CULVER

Пожалуйста, только живи,Ты же видишь: я живу тобою.Моей огромной любвиХватит нам двоим с головою

Земфира — хочешь?

Она была жива.

Живая и почти здоровая. Даже шрама не останется — колдомедики его заверили. А если он найдет хоть один шрамик, то залечит сам, своими губами и языком, шепча сложные заклинания. Это он умеет.

Теперь он многое умеет — пришлось учиться и, к сожалению, не у отца, что сбежал в Аргентину в конце его шестого курса и хотел прихватить с собой любимого сына, но в итоге прихватил лишь пару любовниц, одного любовника и домового эльфа, оставляя сына на попечении самостоятельной жизни и Макгонагалл. Старый лис наверняка сейчас нежился в бассейне, пил пина коладу, а по вечерам устраивал оргии, тяжело вздыхая и раз в неделю присылая письма с вопросами: «Ты живой? Не хочешь приехать? Как там твоя любимая? Когда будут внуки?»

Осознав, что быть на стороне Темного Лорда вряд ли будет экономически и политически выгодно, Нотт-старший еще на четвертом курсе Тео не посетил хвалебное воссоединение Волан-де-Морта с телом бренным и всячески помогал Ордену Феникса. Чаще всего только материально. А сынишка теперь вообще Герой войны с Орденом Мерлина первой степени. Гордись, отец, твой сын очистил имя Ноттов. Теперь никто не посмотрит на него косо.

Тео весело хмыкнул, заканчивая короткое письмо и прикрепляя его вместе с кокосовыми конфетами — любимыми его отца — и вырезками из Пророка к лапке черного филина.

Грейнджер жива. Маленькая грязнокровка жива благодаря ему. Она должна ему. Теодор снова улыбнулся старой птице, скорее всего, зловеще, и запустил руку в курчавые волосы. Она такая маленькая и красивая, даже в ночной рубашке госпиталя. Пахнет нежностью и солнцем.

Что бы такого у нее попросить: выйти за него замуж или абонемент на каждодневный минет, а может, обещание кормить его с рук до конца жизни? Их долгой и приятной жизни, — Тео искренне надеялся.

Он же Герой войны — теперь ей будет не стыдно находиться рядом с ним, теперь они на одном уровне. А то, что он достал меч Годрика из шляпы, — он от этого сам в шоке до сих пор. Как там писали о нем в газетах? «Змея с головой льва», точно. Он никому не говорил, что поступил на Слизерин только из-за Блейза, хотя шляпа настоятельно советовала львиный факультет. Но он змея с душой льва, и теперь ему нужна маленькая, игривая и самая умная львица.

Единственное, о чем жалел Тео, что он не смог убить в пылу битвы младшего Малфоя, отомстить за те пытки, что она перенесла у него дома. Люциус, правда, сдохнет сам. Нарцисса... наверное, единственный человек в их семье, кого было немного жаль.

Интересно, а она бы плакала по Драко? Конечно, плакала бы, рыдала на плече Тео или Поттера, прощая покойнику все обиды за школьное время, а Нотт бы ей вовремя поддакивал и помогал вознести цветы бывшему однокласснику на могилку. Было бы прекрасно. Идиллия.

Но все же удовлетворение есть. Он убил Беллатрису. Он бы убил ее еще много-много-много раз. Просто она попалась ему на глаза в самый неудачный момент, в момент, когда он думал, что все потерял.

Когда он увидел ее там, лежащую на земле, покрытую кровью, грязью и потом, он подумал, что его больной мозг от тоски по ней, от безответной любви просто сходит с ума и посылает ему картинки его потаенных страхов. Он думал, что это просто боггарт, призванный Темным Лордом.

Но картинка не исчезла; пока кровь Лестрейнж смешивалась с ее кровью, он понял, что это реальность, и если он не спасет Гермиону, то просто кинется с Астрономической башни вслед, и, возможно, их души на пути к новой вселенной переплетутся вместе в новой жизни, превращаясь в сверхновую. Хотя за его поступки и характер он точно станет камнем в следующей жизни. Ох, он бы стал камнем только ради того, чтобы она единственный раз прошлась по нему своими мягкими лапками с розовыми пятками.

