2. Случайная смерть.
Могучий удар в челюсть отбрасывает меня к противоположной стене. Я лечу через всю комнату, падаю на пол и, встав на четвереньки, закрываю голову руками.
Антоний подходит ко мне и со всей силы бьёт ногой в спину. Удары ботинок сыплются один за другим. Я почти теряю сознание. Чувствую, как после мощного пинка заплывает глаз. Острая боль в нижней части лица подсказывает мне, что челюсть сломана.
- Что это было, чёрт возьми? - орёт Антоний, продолжая сыпать ударами. - А? Что ты натворил?
Он не даёт мне возможности ответить, хотя я и не собираюсь, потому что понятия не имею, о чём он говорит. Что я сделал не так? Призывал сложить оружие. Разве нет?
- Ты бесполезный кусок дерьма. Никчёмный мальчишка, - не унимается Антоний, продолжая без разбора бить меня по ногам, спине и голове. - Надеюсь, тебе сообщили, что вся твоя родня сдохла. Сгорела заживо. Теперь от них лишь горстка праха осталась! Они все умерли! - кричит он.
Моё тело вот-вот рассыплется от нескончаемых ударов. Антоний продолжает кричать, но смысл его слов почти не касается сознания. Потому что всё внимание заострено на боли. Трудно слушать, когда тебя избивают до полусмерти.
- Не думай, что мы не сможем сделать тоже самое с Тринадцатым. Мы ведь и её убьём. Сперва схватим, а потом убьём её прямо у тебя на глазах.
Последний удар приходится на голову. Искры сыплются из глаз, а потом всё темнеет.
Крики. Громкие, оглушительные крики слышатся мне во сне. Китнисс стоит под Деревом молний и зовёт меня. Джоанна тоже кричит. Как же больно их слышать. Постепенно прихожу в себя, и боль усиливается. Чувствую сдавливающие грудь крепкие ремни. Крики не прекращаются, и я несказанно удивляюсь, когда понимаю, что они мне не приснились.
Проснувшись окончательно, я узнаю голос. Это Джоанна. Она где-то поблизости. Приподнимаю голову и осматриваюсь: в моей белой камере стоят лишь стол и стул. Подаренную Дарием колоду карт тоже оставили.
Джоанна, должно быть, в соседней комнате. Звук очень громкий. Навострив уши, я прислушиваюсь внимательней и различаю другие звуки. Шаги, потом шипение, как будто электрический ток сталкивается с водой. Неужели это пытка? Я слышу лающий голос, принадлежащий, полагаю, Антонию. Говорит он громко, поэтому, если напрячь слух, можно разобрать слова. Боль в челюсти отвлекает, но я прикладываю все усилия, чтобы не обращать на неё внимание.
- Кто ещё замешан? - спрашивает Антоний. Ответа не следует. Шипение. Ещё один вскрик. - Не ответишь на вопрос - подниму напряжение. Обещаю, что тебе понравится.
Мой слух улавливает едва слышимое бессвязное бормотание: «Ну давай».
Следует шипение, громкие крики.
- Отвечай мне! - уже вопит Антоний, но потом с расстановкой произносит: - Кто ещё замешан?
Время идёт - крики не стихают. Меня уже тошнит от них. Когда гудение и щелчки прекращаются, я думаю, жива ли ещё Джоанна. Может, она отключилась, как и я вчера? Ответить некому.
Шаги удаляются, и наконец их звук пропадает совсем. В наступившей тишине я слышу, как урчит живот. Умираю от голода. После Антония в моей комнате никого не было. Ни Дарий, ни дежурные-служители еду мне не приносили.
Время не стоит на месте, однако часов, чтобы свериться, в камере нет. Искусственный свет, заливающий комнату, всегда одинаков. Ко мне никто не приходит, еду не приносят, зато больше не бьют. Если в течение нескольких дней никто не заявится - я умру от обезвоживания. Во рту и так сухо, становится тяжело глотать.
Звуки доносятся из соседней комнаты. Наверное, Джоанна пришла в сознание. Я хочу поговорить с ней, узнать, как она себя чувствует. Услышит ли кто-нибудь? Сомневаюсь. Похоже, нас бросили. Здесь никого нет. Мы одни.
