3. Агитролики.
Безжизненное тело Лавинии покоится на стуле. Разъярённый Антоний с размаху бьёт её по ногам, отчего стул опрокидывается. От падения слышится глухой стук черепа о плитку. Остекленевший взгляд девушки упирается в белоснежный потолок. Дарий всхлипывает, стараясь делать это как можно тише, но ничего не выходит. Я перевожу на него взгляд и вижу, с каким трудом мужчина сглатывает слюну и едва сдерживает слёзы.
Антоний не унимается. Спустив собаку на Маркуса, он склоняется над Лавинией и буквально срывает провод с её спины. Затем поворачивается к Дарию:
— Иди-ка сюда, — рычит он.
— Нет! — опять кричу я. — Прекратите! Не трогайте его.
Впившись в меня взглядом, Антоний хватает Дария за руку, толкает его к стулу и, повернувшись ко мне, заносит кулак. Я инстинктивно вжимаюсь в спинку кровати, но Антоний дёргает меня за плечо и бьёт между лопаток. Вскрикиваю от боли. Страшно представить, какой же силой нужно обладать, чтобы так бить. Каждый удар причиняет неимоверную боль ещё и потому, что на моём теле и так живого места не осталось.
— Больше повторять не буду, Пит. Если не хочешь, чтобы умер и этот — дай мне делать свою работу и не перебивай, — грозит Антоний, понизив голос. — Так как ни один из вас: ни ты, ни твоя драгоценная подружка Джоанна, — не хочет выдавать тайны, давай спросим рыжего. Может быть, он знает о предателях. Люди поговаривают, что в последнее время предательство всё глубже пускает свои корни, — гогочет Антоний, потом кивает Руфусу. Тот выходит за дверь и спустя несколько секунд возвращается с большой коробкой в руках.
— Давай сюда, — говорит Антоний.
Руфус ставит перед ним коробку. Тот открывает её и начинает что-то искать, выбрасывая оттуда разнообразные инструменты. Различного вида ножи и другие предметы, которым я затрудняюсь дать название, разлетаются по полу. Нетрудно догадаться, для чего все они предназначены.
Антоний вынимает какое-то блестящее приспособление, похожее на кусачки. В люминесцентном свете ламп оно выглядит более устрашающе.
— Всё будет хорошо, — успокаивает Антоний.
Нет, всё закончится плохо. Дарий расстанется с жизнью так же, как и Лавиния. Только в этот раз Маркус будет не единственным человеком, ответственным за его смерть. Будет Антоний, который уж точно не ошибётся.
Он берёт руку Дария и кладёт её на стол.
— Скажи мне, рыжий, что ты знаешь о союзе семьдесят пятых Игр? Кто в него входил?
Неспособный ответить, Дарий издаёт гортанный звук и трясёт головой.
— Что, что? Ты не знаешь? — издевается Антоний. — Не ври мне, всё-то ты знаешь.
Он берёт большой палец Дария и засовывает его между резцами кусачек.
— Спрошу ещё раз. Слушай очень-очень внимательно: кто состоял в союзе?
Антоний косится на меня, зловеще сверкнув глазами, желая убедиться в том, что я не пропускаю ни единого слова.
Дарий ещё отчаянней трясёт головой, и Антоний отрезает ему палец. Это происходит настолько быстро, что я не замечаю, не улавливаю движения. Но хруст сломавшейся кости, сопровождаемый душераздирающим воплем Дария, больно бьёт по ушам. Кровь хлещет на девственно-белый стол и капает на пол. Слёзы в три ручья бегут по моим щекам. Я отвожу взгляд.
— Голову ему держи, — приказывает Антоний Руфусу. — Пусть смотрит. Он должен усвоить очень важный урок.
Руфус встаёт позади меня и поворачивает голову к Дарию. Я закрываю глаза и пытаюсь заглушить ужасные звуки мыслями, но потом вспоминаю про Дария, которого пытают из-за меня, который страдает только потому, что знает меня. Его ждёт мучительная смерть, и единственное, что я могу сделать для него, — это смотреть ему в глаза, чтобы он знал: он не один.