Когда это началось? Он не помнил, просто в какой-то момент ему стало плевать на ее кровь, но не плевать на то, как она реагировала, как поджимались мягкие губы, а глаза, влажные глаза, метали молнии в него. На втором курсе ему было просто весело, когда она злилась. У нее были большие передние зубы, как у бобра, и копна сена на голове, но он все равно испугался, когда грязнокровка окаменела.

Да, испугался, что больше не будет поводов для подколов, а потом улыбался, как дурак, когда она бежала к своим ненаглядным гриффиндорцам. Живая и здоровая.

На третьем он ей восхитился, хотя всячески это отрицал после: так ударить Малфоя не смог бы кто-то другой — так сильно и яростно. Она была, как фурия, как банши — прекрасна в своей ненависти. А как Малфой плакал после... Они еще долго над ним шутили по этому поводу, но только внутри факультета. Тео же словил катарсис. Невольно пришло осознание: тоненький червячок сомнений закрался в голову, что, возможно, она ему нравится, нет, не так, — что он может быть влюблен в нее, и после это только подтвердилось. Это было внезапно и... чего греха таить, — страшно. Им нельзя. Их бы засмеяли, смешали бы с дерьмом во всем Хогвартсе, начни они подобные отношения. И Тео в тот момент даже не смущал тот момент, что Гермиона его терпеть не может. Он поставил себе цель — девочка обязательно обратит на него все свое внимание.

На четвертом курсе только слепец не увидел бы ее красоты, и, блять, он почти пригласил ее на Святочный бал. Ему было абсолютно наплевать, что бы ему сказали на факультете, хотя она бы все равно отказалась, подумав, что он издевается над ней. Благо, он подслушал разговор, что ее уже пригласили, — не пришлось позориться. Грейнджер была красива — даже Малфой смотрел на нее весь вечер, да все смотрели, и это бесило. Раздражался Тео быстро, а вот успокоиться часто не мог вовсе, пока не разбил бы что-то: уничтожение предметов всегда вводило его в некое подобие транса.

Гермиона, будь она не ладна со своей гордостью, будто всегда ускользала от него, и его насмешки становились жестче, обиднее, темнее: с каждым разом он сильнее хотел довести ее до слез, но не мог дожать. Грязнокровка всегда сопротивлялась ему и бесила-манила от этого еще больше. На следующий же день после бала он лишился девственности с девушкой из Пуффендуя и на целый час забыл о Грейнджер. Об этой грязной, заумной Грейнджер, которая, вообще-то, была не такая уж и красивая, не такая уж и умная, и Тео не так уж и был в нее влюблен. Это просто зов плоти, думал он — потому занялся сексом, и теперь ему абсолютно плевать на эту умную стерву, которая шипела на него, как кошка, стоило ему что-то ей сказать.

Переспав с девушкой, он был счастлив. Так счастлив до момента, пока она не впорхнула на ужин в Большой зал, а он задохнулся. Теодор неверяще смотрел на нее, даже не слыша, что ему говорил Блейз в тот момент. Тео смотрел на ее щеки и не мог думать ни о чем другом, кроме как дотронуться, поцеловать, увести ее и показать ей то, чему он научился. Он бы затрахал ее в подсобке, он бы зацеловал ее губы и коснулся каждого волоска на голове. Языком собрал бы все слова, что она знает. На коленях бы стоял и просил просто взглянуть на него. Осознание выбило из сил.

— Блейз, — он тогда прошептал, не в силах отвести от нее взгляд, — я въебался.

— В кого? В ту пуффендуйку? — ухмыльнулся, думая, что попал в яблочко.

— В Грейнджер, — и стало страшно, что скажет ему лучший друг.

Тишина тогда была такой осязаемой, что он хотел умереть прямо на месте, лишь бы не слышать ответ Забини. Насмешку.

— Вы же постоянно грызетесь, Тео, — не поверил. — Не парься об этом. Просто между вами сексуальное напряжение. Трахни ее, и пройдет.

Ха, друг, не прошло.

На пятом курсе он думал, что сотрет кожу на члене: настолько часто он занимался сексом со всеми, с кем только мог, обогнав и Малфоя и Маклаггена по количеству сорванных женских голосков, и все равно дрочил в туалете после пар с ней на ее гребаный образ в голове. Он не мог ее трахнуть, он думал, что проблема только в этом, поэтому на одном из уроков он украл прядь ее волос — срезал режущим заклятием — а на выходных заставил шлюху принять ее облик под Оборотным. Они занимались сексом почти сутки — он думал, что его член придется отрезать, потому что он не хотел опадать даже после того, как вся сперма кончилась, и он кончал на сухую.

