За пределами устоявшегося порядка

"Три с половиной недели. Почти месяц. Жив-здоров, зубы целы, даже к панике на кресле привык. На последнем сеансе её почти и не было. Чёрт, отзывы про Азирафаэля оказались правдивыми. Даже слишком. И правда ангел…" – Думал Кроули выходя из машины.

Он привычно толкнул дверь клиники. В нос мягко ударил знакомый запах антисептика — уже не резкий, а почти успокаивающий. Лампы под потолком не слепили: ровный белый свет тут больше не казался агрессивным, он как будто разглаживал края мыслей. За стойкой звякнула чашка с ложечкой, из коридора донёсся сдержанный смех медсестры, ритмично тикали часы — отмеряли чью-то стерильную вечность.

— До вашей записи десять минут, мистер Фелл скоро освободится, — улыбнулась девушка на ресепшене, узнавая его.

Кроули опустился в кресло напротив кабинета, вытянул ноги, отметил, как привычно скрипнула обивка.

«Забавно. Когда-то я считал это место чистилищем. Теперь замечаю, что здесь пахнет не только хлоркой, но и корицей — кто-то видимо прячет где-то в шкафчике».

Он потянулся за телефоном — и не успел.

Рядом возник худощавый санитар в халате. Тот самый.

Шедвелл наклонился, и резковатый заговорщицкий шёпот полоснул по уху:
— Снова ты! Я же говорил: чипы под зубами ставят. Управляют через пломбы. Ты не боишься, что они будут специально вызывать у тебя боль? Ты будешь приходить снова и снова — и оставлять им, и правительству, баснословные суммы!

Кроули скользнул взглядом к бейджику, лениво, как кот, которого пытаются напугать шуршанием пакета.
— О, мистер Шедвелл. Думаю, я уже даже не против ходить сюда снова и снова.
— Вот! — оживился санитар. — Ещё один попался на удочку. Но не волнуйся, я помогу тебе.
— И чем же? — вытянуто поинтересовался Кроули, с той самой ленцой, за которой удобно прятать настороженность.

Шедвелл, не моргнув, выудил из кармана строительные плоскогубцы. Металл хищно сверкнул под лампой.
— Инфекцию надо искоренить! — и шагнул.

У Кроули всё внутри сжалось: будто кто-то с силой стукнул по внутреннему колоколу. Мышцы плеч сами по себе напряглись, ладони похолодели, сердце коротко провалилось, очки сползли на кончик носа. «Вот дерьмо».
Дверь кабинета распахнулась вовремя, словно кто-то сверху дал команду. На пороге появился Азирафаэль — безупречно выглаженный халат, слегка взъерошенные волосы, добродушный вид.
— Кроули, — улыбка у него была искренней, почти детской. — Проходи…

Пациент с реакцией кошки взмыл с кресла и влетел внутрь, едва не снеся доктора плечом. Азирафаэль обернулся на шорох, увидел Шедвелла с плоскогубцами и устало закатил глаза — так реагируют те, кто видел подобное слишком часто.
— Снова за своё, Шедвелл? — сказал он и, не дожидаясь ответа, захлопнул дверь.

Азирафаэль поправил очки, пригладил край халата, указал на кресло:
— Садись. Сегодня, думаю, всё будет быстро.

Кроули устроился, закинув ногу на ногу — больше похожий на гостя, чем на пациента.
— Ты это каждый раз говоришь, — протянул он с ленивой усмешкой, — а потом копаешься во мне, как археолог в глине.

Фелл качнул головой, пряча улыбку, привычным движением наклонил лампу. Луч лёг на лицо Кроули, тёплый по краям, слепящий в центре.
— Расслабься.
— Худшая фраза в этом кресле, — буркнул Кроули, но подбородок всё-таки отпустился.

Звенели инструменты, стеклянно и тонко. Азирафаэль работал сосредоточенно, без суеты, будто музыка в голове у него задавала верный темп. Кроули думал, чем занять руки; постучал пальцами по подлокотнику, раз, другой. Слова ходили кругами, не решаясь.

— Знаешь… — начал он, будто бросая монетку в колодец. — Азирафаэль, ты у меня в личном топе доверия.