- Джоанна, - тихо зову я. Сквозь стены вряд ли слышен мой голос, поэтому пробую ещё раз чуть громче: - Джоанна! Ты там?
В ответ слышится слабое приглушённое бормотание.
- Ты в порядке? - спрашиваю я.
- Лучше не бывает, - вдруг отзывается громкий голос. - Электрошокер - одно из моих любимейших орудий для пыток.
- Чего они от нас хотят?
- Сведений. Они хотят знать о восстании, - отвечает Джоанна. - Но этих знаний ты им дать не можешь.
- А ты можешь?
- Я-то им ничего не скажу.
- Что же тебе известно? - спрашиваю я после затяжной паузы. - Ты знаешь что-нибудь о Китнисс? Где она?
- Я знаю не больше, чем ты, Пит, - нетерпеливо бросает Джоанна. - Скорее всего, она в Тринадцатом.
- Там безопасно?
- Безопасней, чем здесь, это уж точно.
Вот и Порция так же сказала. Китнисс ничто не угрожает, чего нельзя сказать обо мне. Но даже ноющая во всём теле боль не может заглушить моей радости. И всё же я боюсь. Боюсь, потому что не знаю, что за люди живут в Тринадцатом. И можно ли на них положиться? Я, например, ни на секунду им не доверяю. Все эти семьдесят пять лет оставались в тени, а теперь вдруг объявились. И для чего? Чтобы смотреть, как Капитолий один за другим уничтожает дистрикты, пока они бездействуют. Я надеюсь, что Китнисс тоже это видит. Надеюсь, её не ослепила забота тех, кому она доверяет.
Китнисс. Думает ли она обо мне сейчас? Беспокоится ли? Наверное. Её последним желанием было спасти меня. Не получилось. Наверняка Китнисс известно, что я в руках Капитолия. Может, она видела интервью с Цезарем. Если так, то она должна была заметить, как меня преобразили: и кожу отполировали до блеска, и принарядили. Она думает, что со мной всё хорошо и что я всё ещё пытаюсь её защитить. Китнисс не знает про синяки и ссадины, оставленные побоями, не знает, что я умираю от жажды. Значит, особых причин для беспокойства у неё не должно быть. Лишь бы только Китнисс поверила, что капитолийцы оставили меня в покое - ведь я понятия не имею, в чём заключаются планы повстанцев. Ей ни к чему знать, что меня пытают. Это только причинит боль.
Больше боли, чем Китнисс испытывает сейчас, хоть и её было предостаточно. Двенадцатого больше нет. Антоний сказал, что погибли все жители. А тут, наоборот, поговаривают, что кому-то удалось выжить, но это не больше, чем слухи. Я знаю, что дистрикт подвергся бомбёжке. Поэтому мне не стоит тешить себя надеждой, что кто-нибудь уцелел.
Отец, мать, Брэнник, Рай.
Ник, Сэминс, Элгор, Делли.
Миссис Эвердин, Прим.
При мысли о том, что Прим сгорела заживо, слёзы наворачиваются. Они собираются в уголках глаз и скатываются по вискам, а у меня даже нет сил, чтобы смахнуть их. Боль от осознания того, что я потерял всех, кто был мне дорог, гораздо сильнее, чем боль в сломанной челюсти. Я стараюсь не шмыгать носом и не всхлипывать, тогда становится ещё хуже: из горла вырываются громкие рыдания.
Спустя какое-то время за стеной я слышу тихий голос.
- Кто здесь? - мягко спрашивает девушка. - Почему ты плачешь?
- Потому что они убили мою семью, - отвечаю я сквозь слёзы.
- Я знаю, - отвечает голос. - Моих родных тоже убили. Как и семью Финника.
Финника? Эта девушка знает Финника. Тогда не трудно догадаться, что моего товарища по несчастью зовут Энни Креста.
- Ты Энни? - спрашиваю я.
- Да, - сдавленно произносит она.
- Почему ты здесь? Они забрали тебя из Четвёртого?
- Забрали. Прямо после того, как разрушилась арена. Я знаю, что Финник в Тринадцатом, он ещё жив. По крайней мере, я на это надеюсь. Я не... - Энни запинается.
- Ты не... что?
- Я не уверена, - отвечает она и после недолгой паузы спрашивает: - А ты почему здесь?