Блейз, ты был совсем не прав. Ему лишь захотелось больше, но повторять подобное он не хотел, потому что все было не по-настоящему. Фикция под Оборотным принесла лишь мнимое облегчение. Он хотел не просто трахнуть ее, он хотел, чтобы она смотрела на него на уроках, советовала книги для «легкого чтения», держала его за руку, целовала и краснела от этого. Он хотел Грейнджер полностью монополизировать для себя.

Но в итоге лишь смотрел на свою малышку и ничего не делал.

Он был самым высоким на Слизерине, она — самой низкой на Гриффиндоре, и как-то само собой приелось это «маленькая грязнокровка». Маленькая, красивая. Недоступная ему, сыну грязного Пожирателя смерти.

Она всегда сидела от него на идеальном расстоянии, и дело не в том, что он рассчитал все так, как надо, чтобы ему были видны ее ноги. Ее чертовы ноги с узкими лодыжками в серых колготках — он искусал бы их, оставляя следы от зубов. Ее округлые бедра, которые школьная юбка иногда обтягивала, когда она поднимала руку, — хотелось зарыться между ними и жить там, вылизывая мягкую плоть. Ее мягкие волосы, наверняка щекочущие плечи, — он бы спал сутками, уткнувшись в эту непослушную копну. Ее длинные ресницы, бросающие тень на чистую кожу бархатных щек, — как хорошо бы смотрелась его стекающая сперма на красивом лице. Ее медовые глаза, которые всегда смотрели на него с укором, — они бы закатывались от наслаждения, пока он трахал ее пальцами, языком, а затем и членом.

Она не красилась, как слизеринки, лишь иногда он замечал блеск для губ, тушь на ресницах и немного румян по выходным перед походом в Хогсмид. Она была худая, и ему так нравилась ее хрупкость. Он смотрел на Грейнджер, как магловский маньяк, не в силах отвести взгляд. А по ночам представлял ее губы, покрытые не блеском, а естественной смазкой, на своем члене, вкус ее поцелуев с привкусом булочек с корицей, которые она так любит на завтрак, и мягкость нетронутой никем кожи. Он был уверен, что она никому не позволит трогать себя до самой свадьбы. Будет ханжой, пока не встретит такого же ботаника, и они вместе будут дрочить на знания друг дружки. Она не была популярна у парней, и даже если бы была, Тео бы дал им понять, что не стоит даже пытаться. Он дышал с ней одним воздухом в коридорах, но постоянно задыхался, когда она не смотрела в его сторону. Ее голос, всегда немного дрожащий, но храбрый, когда она отвечала ему, возбуждал так сильно, что он прикрывался школьной сумкой в коридорах, чтобы никто не заметил. Никто не замечал до...

Однажды ему сделал замечание Снейп.

— Начните уже думать головой, а не тем, что у вас между ног, мистер Нотт, — и посмотрел так внимательно, будто все знал и насмехался над его постыдными чувствами. — Не думаю, что ваша успеваемость подскочит от количества брошенных вами взглядов на мисс Грейнджер.

Сейчас Тео уверен, что он думал об этом настолько громко, что одаренному легилименту даже не нужно было залезать в его голову, чтобы увидеть мысли — достаточно просто проследить за взглядом слизеринца.

На шестом курсе он почти сорвался. Нотт стал префектом, и Грейнджер — тоже. Все учителя как сговорились, сажая их вместе, дабы показать сплоченность факультетов. Он бы показал, только с ней наедине, такую сплоченность, что они бы не смогли его оттащить от Грейнджер. Но самое страшное было не в том, что они сидели вместе, и он пялился на край ее юбки. Она, блять, носила чулки.

Грейнджер носила чулки.

Он увидел случайно, когда к ней на колени на Трансфигурации запрыгнула наколдованная ей кошка и лапами присобрала юбку, поднимая ее так, что черное кружево ярко виднелось на бледной коже бедер. Она ничего не заметила, так и просидев весь оставшийся урок. А Тео пялился и не видел ничего, кроме этого проклятого куска ткани, обтягивающего ее ноги. Он выбежал из кабинета так быстро, что сшиб пару третьекурсников, но ему было плевать.