Открываю глаза и гляжу на него, вынуждая посмотреть на меня в ответ. Дарий как будто слышит мои мысли, потому что он мгновенно поворачивается ко мне, и пока Антоний продолжает допрашивать — не сводит с меня своих карих глаз. Отвечать Дарий не может. На каждый его жест головой мучитель отрезает по одному пальцу. И каждый раз, когда это происходит, я вздрагиваю всем телом, будто сам ощущаю эту боль. Комната наполняется запахом крови. Под стол уже натекла целая лужа. Дарий продолжает издавать ужасные звуки, а его глаза всё так же смотрят на меня, и я не вижу в них укора. Он меня не винит.
Когда пальцы на руках заканчиваются, Антоний приступает к ногам. Неимоверно долго длятся муки Дария, а он всё никак не истечёт кровью. Как бы мне хотелось облегчить его страдания, но всё, что я могу, — это лишь смотреть ему в глаза.
Прошедшие часы — это время слёз, крови и страшных нечеловеческих криков, вырывающихся из горла Дария. Антоний продолжает допрашивать его, кричать, оскорблять и смеяться. Руфус и Маркус тоже не упускают возможности. Мне кажется, проходит целая вечность прежде, чем Дарий наконец теряет сознание.
— Теперь не так весело, — роняет Антоний и одним быстрым движением перерезает Дарию глотку. — Вот и всё. Теперь он не просто рыжий — огненный. Гляди-ка как побагровел! — хохочет мучитель, а потом прибавляет: — Представь, что прогремела пушка. Просто у нас здесь её нет.
Я с облегчением думаю о том, что страданиям Дария пришёл конец, и в то же время становится так тоскливо. Из-за меня утрачена ещё одна невинная жизнь. Ещё одно имя в список тех, за чью смерть я в ответе.
От души насмеявшись со своими помощниками, Антоний произносит:
— Ну, на сегодня хватит. Пойдём поедим.
Они поднимаются, убирают в коробку инструменты и уходят, оставив меня с двумя бездыханными телами. Я привязан к кровати так, что не могу ни подняться, ни лечь. Нет возможности даже подойти к Лавинии, чтобы закрыть ей глаза. Мне остаётся лишь смотреть на окровавленную плитку. Даже в минуты глубокого отчаяния я не мог себе представить, что подобное может случиться. Я не верю своим глазам.
— Пит! — доносится из-за стены голос Джоанны. — Ты ещё там? Что случилось?
— Я здесь, — отзываюсь я надламывающимся голосом, не найдя в себе силы произнести ещё что-нибудь.
— Ты в порядке?
— Нет.
Я замолкаю. Не хочу говорить с ней. Ничего не хочу. Хочу только прекратить своё существование, вырваться из этих крепких цепей нескончаемой агонии. Но я не могу задохнуться, просто задержав дыхание, и сердце остановить тоже не могу. И не в моих силах это изменить.
Я пытаюсь сосредоточиться на чём-нибудь хорошем, стараюсь вспомнить счастливые моменты моей жизни. Мысленно возвращаюсь в тот день, проведённый с Китнисс на крыше. Как давно это было? Я даже не знаю, сколько уже меня здесь держат. Скорее всего, больше месяца. Заглушив все ощущения, закрываю глаза и представляю перед собой Китнисс. Её губы прикасаются к моим, она запускает пальцы в мои волосы. Мы прижаты друг к другу очень тесно, как тем вечером на пляже. В нашем поцелуе вся моя любовь к ней нашла обличье. И всё, чего я хочу сейчас, — это снова почувствовать её. Почувствовать её рядом прямо сейчас.
Да что же это со мной? Нет. Я не хочу этого. Китнисс должна быть в безопасности. Должна быть скрыта от тех, кто может навредить ей. Единственная причина, по которой я всё ещё хочу жить, — мне нужно знать, всё ли с ней в порядке, переживёт ли она эту войну и сможет ли жить спокойно после всего, что произошло, вместе с мамой и сестрой, если они не погибли при бомбёжке.
Будь я в этом уверен, я бы обрёл покой, несмотря ни на какие обстоятельства.
Время бежит вперёд, но ничего не происходит. Лавиния и Дарий всё ещё в моей камере. Их тела источают тошнотворный запах. Про нас будто все забыли. Мне и крошки хлеба не принесут — да это и к лучшему. Ни голод, ни обезвоживание меня больше не беспокоят, несмотря на то, что губы пересохли, а во рту раскалённая пустыня.