Рука доктора едва заметно задержалась в воздухе. Брови на долю секунды сошлись — и тут же всё снова стало вежливо-спокойным.

— Можно даже сказать… почти друг, — нехотя добавил Кроули, как будто признавался самому себе.
— Открой рот пошире, — сухо попросил Фелл, и это прозвучало как попытка спрятаться за профессиональную ширму.

Кроули усмехнулся, подчинился. Пару секунд слышно было только дыхание и тихий скрежет зеркальца.
— Молчание ведь обычно значит «да», — пробормотал он с открытым ртом.

Азирафаэль остановился, поймал взгляд. Вздохнул негромко, так, что грудь лишь слегка качнулась.
— Кроули… такие слова для меня слишком весомы, чтобы бросаться ими вот так.

Он снова вернулся к работе. Точка была поставлена аккуратно — но не навсегда. Кроули уставился в потолок и невольно улыбнулся уголком губ.

— Итак, — через какое-то время проговорил Фелл, поднимаясь со стула и направляясь к столу, — думаю, твоё лечение наконец закончено.
— Наконец-то мне не придётся слушать эти пыточные звуки, — отозвался Кроули, поднимаясь и потягиваясь, чувствуя, как хрустнули лопатки.

Азирафаэль склонился над столом, быстро заполняя карту. Почерк у него был аккуратным, почти школьным. В комнате слегка пахло мятной пастой и бумагой.

— Как насчёт чаевых в виде ужина? — небрежно бросил Кроули, нарушая тишину.
Фелл поднял голову — взгляд вспыхнул радостью, едва сдерживаемой вежливостью. Пока убирал в стеллаж бумаги, ответил:
— Думаю, ты уже успел понять, что на такие предложения я отвечаю только «да».

Счастливую паузу прервала Мюриэль: постучала, осторожно просунула голову в дверь и сообщила, что главный врач ждёт всех на пару слов.
Азирафаэль торопливо развернулся — и стопка листов зацепилась за рукав, поплыла и рассыпалась по полу. Он застыл, взгляд метался между дверью и бумагами; казалось, ещё секунда — и он начнёт извиняться у листов.

— Иди, — сказал Кроули, уже приседая. — Я сложу.

Фелл благодарно кивнул и исчез.
Кроули собрал бумаги в стопки «по первой букве». На вторые смотреть было лень — «кто эти люди вообще, и почему у всех фамилии на С и М?» — но в целом вышло пристойно. Поставив папки на нужную полку, он заметил уголком глаза тонкую ярко-красную обложку среди тёмно-синих и коричневых томов. Нерв в пальцах отозвался любопытством.

Книжка легко вышла из ряда. Human Body: A Children’s Encyclopedia. Красная обложка мягко блеснула под лампой, на матовой поверхности лежали крошечные пылинки — в свете они походили на снежинки. Кроули листнул — и на форзаце аккуратный почерк:

«Моему милому Азирафаэлю. Пусть эта книга всегда напоминает тебе, что заботиться о людях — это настоящее чудо. Я верю в твоё доброе сердце. Твоя мама♡»

Пальцы сами собою стали осторожнее. Он провёл ладонью по бумаге, чувствуя едва заметные бороздки чернил.

Дверь тихо щёлкнула. Азирафаэль замер на пороге, взгляд сразу прилип к красной обложке у Кроули в руках. Он вошёл медленно, прикрыл дверь. Прядь упала на лоб; он нервно убрал её за ухо. Руки дрогнули настолько легко, что это можно было принять за игру света.
— Это, — мягко сказал Кроули, — видимо, очень важно для тебя.
— Да, — выдохнул Азирафаэль, не сразу — как будто слово сначала пришлось согреть. — Последний подарок от мамы.

Тишина стала гуще. За стеной ровно шипела вентиляция. Кроули осторожно закрыл книгу, пальцем провёл по корешку, но не спеша отдавать.
— Понимаю как такое может быть ценно, — тихо. И в этот момент — действительно понимал.

Азирафаэль протянул руки и прижал книжку к груди так, будто у неё была температура. Положил на полку, ладонью провёл по обложке ещё раз, задержался.

— Она всегда говорила, — произнёс он после паузы, не глядя, — что заботиться — это не слабость, всегда видила мою доброту и верила, что я буду помогать людям. Думаю… поэтому я и выбрал медицину.
— Она бы тобой гордилась, — почти шёпотом сказал Кроули.