Он снова задыхался.

В себя он пришел только ближе к вечеру и на следующий день обещал себе на Грейнджер не смотреть, что, конечно же, не получилось.

А еще им приходилось работать вместе.

Они общались по делам старостата. Точнее, она пыталась ему что-то объяснить, а он просто не мог удержать язык за зубами, поливая ее насмешками и критикуя все ее предложения, что даже сам не понимал, как Гермиона может такое выдерживать и продолжать с ним работать. И однажды она не выдержала. Он уже точно не помнит, что сказал ей, — кажется, что-то про ее сухость между ног, и что ни один парень, даже ее рыжий ублюдок, не посмотрит в ее сторону, а Краму просто было ее жаль — и она расплакалась.

Расплакалась, потому что надавил на больное.

Она плакала, а он тонул в ней, полностью растворившись. И стало так больно и тошно от своего вранья, от того, что он не может по-другому, — просто сказать ей что-то хорошее. Она плакала из-за него. Вернулась в кабинет с красными, опухшими глазами и больше не посмотрела на него ни разу за урок.

Он связался с отцом через сквозное зеркало сразу после инцидента, и в обед к ее столу прилетела вереница сов, держа в лапах огромный букет белых роз с запиской «Не плачь». И она искала адресанта глазами, пока Уизли орал, как умалишенный: «От кого это?», а Тео сделал вид, что ему чертовски интересно смотреть в собственную тарелку. Но он знал, что она улыбнулась, мысленно поблагодарила, хотя вообще не должна была. Это Нотт должен валяться в ее ногах и молить о прощении за все годы обид и унижений. Она такая хорошая, добрая, чистая девочка.

Он никогда не хотел ее портить — просто хотел наблюдать со стороны, не вмешиваясь, но другая его часть хотела запятнать ее чистоту, растоптать ее веру в хорошее и смешать с грязью все то, что она любит, кинуть в самую пропасть, где ей самое место, ведь почему именно она? Почему, блять, из всех именно она, а не любая другая? Именно та, с которой сложнее всего. Тео не знал, но теперь они наравне.

Равны.

И он будет полным дебилом, если этим не воспользуется и отпустит ее.

Тео закрыл глаза, прикусывая губу в удовольствии, и уже хотел предаться приятным фантазиям о его будущем с Грейнджер, но его отвлек стук в окно.

Сова из Хогвартса. Он знал, что она прилетит на днях, а еще знал, что его сделают старостой, как и ее... Он торопливо встал, впуская небольшую совушку, и с содроганием открыл конверт.

Да.

Макгонагалл не подвела.

«Чтоб тебя, старушка, осыпало золотом».

Значок старосты школы звонко упал на пол, будто открывая ему новый мир, поблескивая золотом в свете свечей почти так же красиво, как ее медовые глаза.

Он был доволен. Впервые за долгое время.

***

— Рон, прекрати, — хихикала Гермиона, пока рыжий щекотал ее худые ребра.

— Уговор дороже денег, — он неудачно навалился сверху, прижимая к дивану, и они оба замерли, как два застигнутых врасплох нюхлера. — Прости, — аккуратно убрал руки, напоследок поправив прядь, выбившуюся из ее прически.

— Рон, нам давно нужно поговорить, — Гермиона закусила губу, — я не держу на тебя зла, я давно тебя простила, даже нет — я и не обижалась на тебя. Крестраж на всех действовал ужасно подавляюще, просто...

Уизли покраснел и покрылся пятнами, зачесывая отросшие пряди назад.

— Миона, ты мне очень дорога, и я каждый день корю себя, что бросил вас, каждый гребаный день, и твоя... твоя травма... если бы я не побежал за Сивым, мы бы не разошлись тогда, я бы был с тобой и не допустил этого, — устало прошептал он, будто полностью сдавшись ей.

— Зато ты убил Сивого, — прошептала Грейнджер в ответ, обнимая его за плечи.

— А Нотт спас Лаванду — хорошо, что было не полнолуние. Ее шрамы почти зажили.

Гермиона улыбнулась и поправила футболку, наблюдая за краснеющим другом.

— Так вы?..

