Глупость министра

Это начиналось совершенно невинно.
Ужин. Затем еще один и ещё. Разговоры, затягивавшиеся до глубокой ночи, вытягивали Гермиону из одиночества, так глубоко засевшего внутри.

Они говорили о детях, о карьере, о мире, который изменился вокруг них. Виктор, несмотря на свою былую славу, остепенися и стал вести тихую размеренную жизнь семьянина. Он все еще иногда играл в квиддитч, однако беспечные времена юности остались позади.
Виктор умел слушать так, как мало кто мог. Он не видел в ней Министра, а лишь ту девушку, которой когда-то восхищался и за которой ухаживал.

И все же порой… Порой Гермиона ловила его взгляд – пристальный, непроницаемый. Иногда его пальцы задерживались на ее руке чуть дольше, чем следовало, когда он передавал ей чашку чая. Порой она сама смотрела, как капли дождя стекают по его темной мантии, и ловила себя на желании сделать шаг ближе, ещё ближе.

Она твердила себе, что это ничего не значит. Что это лишь тоска заставляет ее искать утешения в знакомом.

Но по ночам, когда дом был абсолютно пустым и тихим, а отсутствие Рона вновь ощущалось как зияющая пустота в груди, Гермиона не переставала думать о руках Виктора, о его силе, о том, как смягчается его голос, когда он говорит с ней.

И медленно, неотвратимо, она перестала гнать от себя это странное чувство.
Но у Виктора была жена. Семья. А у Гермионы – только горе. И казалось, эти мысли, всё это должно было её остановить. Но не остановило.

Однажды вечером, когда Виктор зашел в ее кабинет, она наполнила два бокала.

Флакон в ее кармане обжигал кожу сквозь ткань.

Амортенция – всего лишь капля, всего чуть-чуть, чтобы заставить его почувствовать то, что она так жаждала.

Гермиона убежала себя, что это не было чем-то ужасным. Любовные зелья запрещены, конечно, если используются для манипуляции – но ведь Гермиона всего лишь хотела помочь Виктору понять, слегка его подтолкнуть. Возможно даже, просто хотела показать то, что всегда было между ними?

Пламя в камине отбрасывало длинные тени на книжные полки. В воздухе смешались запахи пергамента, чернил и чего-то более тяжелого – терпкий аромат Виктора, смешанный с огневиски.

Она пыталась убедить себя, что это всего лишь еще один вечер. Еще один разговор.
Но когда Виктор наклонился ближе, его темные глаза внимательно всматривались в ее лицо – и что-то между ними вдруг изменилось.

– Ты устала, – тихо сказал он, его голос с привычной хрипотцой словно окутывал.
Гермиона медленно выдохнула.
– Да.
Это была правда. Бремя потерь, тяжесть ответственности истощало ее уже много месяцев.
Но сегодня – сегодня она чувствовала другую усталость. Ту, что приходит, когда слишком долго отказываешь себе в желаемом.

Виктор коснулся ее пальцев, покоящихся на подлокотнике дивана. Легкое касание – но Гермиона ощутила его во всем теле.
Она задержала дыхание.

Ее бокал качнулся в её руке, и капля огневиски скатилась по тонкому запястью.
Виктор, не раздумывая, провел пальцем по ее коже, стирая теплую жидкость.

Его прикосновение задержалось – чуть дольше, чем следовало бы.
Тепло разлилось по ее телу – и она знала, что дело не в огневиски.
Не в зелье, что она подлила ему в бокал.
А в чем-то ином. В чем-то древнем.

– Виктор… – прошептала она.
Но он уже наклонился к ней.
Его дыхание согревало ее щеку, губы лишь легко коснулись ее.

Он оставлял ей шанс остановиться.
Но она не остановилась.

Он наконец поцеловал ее. Это не было чем-то робким, нерешительным. Это был глубокий и жадный поцелуй.

Его руки – сильные, уверенные – скользили по ее спине, зарывались в волосы.
В его горле зародился низкий рык.

Бокал выпал из ее пальцев, глухо ударившись о ковер.
– Это… неразумно, – пробормотал он, но его руки не отпускали ее.
– Нет, – согласилась она.

Но ее пальцы уже скользнули под ткань, нащупывая тепло его кожи.
Он застонал – и снова впился в ее губы.
Она откинула голову назад, когда его рот скользнул к изгибу ее шеи.
Не осталось ни правил. Ни прошлого.
Только этот момент.

Она заглушила его протесты поцелуем — яростным, отчаянным, заставляя его поддаться, утонуть в этом чувстве. Виктор застонал, его сдержанность рушилась под тяжестью её прикосновений.
Их тела слились воедино, жар между ними разгорался, словно заклинание, произнесённое без слов. Его руки сначала скользнули по её спине, затем сжимали грудь, талию, спускались ниже, сжимая бёдра с такой жадностью, что побежали мурашки.

Гермиона выгнулась навстречу, запрокинув голову, когда его губы нашли изгиб её шеи, дыхание горячим эхом отразилось на коже.

Дождь за окном давно утих, сменившись потрескиванием огня в камине. От его пляшущего света по стенам скользили золотые тени. Они переместились с письменного стола на диван, руки искали, губы исследовали, их движения становились всё более жадными, всё более неистовыми.

Прикосновения Виктора были твёрдыми, но бережными, как будто он изучал её, запоминал. Гермиона уже и не помнила, каково это — чувствовать себя желанной, чувствовать, что на неё смотрят не просто с влечением, а с благоговением, как на нечто драгоценное.

Он пробормотал что-то по-болгарски, его голос звучал низко, хрипло. Она не понимала слов, но чувствовала их — в том, как он держал её, как его пальцы скользили по её коже, неторопливо, дразняще, заставляя её задыхаться от желания.

Каждый поцелуй пылал огнём, каждый жест был электрическим разрядом, бегущим по венам. Она вонзила ногти в его спину, и он вздрогнул, уткнувшись в её горячую влажную шею, их дыхание смешалось.

И вдруг всё напряжение, копившееся между ними, разорвалось, будто натянутая тетива.
Время исчезло. Остались только ощущения — соприкосновение кожи, тихие вздохи, приглушённые шёпотом имена. Их тела двигались в унисон, словно всегда должны были найти друг друга в темноте.

А потом всё закончилось. Их дыхание замедлилось, огонь в камине догорал, бросая последние искры в ночь. Гермиона лежала, прижавшись к груди Виктора, бессознательно водя пальцами по линии его ключицы.

И на миг, всего лишь на один миг, она позволила себе поверить в иллюзию.
Что это было реальным. Что это было любовью.
Но стоило магии схлынуть, как тихий, виноватый голос внутри прошептал правду.
Это не была любовь. Это было нечто совершенно иное.