Фелл поднял глаза. Тёплый, удивлённый взгляд встретился с его — и где-то под рёбрами у обоих мягко потянуло. Граница сдвинулась на шаг.

Прошёл месяц.

Дорога к дому Азирафаэля стала для Кроули такой же привычной, как путь в бар или к машине. Сначала он оправдывался: «Ну, просто чай». Потом — «вдруг ему тоже надо поговорить». А потом перестал оправдываться вовсе.

Чай у Фелла был ритуалом. Сначала он проветривал кухню — на минуту впуская прохладу и городские звуки, — затем ставил чайник и ждал, пока вода не начнёт «петь» правильным голосом, не кипеть, а именно петь. Он прогревал чайник, ссыпал листья, накрывал — и запускал маленькие песочные часы. Пахло бергамотом и тёплым фарфором. Кроули каждый раз подтрунивал про церемониальность, но с каждым разом взгляд его задерживался на движениях рук дольше, чем нужно.

Новый глиняный чайник они купили вместе. Кроули долго ворчал про «лишний предмет интерьера», однако позже поймал себя на том, что пальцы приятно помнят его шероховатость.

Однажды, после смены, Азирафаэль появился в мастерской Кроули с пакетом из булочной. Сюрприз был очевиден — уж слишком часто он в тот день спрашивал, во сколько тот заканчивает, и не назойлив ли он. Но когда Фелл размахнул пакетом, смущённо улыбаясь, сказал:
— Купил наши любимые маффины.

Слово «наши» зацепилось за слух и не отпустило. Внешне Кроули ограничился привычной ухмылкой, внутренне же почувствовал — расправилось что-то, что обычно ходит сутулясь.

А еще он не любил сладости, до того как Фелл не накормил его именно этими маффинами.

Ещё через месяц они зашли в книжную лавку — по прихоти Азирафаэля, от которой трудно было отказаться.

Внутри пахло старой бумагой, лаком и свежемолотым кофе из соседней двери. Узкие ряды, деревянные полки, мягкий полумрак и золотистые полоски света из витрины. Фелл держал тяжёлый фолиант, словно ребёнка, и светился так, словно нашёл пропавшее.

Продавец тянул цену — слишком явственно. Кроули лениво подошёл, вытащил из кошелька несколько купюр и спокойно расплатился.

— Зачем? — шёпотом спросил Азирафаэль, сбитый с толку, почти виноватый, как человек, которого внезапно избавили от сладкой муки выбора.
— Ты бы всё равно купил, — просто ответил Кроули. — Я лишь… сэкономил тебе время.

Он отошёл, и Фелл смотрел ему вслед с тихой, тёплой улыбкой, где благодарность и смущение жили рядом.

Тем же вечером они сидели на балконе квартиры Азирафаэля. Окно распахнуто; прохлада мягко заходила внутрь. В бокалах мерцало вино, на тумбе почти неслышно играл винил — Том Оделл, I Can’t Pretend. Пианино издалека, будто от соседей сверху, — хрупкий ритм, подходящий для разговоров, которые обычно дополняют тишину.

Кроули долго молчал, глядя поверх перил в темноту. Пальцем водил по тонкому краю бокала, выводя невидимые окружности. Музыка стелилась, город дышал где-то внизу, и в этой мягкой смеси вдруг оказалось достаточно места для слов.

— Ты знаешь, я в детстве… — начал он и осёкся, как будто налетел на невидимую перекладину.

Азирафаэль не спросил «что именно». Он немного повернулся, обозначив присутствие, и — подождал.

— Я рос… не в семье, — наконец сказал Кроули и сделал глоток, избегая взгляда. — Поэтому с людьми… не всегда просто.

Тишина легко приняла эти слова, не оттолкнула. Оделл негромко повторял свою мысль где-то за спиной.

— Но с тобой по-другому, — тихо. — Теплее, чем с другими.

Фелл лишь кивнул и, будто случайно, отставил бутылку в сторону — чтобы она не подталкивала разговор туда, где вместо слов уже только горечь.

