. Они могли бы почувствовать это, если бы хоть немного знали, что я ощущаю.

— Повтори, что ты только что сказал.

Голос у меня был тихий. Не злой, не дрожащий, а пугающе спокойный. Он вырвался из груди, как что-то мёртвое, что не оставляет места для эмоций, а только для пустоты. Это был голос, который не вызывал страха, но и не оставлял надежды. Солдат нервно ухмыльнулся, и я увидел, как его губы искривляются в эту презрительную, самодовольную усмешку, которую я так ненавидел. Он лениво склонился ближе, как будто изучал подопытного зверька в клетке, словно я был не человеком, а игрушкой, которую можно поддразнить.

Его глаза искрились какой-то глупой самоуверенностью, как будто ему казалось, что он контролирует всё происходящее. Я видел, как он приближается, чувствуя, как пространство вокруг меня сжимаются, как его шаги становятся слишком громкими, а его дыхание кажется чужим и враждебным. Но я был готов. Мой взгляд, холодный и безжалостный, встретил его прямо, и в этот момент я знал: он ещё не понял, насколько он ошибается.

Он пытался поверить, что остаётся хозяином ситуации, что всё под его контролем, но это было лишь временное заблуждение. Я видел, как он выдыхает, а потом его взгляд теряет ту уверенность, как если бы я только что натянул невидимую нить между нами, которую он не заметил.

— Ты глухой, идиот? Я сказал, что твоя баба давно...

Вот теперь я его поймал. Всё произошло мгновенно, прежде чем он успел отшатнуться от моего взгляда. Я рванул вперёд, ловко и быстро, как дикий зверь. Мои руки впились в его воротник, сжались, и я резко потянул на себя, заставив его потерять равновесие. Он не успел даже осознать, что происходит, как я с силой ударил его головой о железные прутья решётки. Хруст, громкий и острый, прокатился по всему телу, как будто сама реальность треснула под давлением этого удара. Он не успел вскрикнуть — его дыхание перехватило, и вырвался только короткий, сдавленный вдох, словно воздух исчез из его лёгких.

Но я не дал ему времени опомниться. Мгновенно снова потянул его на себя и, не позволяя ему вырваться, повторил удар — снова голова, снова решётки. Глухой, оглушающий звук, как будто раскололся камень. Его тело содрогнулось, но я не остановился. Третий удар. Железо решётки окрасилось красными брызгами, и в воздухе повис запах крови, тяжёлый, густой, как ничем не замаскированная реальность. Каждый новый удар был ещё сильнее, а мой гнев разрывал всё внутри, безжалостно поглощая его.

Он уже не пытался сопротивляться. Всё, что оставалось от его уверенности, было раздавлено в этой клетке, окружённой тишиной и хрустом.

— ПОВТОРИ, СУКА! — я рявкнул, голос звучал, как рёв диких зверей, и в нём была вся та ярость, что переполнила меня. Но он уже не отвечал. Его глаза были закрыты, его тело — беспомощным и в полном бессилии. Голова бессильно мотнулась вперёд, как будто потеряла всякую связь с его сознанием, и я увидел, как его лицо стало неузнаваемым месивом из крови, ткани и раздробленной кости. Лишь болезненно подрагивающие очертания его черепа оставались там, где когда-то были черты живого человека. Бледные, полуприкрытые веки, которые когда-то пытались ухмыляться, теперь утонули в крови.

Запах железа заполнил воздух, словно я сам стоял в эпицентре того, что только что случилось. Он больше не был человеком, и я понимал это. Он не был ничем, кроме грязи, которая под моими ногтями, под решёткой. Но я всё равно требовал. Моё тело продолжало дрожать, наполненное яростью, почти не имеющей направления, как лесной пожар, охватывающий всё вокруг.

Только тогда я отпустил его, и его тело, лишённое всякого сопротивления, с глухим звуком рухнуло на пол, как мешок с мусором. Тишина. Секунда. Две. Мир вокруг казался застывшим, все звуки исчезли, будто времени больше не существовало. Я стоял, тяжело дыша, чувствуя, как адреналин постепенно отступает, оставляя в теле лишь пустоту и холод. Тело как будто ещё не осознало, что произошло, что я сделал. Лишь слабое дрожание в пальцах, ещё ощущавших тепло его одежды. Тишина была невыносимой, как застывший воздух перед бурей.

Всё, что я мог слышать, — это мой собственный дыхание и удары сердца, и даже они казались слишком громкими. В этот момент всё вокруг было как через вуаль, как будто я стоял за пределами того, что только что произошло. И мне не нужно было ничего больше, чтобы понять — я уже не тот, кем был раньше.

— УБЛЮДОК!

Решётка с грохотом открылась, и прежде чем я успел среагировать, я почувствовал тяжёлый удар сбоку. Кулак солдата встретился с моей челюстью, и моментально тело отшатнулось, с глухим стуком ударившись о холодный камень. Вкус крови заполнил рот, металлический и горячий. Я не сразу пошевелился, но лишь усмехнулся, ощущая, как его вкус ещё долго будет преследовать меня. Сплёвываю кровь, сдвигаю голову вбок, а взгляд мой, хотя и немного размытый, уже прицелился на тех, кто думал, что может меня сломить.

Они были злыми. Напряжение на их лицах было заметно даже сквозь их хамские улыбки, уставшие глаза и напряжённые позы. И было что-то ещё — страх. Страх от того, что я не сдамся, что я не буду просить, не буду молчать. Что я могу быть таким, каким они меня не ждали — беспощадным. Для них всё, что только что произошло, было неожиданным. И теперь я был готов встретиться с ними взглядом, полным воли и решения.

Я смотрел на них спокойно, как будто всё это не имело для меня значения. Они, возможно, думали, что будут разыгрывать со мной свою игру, но я знал, что теперь это уже не так. И мне было плевать на их угрозы, на их насмешки, на всё, что они могли сказать или сделать.

Они, наверное, думали, что это была просто вспышка. Но теперь, когда кровь стекает по губам, я знал, что это уже не просто гнев. Это было нечто большее. И я был готов идти до конца. Они бы дважды подумали, прежде чем произнести хоть слово о ней.