— Что? Нет, в смысле, мы, — казалось, стать более красным нельзя, но Рон смог. — Она пока поправляется. Я не тороплюсь.

За окном раздался хлопок, и тут же в стекло постучали две практически одинаковые ладони Фреда и Джорджа. А за ними показались довольные Джинни и Гарри, машущие им руками.

— Ребята вернулись, идем на улицу, — повела Грейнджер рыжего.

На заднем дворе жарило солнце, но только прибавляло хорошее настроение всей компании.

— Вы получили письма? На днях нужно посетить Косой, чтобы закупиться. У меня не осталось ни одного целого пера, — протянула Джинни, кладя голову на плечо Гарри.

Они все сидели, расстелив плед под деревом в тени, и наслаждались обедом, пока старшие Уизли пропадали в Министерстве.

— Вы же понимаете, что теперь все будет по-другому? — прошептала Гермиона, откусывая кусочек любимой булочки с корицей.

— Ну, я по привычке буду перекидываться колкостями с Малфоем, — усмехнулся Поттер, — а вот с остальными будет странно просто общаться, особенно с Ноттом.

Все ненадолго задумались, каждый о своем.

— Разве он не усложнял тебе жизнь не хуже Малфоя, Герми? — Джинни накрутила прядь длинных волос на палец, разрывая тишину. — Может, это был отвлекающий маневр? Ну, чтобы никто не знал, что он за нас.

Гермиона усмехнулась, сложив руки на груди, и серьезно посмотрела на подругу:

— Тогда почему Забини не мешал мое имя с грязью на протяжении всех лет, а? — Гермиона вскинула подбородок, будто обороняясь. — А ведь он тоже был в Ордене тайно. Просто кто-то хороший и честный человек, а кто-то нет, Джинни, вот и все, и никаких скрытых мотивов тут нет. Он умудрился выбесить меня даже в госпитале. Он не изменился.

«Он совсем не изменился», — повторила Гермиона про себя, нахмурив брови.

***

Он изменился.

Гермиона замирала, когда он придерживал ей дверь в кабинет Минервы. Когда он приобнял ее за талию, помогая выйти из кареты с фестралами. Когда посмеялся над ее шуткой, которую она рассказывала Гарри. Когда смотрел на нее так, будто они друзья.

За весь путь до Хогвартса он ни разу не сделал ей ни одного ехидного замечания. Он просто смотрел неотрывно и иногда улыбался, когда кто-то из префектов в купе благодарил его. Он не гордился своими заслугами, в отличие от Рона, который при каждом удобном случае кричал, что он помог победить Темного Лорда. Его волосы стали короче, больше не падая на глаза, а на лице появились мелкие шрамы после битвы с Пожирателями. Он был таким же бледным и высоким, но казался будто старше на десять лет, в отличие от ее гриффиндорских мальчишек.

Ей это не нравилось. Не нравилось, что она думает о нем в позитивном ключе. Не нравилось, что он не сочится ядом. Было бы привычнее отвечать на ненависть ненавистью, но теперь ее не было. Будто она лопнула, как воздушный шар. И теперь Гермиона не могла спокойно на него смотреть, не словив ответный веселый взгляд. Паршивец был хорош собой, даже слишком. И будь она проклята, если не наблюдала за ним, как идиотка, пока он курил в тамбуре магловские сигареты вместе с Малфоем.

Может, он пересмотрел свои приоритеты, когда спас ее? Ей не терпелось поговорить с ним без свидетелей, но как назло кто-то постоянно крутился рядом. Оставалось ждать отбоя, когда они пойдут в свою гостиную, где ей точно никто не помешает припереть гаденыша к стенке и выбить из него всю правду, какой бы она ни была. Она совсем не удивилась, что он староста школы — он хорошо справлялся, что в дружине Амбридж, что на шестом курсе, будучи префектом Слизерина. Когда она отсутствовала, он руководил почти всеми факультетами и снабжал их едой, водой и информацией, колдовал детям, запертым в подземельях, одеяла и горячий шоколад, врал Кэрроу о пытках, и спасал-спасал-спасал.