- Нас с Джоанной вытащили с арены, - отвечаю я. - Меня, кстати, Пит зовут.
Проходит минуты две прежде, чем Энни наконец отвечает:
- Ах да, я помню тебя. Ты несчастный влюблённый из Двенадцатого.
- Так и есть, - говорю я с улыбкой, думая о нашем с Китнисс прозвище. - Хорошо, что стены тонкие. Мне очень одиноко.
- Мне тоже, - отзывается Энни. - Я слышала твои крики два дня назад и не скажу, что мне понравилось.
Два дня. Значит, с тех пор, как Антоний избил меня, прошло два дня. И за всё это время у меня маковой росинки во рту не было. Сколько ещё пройдёт прежде, чем ко мне придут? А если придут, будут ли мучить?
- Мне жаль.
- Ты не виноват. - Её голос звучит устало, с нотками страха.
Мой мозг усиленно работает, пока я пытаюсь найти тему для разговора, чтобы отвлечь Энни от дурных мыслей.
- Так значит, Финник. Я не знал о вас двоих. Как так вышло?
По другую сторону стены я слышу смех. Хорошо. Снова мне приходится дожидаться ответа.
- На Играх он был моим ментором. И даже после них помог мне. Я стала жить с ним по соседству в нашей Деревне победителей. Там очень красиво. Поблизости пляж, берег океана. Мы много плавали. Ныряли за устрицами...
Она расписывает прекрасную картину их жизни, отвлекая меня от мучающей жажды, голода и боли в челюсти. Я представляю двух молодых людей, купающихся на побережье океана. Финник спиралью погружается под воду, Энни беззаботно плещется рядом с ним - эти видения взывают у меня улыбку.
- Мы полюбили друг друга, - продолжает Энни. - Даже собирались пожениться. Финник сделал мне предложение перед объявлением Бойни. Несмотря на то, что Сноу никогда бы не одобрил наш союз.
А вот у меня всё совсем наоборот. Мы с Китнисс должны были пожениться, потому что Сноу этогохотел. У нас не было любви. По крайней мере, с её стороны. Мои мысли вдруг возвращаются к Бойне. Китнисс так переживала, когда меня поразил ток. А наш поцелуй на пляже... «Мне. Мне нужен», - звучат в голове её слова. Всё это вновь заставляет меня усомниться в её неискренности. Я не уверен. Я не могу быть стопроцентно уверен, но чувствую это всем сердцем. Слёзы вновь прокладывают свой путь по моим вискам. Она любила меня. А теперь уже слишком поздно. Мы больше никогда не увидимся. Я даже не смею надеяться, что мне удастся отсюда когда-нибудь выбраться.
Энни молчит, из камеры Джоанны тоже не доносится ни звука. Возможно, они уснули. Моё сознание дрейфует между сном и реальностью. Какое же это блаженство - забвенье.
Вскоре после того, как я засыпаю, в камеру открывается дверь. Боль во всём теле напоминает мне о том, что произошло пару дней назад. Я открываю глаза и вижу перед собой ненавистное лицо склонившегося надо мной Антония.
- Доброе утро, - роняет он, плеснув мне в лицо воды из стакана. В первое мгновенье я застываю, поражённый холодом, но потом принимаюсь жадно облизывать губы, пытаясь проглотить хоть каплю. Антоний это замечает.
- А-а, - протягивает он. - Пить хочется? У меня есть то, что может тебе помочь.
Антоний расстёгивает ремни, удерживающие меня на кровати. Потом поднимает меня с постели, тащит к стулу - усаживает. Прямо передо мной стоит контейнер с водой. Прежде чем я успеваю сообразить, что к чему, Антоний хватает меня за шею и топит под водой, крикнув: «Пей!»
И я пью. Пью, потому что умираю от жажды. Вода неприятно щиплет глаза, заливается в уши и нос. Я не могу дышать, задыхаюсь от нехватки воздуха и начинаю кашлять. Перед глазами плывут тёмные круги. Рука, крепко сжимающая мою шею, не позволяет поднять голову, и я невольно начинаю извиваться на стуле. Спустя минуту или около того, Антоний, наконец, отпускает меня. Я жадно хватаю ртом воздух. Вода стекает по моему лицу и капает с подбородка на белоснежную одежду, в которой я был на интервью.