— С тобой нет нужды… притворяться, — Кроули говорил в стену, но думал не о ней. — Иногда думаю: если бы тогда было чуть больше тепла… может, я вырос бы другим. Получше. У нас… за неудобные вопросы и любопытство могли наказать. Главное — не мешаться под ногами.

Он отвернулся к окну, вдохнул ночной воздух. Ещё глоток — но не вина.

— Были, конечно, пара людей, которые относились по-человечески, — уголок рта дёрнулся. — Наверное, только благодаря им я не зачерствел насовсем. — Он кашлянул, как бы стирая след последних слов. — Ладно, хватит этих душещипательных разговоров. Подумаешь ещё, что я слюни распустил.

Лицо сохраняло привычное спокойствие, но скулы выдали — напряжение уже отпустило, а щёки предательски розовели.

Азирафаэль молчал. В его взгляде было много — сочувствие, сдержанность и то осторожное тепло, которое не требует ответных клятв. Он протянул руку и лёгким касанием провёл тыльной стороной пальцев по ладони Кроули.

— Это не плохо — позволить себе быть сентиментальным, — сказал он. Просто и ровно.

Кроули посмотрел на часы, хотя времени не спрашивал.
— Ладно. Мне пора домой.

Азирафаэль поднял глаза:
— Но ты же пил, — мягко, без упрёка, словно отмечая факт.
— Вызову такси, — пожал плечами Кроули, откидываясь в кресле — жест окончательный, но без внутренней убеждённости.

Часы на стене щёлкнули раз, другой. Ночь у окна стала плотнее, в бокале на столике остался тонкий красный след.
— Ты можешь остаться, — сказал Азирафаэль после короткой паузы. Негромко, почти как вопрос. — Если хочешь. Гостиная… довольно уютная.

Кроули поднял взгляд. Уголки губ привычно дёрнулись в ухмылке, но глаза заметно потеплели.
— Я тебя не потревожу?
— Совсем нет, — слишком быстро, чуть смутившись своей поспешности. — На улице холодно.

— Опасно добр, доктор, — хмыкнул Кроули. — Слишком.
— Боюсь, это не самое страшное, что может случиться, — ответил Азирафаэль и не отвёл взгляда.

Тишина снова развернулась между ними — теперь шерстяная, тёплая.

Музыка почти стихла: игла вела пластинку к центру, слышно было, как негромко шуршит дорожка.

— Ладно, — сказал Кроули. — Только не вздумай кормить меня завтра овсянкой.
— Посмотрим, — едва заметно улыбнулся Фелл уголками губ.

Он поднялся и на ходу погасил торшер, оставив в комнате мягкую полутьму, в которой вещи становятся ближе. Исчез в спальне, вернулся с чистым бельём. Кивком позвал. Кроули встал с балкона, закрыл дверь — стекло тихо звякнуло.

Азирафаэль быстро разложил диван в гостиной, расправил простыню; подушка в чехле выглядела почти церемониально.
— Здесь, — сказал он, чуть извиняясь. — Надеюсь, подушка достаточно мягкая.

— Подушка? Сегодня я бы уснул даже на полу, — усмехнулся Кроули. — Но… спасибо.
Слова вышли очень тихо, почти касанием. Азирафаэль кивнул, как будто услышал больше, чем сказали.
— Спокойной ночи, Кроули.
— И тебе, Ази.
Дверь в спальню мягко закрылась. Дом ответил несколькими звуками — скрипнул паркет, где-то щёлкнуло дерево, ветер едва тронул москитную сетку. Кроули сел на край дивана, стянул с себя черную водолазку и вдруг заметил: ему спокойно. Спокойно так, как бывает у людей, у которых на кухне стоит глиняный чайник, а в шкафу — красная детская энциклопедия о человеческом теле с надписью от мамы.

Он лёг, прислушался: с другой стороны стены кто-то тихо прошёлся — лёгкие шаги, к которым хочется привыкнуть, и тихий скрип кровати. Кроули повернулся лицом к этой стене и мягко прикоснулся к ней ладонью. Не зная что с другой стороны в этот момент точно также в стену смотрел Фелл. Но он был задумчив, и ладони он прижал к своей груди.

Ночь обняла дом плотнее. И в этой тишине, неожиданно домашней, сон пришёл легко — как будто нашёл его сам.