Спаси лучше ее от своей улыбки, что пробирает до мурашек и боли в темечке. Спаси от самого себя, потому что то, что она начала ощущать по отношению к нему, ей совсем не нравилось. Психолог советовал ей простить ему все годы унижений, а она всегда слушается мистера Грина — он плохого не посоветует. Но как же начать, когда сердце так яростно бьется в груди, стоит ему просто взглянуть на нее? Все мысли исчезают, и остается только одна ненормативная лексика.

***

— Нотт, завтра нужно составить расписание патрулирования школы и...

Она не договаривает, когда он разворачивает ее к себе лицом и сажает на стол в гостиной Башни старост. Щеки алеют, юбка задирается — Нотт косит взгляд на тонкий капрон колготок. Гермиона быстро облизывает губы, смотря в его лицо, которое возвышается над ней на целую голову.

— Что ты себе...

Он наклоняется к ней так близко, что она может рассмотреть все мелкие шрамы, покрывающие часть его брови и правой щеки, созвездия родинок и диаметр расширенных зрачков. От Теодора пахнет сигаретами и пряным одеколоном, напоминающим восточные сладости.

— Маленькая Грейнджер, ты весь день сверлишь меня своим взглядом, и могу руку на отсечение отдать, — ты что-то от меня хочешь.

Он почти касается ее губ своими. Дышит одним с ней воздухом и распадается на молекулы, когда ее кожа покрывается румянцем от близости с ним. Она приподнимает голову и смотрит прямо в чужие зеленые глаза — широкие зрачки почти затопили собственную медовую радужку, а дыхание сбивается. Грейнджер в панике приоткрывает рот, чтобы ответить, но Тео не может ждать. Он слишком долго терпел.

Он впивается в ее рот, как змея в свою жертву, обхватив руками за шею и притягивая ближе к себе. Девушка задыхается собственным стоном, то ли отталкивая его от себя, то ли притягивая ближе. Гермиона не понимает, что вообще происходит, что опять она в какой-то параллельной вселенной, где чистокровный аристократ целует маглорожденную с такой страстью, будто мечтал об этом годами.

Ха, почти в яблочко.

Он понимает, что она совершенно, со-вер-шен-но не умеет целоваться, и он замедляется, давая ей привыкнуть. Облизывает полную нижнюю губу языком и аккуратно прихватывает зубами, поглаживая тазовые косточки большими пальцами. Она трясется, как под Круциатусом, а он чувствует, что давно поражен Авадой, и если отпустит ее прямо сейчас, то точно сдохнет.

— Тео... стой, — она на выдохе шепчет ему в губы, пока он рисует круги на ее ягодицах и приподнимает над столом, будто она ничего не весит. — Не надо, — он трется об нее, стискивая сильнее, почти до боли, и рыча от возбуждения.

— Маленькая Грейнджер, — Нотт сильнее сжимает пальцы, почти разрывая ее юбку на кусочки. — Ты, правда, не понимаешь? Совсем глупая?

Она смотрит на него с укором, как и всегда, но он теряется на фоне всеобщего возбуждения и кладет ее на диван, ложась рядом и почти не обращая внимания на член, который так сильно давит на ширинку брюк. Сжимает ее руку в своей, легкий взмах палочки, и вот они в темноте, и только мелкие вереницы звезд озаряют потолок.

— Зачем ты поцеловал меня?

Он молчит и поворачивается к ней, видя, как она в непонимании хмурится и кусает губу, которую он всего пару секунд назад с упоением вылизывал.

— Хотел, — просто отвечает Нотт, выдерживая ее взгляд. — Давно хотел.

Гермиона отворачивается и снова смотрит на звезды, в голове настоящая каша. Что за хрень? Это какая-то первоапрельская шутка, или он поспорил с друзьями, что трахнет ее в первый же день? Мысли бьются стаей птиц в черепной коробке, и она жмурится в надежде, что это просто сон.

— Знаешь, говорят, что все звезды со временем умирают, — невпопад говорит Нотт, и она резко смотрит на него в ответ. — Как и все тела в природе, звезды не остаются неизменными, они рождаются, эволюционируют, и, наконец, «умирают».

И тут же весь потолок гаснет, накрывая их уютной темнотой. Гермиона сильнее сжимает его ладонь в своей руке.

— Не знала, что ты увлекаешься астрономией. Но это не отменяет моего вопроса. Зачем ты меня поцеловал?

Он тяжело вздыхает и ложится прямо на нее, аккуратно, стараясь не придавливать своим телом, но все равно не оставляя ей выбора.