- Ну, теперь-то ты созрел для разговора, - произносит Антоний.
- Я ничего не знаю о восстании, - признаюсь я, откашливаясь.
- Но-но! - грозит он мне пальцем, будто я пятилетний ребёнок. - Совсем не это я хотел услышать.
- Но это правда. Хотите, чтобы я соврал?
- На твоём месте я бы был поосторожнее со словами.
Знаю, что с моей стороны говорить так неразумно, и всё же отвечаю:
- Но ты - не я.
Антоний вновь толкает меня к контейнеру. Всё повторяется. Сначала я пытаюсь напиться, но ничего не выходит. Опять начинаю кашлять и после того, как Антоний ослабляет хватку, поднимаю голову. От упорного кашля содержимое желудка просится наружу. Меня выворачивает в стоящий напротив контейнер. Вместе с водой выходит желчь.
- Замечательно. Значит, так ты относишься к щедрости Капитолия, да? Мы даём тебе воду, а ты в неё блюёшь.
Как же он напоминает мне мою мать. Когда она была в плохом настроении, вела себя так же безрассудно. Я тяжело вздыхаю от воспоминаний. Антоний смотрит на меня злобным взглядом.
- Хорошо, давай попробуем ещё раз. Я задам тебе вопрос. А ты на него ответишь. - С этими словами он отвешивает пинок по моей голени, и я кричу от боли. - Теперь-то ты внимательно слушаешь.
Пелена слёз застилает глаза, я ничего не вижу, поэтому быстро киваю в ответ.
- Скажи мне, Пит, что всё-таки произошло на арене? Кто стоял за вашим заговором? Как ты узнавал, что нужно делать?
Меня захлёстывает волна отчаяния: я не знаю, что ответить. Неуверенно качаю головой и получаю ещё один удар.
- А как же хлеб? - продолжает Антоний. - Это был какой-то код, так ведь?
Хлеб. В памяти вспыхивает, как тщательно и скрупулёзно Финник пересчитывал булочки. Ещё тогда у меня возникло подозрение: что-то нечисто с этим хлебом. Но тогда я ничего не знал. Не знаю и сейчас. Поэтому сказать мне нечего.
Антоний задаёт одни и те же вопросы снова и снова, а я говорю, что ничего не знаю. Тогда он опять бьёт меня или пытается утопить в контейнере. Вот уже несколько часов длится эта пытка, я кричу, отхаркиваю желчь и, в конце концов, устаю от всего этого настолько, что не могу сидеть прямо. Горло жутко болит, и я не могу издать больше ни звука.
В какой-то момент Антоний просто встаёт и уходит. Может, он проголодался или устал, хотя я сильно сомневаюсь, что такого зверя, как он, могут беспокоить человеческие потребности.
Я позволяю себе расслабиться только после того, как за ним закрывается дверь. Обессилено падаю со стула. Даже твёрдый пол кажется мне периной. «Вот наберусь сил, поднимусь и лягу в постель, - обещаю я себе. - А пока и тут хорошо».
- Пит! - долетает до меня голос Джоанны. - Ты там живой?
Не могу ответить, голос пропал, поэтому я собираю остатки сил и громко стучу кулаком об пол.
- Ты не можешь говорить? - вскидывается Джоанна. - Тебе язык отрезали?
Как бы я мог ответить, если бы меня действительно лишили языка? К счастью, Джоанна сама понимает, что задала глупый вопрос.
- Стукни один раз, если да, и два - если нет.
Я вновь бью кулаком об пол, и вновь Джоанна задаёт вопрос:
- Так тебе отрезали язык?
На этот раз я отвечаю двумя ударами.
- Ты сможешь говорить?
Один удар.
- Хорошо. Отдыхай. Всё будет в порядке. Мы выберемся отсюда.
Снова ударяю кулаком, хотя не верю ни единому её слову. Всё же приятно, что кто-то пытается меня утешить. Наверное, мне следует сделать тоже самое, поэтому пытаюсь поскорее взять себя в руки.