Из соседней комнаты слышатся крики. Подошла очередь Джоанны. Я слишком глубоко ушёл в себя, чтобы что-нибудь чувствовать, хоть и знаю, как ей сейчас больно. Единственное, что я сейчас ощущаю, — это неуёмная дрожь в руке. Стараюсь сидеть смирно, но рука продолжает трястись против моей воли. Воздух пропитан безумием. Оно повсюду. Неужели мы это заслужили?
Я то забываюсь, то прихожу в сознание. Неясно отмечаю, что крики прекратились. Из комнаты Энни по-прежнему ни звука. Может, её перевели в другое место или убили, а я этого даже не заметил или был без сознания.
Когда дверь открывается, я вскакиваю, моментально проснувшись. В камеру входят несколько дежурных с полиэтиленовыми мешками в руках. В них засовывают тела Дария и Лавинии. Служители отмывают пол, один из них сметает веником отрубленные пальцы. Когда они почти заканчивают с уборкой, в комнату входит безгласый и ставит на стол тарелку с хлебом и банку воды. Меня освобождают от оков, и все разом уходят, не сказав ни слова.
Медленно поднимаюсь. Каждое движение отзывается болью во всём теле из-за того, что я долго просидел в одном положении. Дотянуться до протеза не могу, поэтому падаю на теперь уже чистый пол. Медленно подползаю к стулу и усаживаюсь, подтянувшись руками. Я беру банку и пью до тех пор, пока не осушаю её почти полностью, потом приступаю к чёрствому, отвратительному на вкус хлебу. С тоской вспоминаю нашу пекарню, где по утрам в воздухе витал душистый аромат свежевыпеченного хлеба. Вспоминаю, как я вместе с папой месил тесто, помогал маме украшать торты. Теперь всё осталось лишь воспоминанием. Мои родители, братья — все ушли. Конечно, мы не можем знать наверняка — никто не может. Но Дистрикт-12 разрушен, и, скорее всего, я больше никогда не увижу родных.
Вскоре после того, как я заканчиваю с едой, меня навещает Порция. Она переступает порог и, увидев меня, прикрывает рот ладонью.
— Пит, — жалобно стонет она, подходит ближе и осторожно кладёт руку на моё плечо. Я вздрагиваю даже от этого лёгкого прикосновения. — Тебе очень больно?
Едва заметно качаю головой, не зная, как ответить на её вопрос. Порция берёт стул — тот самый, на котором умерла Лавиния — и усаживается рядом со мной.
— Почему ты здесь? — выдавливаю я.
— Они хотят снять ещё одно интервью.
— Забудь. Я не стану сниматься.
— Пит, родной, — говорит Порция, — у тебя нет выбора. Ты их пленник.
— Но я могу отказаться. Они не заставят меня. Я не хочу. Пусть дадут мне спокойно умереть.
В глазах Порции блестят слёзы.
— Я понимаю, — мягко произносит она. — Но будет лучше, если ты согласишься. До меня дошли слухи, что повстанцы снимают ролики с участием Китнисс.
— Что? — я выпрямляюсь на стуле при упоминании её имени. — О чём это ты?
— Повстанцы снимают пропагандирующие видео для жителей дистриктов. Они называют их «агитроликами», — объясняет Порция. — Это делается для поддержания духа и мотивации.
— И Китнисс в них снимается?
— Да. По крайней мере, так думают те, кто распространяет слухи. Она сражается на стороне повстанцев.
Я качаю головой. Даже если наше чудовищное правительство должно быть свергнуто, я не хочу, чтобы Китнисс была в центре этой войны. И кто те люди, которые используют её? Ни секунды не верю, что она сама захотела участвовать в съёмках. Китнисс ненавидит камеры и сценарии. Я думал, что на такое лицемерие способен лишь Капитолий. Видеоролики — это подделка. А теперь восставшие делают тоже самое. Они используют Китнисс ради собственной выгоды так же, как Капитолий использует нас. Начались другие Игры, но она по-прежнему в них пешка.
— Не нравится мне это, — говорю я Порции. — Они используют её.
— Используют во благо, Пит, — шепчет Порция.
— С чего ты взяла? Что за люди живут в Тринадцатом? А Плутарх? Он ведь тоже замешан. Наверное, это была его идея.
Я окидываю камеру быстрым взглядом. Наверняка она прослушивается. Может, говорить с Порцией о восстании — не самая удачная затея. Если нас услышат — или уже услышали — Порция окажется следующей жертвой. Поэтому я решаю сменить тему. Собираюсь рассказать стилисту про Дария и Лавинию, но потом решаю, что лучше уж ей не знать.