— Я тебе ответил, маленькая Грейнджер. Неужели в это так трудно поверить? — улыбается и гладит ее волосы.

— Очень трудно, — шипит, как львенок, — особенно, когда ты говорил, что я сухая, как учебники, и никто на меня в жизни не посмотрит.

Теодор вслух смеется и снова прижимается к ней ближе. От нее так сладко пахнет, что он бы ее сожрал. Член упирается аккурат ей под юбку, и она пытается отползти чуть дальше, вжавшись в диван.

— Чувствуешь? — шепчет на ухо, губами обхватывая мочку и делая небольшой толчок вдоль ее ноги. Как давно он хотел это сделать. — Я просто врал самому себе, но так и не поверил в это вранье.

Она закусывает губу, пытаясь отвернуться, но он хватает ее за шею и наклоняет в свою сторону.

«Ну куда же ты бежишь, глупая, теперь тебе не спрятаться от меня».

— Хей, малышка, это был твой первый поцелуй?

Наглые пальцы исследуют хлопок рубашки, потихоньку вытаскивая ее из юбки. Такая правильная, идеально выглаженная форма, накрахмаленный воротничок и галстук, затянутый под горло, в которое хочется вгрызться зубами. Наконец-то касается гладкой кожи и закусывает губу от наслаждения, устраивая ей показательное шоу своими медленными толчками. Наслаждайся, красавица, таким медленным темпом, потому что потом его никогда не будет.

— Нотт, ты, подожди, — она пытается выползти из-под него, и он отпускает, стараясь не напугать.

Он знает, что сейчас главное — не спугнуть маленькую львицу, потому что хочет взаимности, и знает, что она будет, — он видит, как она смотрит на него и смотрела раньше. Он наломал дров из-за своего несносного языка, но готов извиниться перед ней тысячу раз и показать, что Грейнджер на самом деле для него значит.

— Прости меня, — Теодор смотрит на нее, нервную и такую... — Я просто не выдержал. Прости за все, за все те годы. Я идиот.

Гермиона садится на пол и, нащупывая палочку, снова зажигает свет в гостиной. Смотрит на него внимательно. Теодор очень красив. Всегда был. И ей странно слышать такие признания от парня, что дразнил ее всю жизнь, но даже мама ей как-то сказала, что, может быть, тот дразнит ее, чтобы привлечь внимание? «Глупости какие», — подумала она тогда, а теперь эта большая, шестифутовая глупость целует ее и трется... Мерлин, у него стоит на нее, и она бы ни за что не призналась даже под Веритасерумом, сколько раз в ее сознании мелькало его лицо во время мастурбации под пологом гриффиндорской кровати. И как было больно и горячо после слышать такие вещи о себе.

Он сидит на диване и медленно закуривает сигарету из полупустой пачки, сжимая ее между пальцев и не спуская с нее глаз. Пока она поджимает ноги на полу и пытается собрать себя по кусочкам. Так ведь не бывает? Такое только в фильмах и книжках, что читала Лаванда. Она же даже не красивая.

— Ты себе сейчас напридумываешь кучу причин, почему это не правда. Могу тебя уверить — я разобью каждый твой аргумент в пух и прах, — улыбается, выпуская кольцо дыма.

Гермиона хмурится, гадая, не воспользовался ли он легилименцией, или у нее на лице все написано.

Теодор медленно поднимается и подходит к ней, присаживаясь на корточки и стряхивая пепел куда-то в сторону.

— Ты очень красивая, когда о чем-то думаешь. Я не буду больше трогать тебя без твоего согласия.

— Это был мой первый поцелуй, — осекается, — ты вор, — и снова хмурится, разглядывая его лицо.

— Я подожду, — улыбается и встает, подавая ей руку.

— Чего подождешь?

Грейнджер смотрит, как он подходит и садится за стол, начиная заполнять график дежурств всех факультетов. Она садится напротив и тоже начинает работать, даже не надеясь на ответ. Он всегда был странным.

Когда они заканчивают, стрелка часов почти достигает двенадцати, и Грейнджер сладко зевает, потягиваясь.

— Я подожду взаимности, Гермиона. На другое я не согласен.

И мурашки на ее коже вовсе не потому, что он впервые назвал ее по имени.