ЧТО-ТО В КОЛОДЦЕ
Каждое лето меня отправляли к бабушке с дедушкой в деревню. Маленький, пыльный посёлок, где не было ни интернета, ни магазинов поблизости — только дома с облупившимися ставнями, собаки на цепях и воздух, насыщенный запахом нагретой земли. Но я не возражала. Там была Катька.
Катька жила через два дома, и мы дружили, сколько себя помню. Я приезжала на лето — и всё возвращалось, будто я и не уезжала. Только Катька взрослела чуть быстрее. В отличие от меня, она росла здесь, среди заросших тропинок и пересудов у калиток, ходила в деревенскую школу, знала каждую старушку по имени и каждую кошку в округе.
В то утро бабушка напихала в меня картофельников с вареньем, напоила сладким чаем и велела не совать нос в болото — мол, опять будешь как в том году, вся в пиявках. Я выскочила на улицу, защёлкнула калитку и побежала к Катьке. Она уже ждала меня, сидела на завалившемся заборчике и жевала стебель травы.
— Пошли, покажу кое-что, — сказала она, как только я приблизилась.
— Что?
— Страшное. У нас в школе весь год про это говорили. Один дед, на краю деревни, повесился. Прямо у себя дома.
— Фу.
— Его потом никто и не забрал, родственников не было. Дом пустой теперь, воняет. Но некоторые пацаны туда полезли.
— И?
— Вернулись странные. Серьёзно. Перестали разговаривать. Только смотрят. Один ногти себе грызёт до крови. Учительница говорила, психика у них сломалась.
Я поёжилась.
— А ты там была?
— Нет. Но сейчас пойдём. Хоть посмотрим. Снаружи.
Пекло уже стояло как в июле, хотя на дворе был только июнь. Мы шли вдоль деревни, перескакивали через выбоины, сбивали пыль с ног. Дорога всё хуже и хуже, камни сменялись травой, дома становились реже, кривее.
И вот он — тот самый. Маленький, серый, с покосившейся крышей. Окна чёрные, словно провал. Забор почти сгнил, одна доска болталась на ржавом гвозде. В траве жужжали слепни.
— Смотри, — сказала Катька и ткнула пальцем. — Колодец. Там, во дворе.
— Ну и что?
— Хочу пить. А ты?
— Хочу.
— Пойдём.
Я колебалась. Заметила, как забор будто глядит на нас пустыми глазницами окон. Но день был яркий, жаркий, птицы пели — и страх казался нелепым. Мы открыли калитку.
Она жалобно скрипнула, и где-то вдалеке залаяла собака. Мне показалось, что звук этот был не настоящим. Как будто в плохом сне, где слышишь всё через вату. Но я ничего не сказала.
Колодец был старый, каменный, с деревянным навесом. Мы вдвоём взялись за ручку. Спустили ведро, оно плеснуло в воду. Потом начали поднимать.
— Что за... — буркнула Катька, — тяжёлое какое.
— Может, полное.
— Или что-то вцепилось, — хихикнула она, но голос её дрогнул.
Мы тянули. Ведро приближалось, медленно, будто за него кто-то держался.
И тут.
РЫК.
Громкий. Густой. Животный. Эхо отразилось в колодце так, что мне показалось — он у меня под кожей. Мы замерли.
Я посмотрела на Катьку. Лицо побелело.
— Ты...
— Тише, — прошептала она.
И тогда мы услышали.
Царапанье.
Скрежет когтей по камню. Что-то лезло вверх.
Цеплялось, хваталось, тянулось.
Выше.
Ближе.
Мы бросили ручку. Она завертелась с лязгом.
Я споткнулась, упала, встала — и побежала.
Бежали, не оглядываясь. Лес, поле, собаки, жара, жажда — всё пропало.
Когда мы влетели в бабушкин двор, я захлопнула за собой калитку так, что слетела петелька. Дед вышел, закурил, посмотрел на нас:
— Где вас носит?
— Мы... мы просто гуляли, — пробормотала я.
— По вам не скажешь. Белые как мел.
Катька не пришла на следующий день. Ни через день. Потом бабушка сказала, что уехала с матерью в район.
Я больше её не видела.
Иногда мне снится колодец. Я стою на краю, смотрю вниз — а там пустота. И эхо. И рык.
И чьи-то пальцы с черными когтями тянутся ко мне вверх.