— Значит, ещё одно интервью? — спрашиваю я.
— Да, — кивает Порция. — И, возможно, тебе удастся сказать пару слов Китнисс. Пока камеры направлены на тебя, ты можешь действовать. Не упусти случай.
— Я не упущу.
— Вот и хорошо. А сейчас пойдём снимем мерки для нового костюма.
Входит дежурный и одевает на меня те же наручники, которые были во время первого интервью. Мы с Порцией проходим через залы к лифту и поднимаемся на другой этаж. Она ведёт меня в большую комнату со стеллажами одежды. Огромный стол, занимающий половину комнаты, завален бумагами и приспособлениями для шитья. Напротив стола во всю стену висит зеркало, перед которым выставлены удобные кресла.
Порция помогает мне раздеться, берёт в руки измерительную ленту и приступает к работе.
— Ты сильно похудел, — отмечает она.
— Сколько прошло с тех пор, как снимали первое интервью?
— Около пяти недель.
— А как обстоят дела в стране? В последнее время кроме обвинений я ничего не слышу.
— Почти все дистрикты борются против Капитолия. За исключением Второго. Еды не хватает. Люди запасаются, кто чем может. Пару недель назад пришёл товарняк с мясом и овощами. Теперь же свежие продукты нигде не достать. В магазинах остались одни консервы.
Кроме проблемы нехватки еды Порция рассказывает о телевизионных репортажах. Двенадцатый в огне. Официально выживших не осталось, но прошёл слух, что некоторым удалось спастись. Сколько их, как и куда они бежали — неизвестно.
— Моя семья, — шепчу я. — Мои друзья.
— Я ничего не могу тебе сказать о них, — качает головой Порция. — Нас всех кормят слухами. Информация недостоверная. Ничего точно неизвестно. По крайней мере, пока.
Слышится стук в дверь, и в комнату входит моя подготовительная команда.
— А вот и мы! — восторженно восклицает Сенса. Но когда она видит меня, лицо её мрачнеет. — Пит! Что с тобой?
— Заткнись, Сенса, — произносит Джозис в несвойственной ему манере, бросив на женщину сердитый взгляд.
Они застывают как вкопанные и в ужасе глядят на меня. Первым подходит Джозис и дотрагивается до меня.
— Больно?
— Немного, — отвечаю я. — Но со мной всё будет в порядке.
— Что с твоей рукой? — подаёт голос Морна.
Я опускаю взгляд и вижу, что правая рука сильно дрожит.
— Не знаю. Я не могу это остановить.
— Наверное, из-за шока, — говорит Джозис Морне. Та согласно кивает. Теперь все выглядят более чем серьёзно. Джозис прав. У меня шок. Пытки, сильное потрясение, постоянный голод и жажда, недостаток сна — всё это сказалось на моём состоянии. Ещё и новость о том, что Китнисс используют для агитроликов, подлила масла в огонь. Силы вдруг покидают меня, и я падаю на пол.
Сенса испуганно взвизгивает. Джозис моментально подскакивает ко мне, поднимает и усаживает в кресло.
— Посиди-ка тут и позволь нам позаботиться о тебе, — ласково говорит он. — До вечера ещё есть время, поэтому отдохни немного.
Морна поворачивается и направляется к выходу, бросив через плечо:
— Принесу что-нибудь поесть.
Я неопределённо машу рукой, мол, ничего не нужно, но та уже вышла из комнаты.
— Давай поищем ему выходной костюм, — обращается Порция к Сенсе, и они вдвоём принимаются искать одежду в стеллажах. Джозис приносит мне стакан воды.
Морна возвращается с тарелкой мяса, куском хлеба и вазой, полной свежих фруктов. Мне думается, все эти продукты было очень трудно достать, учитывая нынешнее положение дел в стране. Визажисты пытаются накормить меня, но организм упрямо отказывается принимать пищу, поэтому проглотить хоть кусочек оказывается для меня целым испытанием.
— Тебе нужно поесть, Пит, — упрашивает Сенса. — Иначе умрёшь.
— Я не против.
Женщина издаёт нервный смешок, но потом понимает, что я говорю всерьёз.
— Не надо так, — только и отвечает она, качая головой.
Наевшись и согревшись, я начинаю проваливаться в сон. Спустя примерно час Джозис легонько трясёт меня за плечо.