Однажды я был тяжело болен и практически не вставал с кровати. Отец сказал тогда, что я должен уметь терпеть боль - только так я смогу от неё избавиться. «Остановить боль получится, если ты её перетерпишь». Тогда его совет помог, помогает и сейчас: время проходит, и боль отступает. Я понимаю это, только когда засыпаю на холодном полу, мысленно оставляя этот мир и погружаясь во тьму.
После сегодняшних событий я теряю счёт времени. Даже не могу сказать, день сейчас или ночь. Освещение в комнате всё то же. В соседней камере слева пытают Джоанну, Энни занимает камеру справа - у неё пока тихо. Девушка разговаривает со мной через стену, но это происходит нечасто. Иногда я слышу, как она беседует с кем-то ещё. Думаю, с Финником, потому что Энни называет его «малыш». Она немного не в себе, но об этом-то я давно знал. Радует, что хоть её не трогают. По крайней мере, из камеры не доносятся вопли - слышен только плач.
Мои пытки продолжаются. Временами Антоний приходит и только смотрит. У меня от этого поджилки трясутся. Иногда он приводит какого-нибудь дежурного миротворца, и они вместе избивают меня. Как-то раз Антоний принёс с собой кожаный ремень, раздел меня, привязал к кровати и порол до тех пор, пока я не потерял сознание. Как выяснилось позже, Джоанна не на шутку перепугалась, потому что я не отвечал ей двое суток.
Дни превращаются в недели. Истязания, допросы - ничего не прекращается. Нас почти не кормят. Я начинаю замечать, что быстро теряю вес. Рубашка, которая была на мне во время интервью, как мешок болтается на мне. Если случается так, что мне жалуют еду - её приносит Дарий. Или рыжеволосая безгласая, которая была приставлена нам с Китнисс в услужение перед нашими первыми Играми. Они оставляют на столе кусок чёрствого хлеба, а иногда миску бульона или тарелку каши. Я узнал имя безгласой девушки. Её зовут Лавиния. Она всегда несмело улыбается и ласково дотрагивается до моей руки. Её визиты, какими бы непродолжительными они ни были, успокаивают.
Как-то раз меня посещают сразу оба безгласых. Антоний входит следом за ними. Его губы искривляются в жестокой улыбке.
- Я хочу кое-что тебе показать. Узнаёшь этих рыжих? - начинает Антоний, кивая на безгласых. В камеру входят два миротворца, в одном из которых я узнаю своего мучителя. Первый мужчина заносит в камеру стул, второй - затаскивает механический аппарат, отматывает провод и прикрепляет его к спине Лавинии. Её глаза увеличиваются от страха, когда миротворец срывает с неё рубашку.
- Что вы делаете? - ошарашено восклицаю я. - Она ни в чём не виновата!
- Она предатель, - бросает Антоний. - Как и ты.
Он поворачивается к миротворцам:
- Руфус, Маркус, начнём с рыжих.
Маркус привязывает Лавинию к стулу. Аппарат устанавливают рядом. Руфус заламывает Дарию руки за спину и поворачивает его лицом к стене. Потом подходит ко мне и пристёгивает ремнями к кровати. Антоний одобрительно качает головой и включает аппарат.
- Вот что, мой дорогой Пит, если ты ответишь на мои вопросы - она не пострадает. Давай начнём. Кто из твоих союзников на Квартальной Бойне был участником восстания?
- Финник и Бити, - незамедлительно отвечаю я. - Прошу вас, отпустите её.
- Двадцать вольт, - командует Антоний.
- Нет! - кричу я, но Маркус уже подал напряжение. Из горла девушки вырываются душераздирающие крики, её тело содрогается и обмякает.
- Что ты натворил? Я же сказал: двадцать вольт! - орёт Антоний на Маркуса.
- Я... я и включил двадцать, - заикается тот.
Оба мужчины смотрят на шкалу.
- Здесь сказано «220», идиот! - Антоний проверяет пульс на запястье Лавинии. - Ты убил рыжую.
Дарий сдавлено стонет, и я вижу, как слёзы катятся по его щекам.
Её убили у меня на глазах.
Я уже не впервые становлюсь свидетелем чьей-то смерти.
Одна хуже предыдущей.
Каждый случай ужасен по-своему.
Не знаю, сколько ещё я вынесу.
«Будь мне опорой в нелёгкие времена».