Контракт с врагом

Он стоял в дверях. Высокий, мокрый, без пальто. Белая рубашка, дорогая, мятая, забрызганная грязью. Темные волосы растрепаны. Лицо – пепельно-серое, с глубокими тенями под карими глазами. Он выглядел...сломанным. Как будто он бежал через ад, чтобы найти меня. И нашел. Здесь. У мамы.

Дэмиен Кроу боится кладбищ. Эта мысль пронеслась абсурдно. Я слышала когда-то от его вечно болтливой ассистентки. "Не переносит, панически". А он пришел. Сюда.

– Я...искал тебя. Везде.

Его голос. Не холодный. Не властный. Хриплый. Натянутый, как струна, готовая лопнуть. В нем была такая усталость и...страх? Страх того, что я скажу? Что я сделаю?

Я не могла говорить. Ком в горле душил. Я лишь сжала мамину фотографию сильнее. Ее теплая улыбка казалась укором в этой ледяной реальности.

Он сделал шаг внутрь. Медленно. Осторожно. Как будто я была миной.

– Ты замерзла, – он констатировал факт. Его взгляд скользнул по моим балеткам, по тонкому свитеру. Он снял свой пиджак (тоже мокрый, смятый), протянул мне. – На.

Я не взяла. Отвернулась к маминой фотографии.

– Зачем? – прошептала я. Голос был чужим, безжизненным. – Чтобы снова сказать, что я вещь? Что мой отец – слабый дурак? Чтобы спасти меня и напомнить, что я всего лишь твое "приобретение"? Я устала, Дэмиен. Устала от этой игры. От твоих масок. От боли.

Он замер. Дождь усиливался, стуча по камням крыши. Казалось, весь мир сузился до этой сырой часовни, до свечи, чье пламя отчаянно боролось с сыростью и мраком, до нас двоих – двух сломанных людей у могилы третьей.

– Это не игра, Ада, – он сказал тихо, но каждое слово падало, как камень. – И это не маска. То, что там, на балу...То, что я сказал Локхарту...– он сделал шаг ближе, его глаза горели в полумраке мольбой и мукой. – Это была не правда. Это была жестокость. Холодная, расчетливая жестокость, направленная на то, чтобы унизить его. Чтобы поставить на место. Я использовал самое больное. Тебя. Твоего отца. Я знал, что это ранит. Я...я хотел, чтобы это ранило. Чтобы он почувствовал себя ничтожеством. – Он сжал кулаки, костяшки побелели. – Я не оправдываюсь. Это было подло. Низко. Нечеловечески. И то, что ты услышала...Что Эвелина повторила...– голос его сорвался, – это самое большое предательство, которое я мог совершить. Не перед Локхартом. Перед тобой. Перед тем...что начало было между нами.

"Что начало было..." Слова повисли в воздухе. Признание? В чем? В том, что его механизм дал сбой? Что он что-то почувствовал?

– Ты назвал меня вещью, – прошептала я, чувствуя, как слезы снова подступают. – Своим приобретением. Ты сказал это так...спокойно. С таким презрением.

– Потому что я сам был вещью в тот момент! – вырвалось у него, громче, резче. Он провел рукой по лицу, смахивая воду или что-то еще. – Я включил тот режим, в котором нет ничего живого. Только цель. Только победа. Только уничтожение врага. Локхарт– враг. Опасный и подлый. И я бил по самому больному, что у него было – по его мелкому тщеславию, по его зависти. Чтобы показать, что я контролирую. Что я решаю, кто что стоит. И твой отец...– он замолчал, его взгляд стал тяжелым. – Ричард Хартфорд не слабый дурак, Ада. Он...несчастный человек. Неудачник. Но не дурак. И я использовал его боль, его крах, чтобы ударить по Локхарту. Потому что я...– он сделал глубокий, прерывистый вдох, – потому что я сам умею бить только так. Холодно. Жестоко. Уничтожающе. Как меня научили.

"Как меня научили". Фраза повисла. Кто? Когда? Его отец? История, окутанная мраком? Я не знала. Но в его глазах читалась старая, глубокая боль.

– А почему? – спросила я, голос дрожал. – Почему именно эти слова? "Вещь"? "Приобретение"? Почему не просто "жена по расчету"? Зачем было так...унижать?

Он посмотрел на меня. Прямо. Без щитов.

– Потому что это было мое, – сказал он тихо, но с жуткой интенсивностью. – Моя боль. Мой стыд. Моя...собственная роль. Я сам – приобретение. Сделка. Вещь, которую купили для амбиций другого человека. И когда я сказал это про тебя...– он отвернулся, его плечи напряглись, – я ненавидел себя в этот момент больше, чем Локхарта. Но остановиться не мог. Это был мой яд. И я выплеснул его.

Тишина. Только дождь и наше дыхание. Его признание повисло в воздухе, тяжелое, как свинец. Он ненавидел себя. За те слова. За ту жестокость. Он видел в этом отражение собственной боли. Это не оправдывало. Но...объясняло? Делало чудовище...человеком?