— Пора собираться, — напоминает он, когда я недоумённо смотрю на него. — Мы немного привели в порядок твоё лицо, пока ты спал, но этого недостаточно. Порция уже ушила наряд, так что всё готово.
Команда помогает одеться, потом они наносят мне на лицо слой грима.
— Эти мешки под глазами ничем не скроешь, — причитает Морна.
— Оставь, — говорит Порция. — Пусть люди увидят, в каком Пит положении.
После этих слов я поворачиваюсь к ней и качаю головой.
— Порция, будь осторожна. Они могут арестовать тебя, как арестовали Цинну. Ты слишком упряма.
— Не беспокойся за меня, Пит. — Она подходит ближе и касается моей щеки.
— Не могу. Я переживаю за тебя, я переживаю за всех.
— А толку? Кому ты этим поможешь?
— Мне больше ничего не остаётся.
В комнату входит служитель и вручает лист с речью, которую я должен буду сегодня произнести. Порция читает мне вслух. Президент Сноу хочет, чтобы я поделился своим мнением по поводу того, что Китнисс теперь сотрудничает с повстанцами. И, конечно же, я должен напомнить людям, что мы должны сложить оружие. Вот и всё, чего от меня хотят на сегодняшнем шоу.
— Довольно просто, — отмечаю я.
Команда заканчивает с приготовлениями. За мной приходит Сария, та самая дежурная, которая сопровождала меня на первое интервью, и отводит меня на сцену. Она помогает мне сесть в кресло и спрашивает про руку.
— Я ничего не могу с этим поделать, — отвечаю я. — Она всё равно будет трястись.
— Значит, постарайся сделать так, чтобы это прекратилось. Ты же не хочешь рассмешить народ, — говорит она и с этими словами уходит, оставив меня на сцене одного.
Вскоре появляется Цезарь и приветственно пожимает мне руку.
— Здравствуй, Пит. Ну что, ты готов?
Даже если ведущий заметил, что моё состояние ухудшилось, то виду не подал. Он занимает своё место, и горстка людей из съёмочной группы входит в помещение.
Режиссёр начинает обратный отсчёт до начала интервью. Цезарь воодушевлённо приветствует зрителей, потом поворачивается ко мне и ободряюще улыбается.
— Итак, Пит. Рад снова видеть тебя. Как ты?
Я чуть не прыскаю от смеха, но всё же мне хватает ума и самообладания, чтобы держать себя в руках.
— В порядке, — отвечаю я насколько возможно бодрым голосом.
— Как тебе погода? — Цезарь продолжает раскидывать дежурные фразы. — Пришла осенняя пора, а у нас лето за окном.
— Да уж, — спокойно говорю я, — лето в этом году длится, как положено.
— Твоя правда, — соглашается Цезарь. Раньше мы быстро находили темы для разговора, но теперь всё иначе. И вместо ненавязчивых шуток следует неловкая пауза. — Что ж, ладно, давай поговорим о том, что волнует каждого, — он многозначительно смотрит в камеру и произносит серьёзным тоном: — Прошёл слух, будто Китнисс Эвердин снимается в агитационных роликах для дистриктов, — Цезарь поворачивается ко мне. — Скажи, Пит, что ты обо всём этом думаешь? Что это значит для тебя?
— Они ее используют, — говорю я, — чтобы подстегнуть повстанцев. Скорее всего, она не понимает, что происходит на самом деле. Что поставлено на карту.
Мои мысли возвращаются к Китнисс. Какое влияние на неё оказывают люди в Тринадцатом? И представляет ли она, сколько людей погибло, как обстоят дела на войне и можно ли полностью доверять людям, которые её окружают?
— Может быть, ты хочешь ей что-нибудь сказать? — спрашивает Цезарь, прерывая поток моих мыслей.
— Да, хочу. — Вот он, шанс предупредить её. Мои возможности здесь ограничены, поэтому нужно пользоваться любым удобным случаем. Я поднимаю взгляд и смотрю прямо в камеру, представляя, будто заглядываю ей в глаза. — Не будь дурой, Китнисс. Думай своей головой. Тебя хотят превратить в оружие, которое уничтожит человечество, — напряжённым голосом произношу я. — Используй свое влияние, чтобы остановить войну. Пока все не зашло слишком далеко. Спроси себя, доверяешь ли ты людям, которые рядом с тобой? Знаешь ли ты, что происходит на самом деле? И если нет, — узнай.