II глава
Золото кольца в его ладони было ледяным, тяжелым, как грех. Джонхан стоял неподвижно, глядя, как огонь пожирает последнее, что осталось от Ким Джошуа. Пламя лизало раздутую плоть, трещало, пожирая ткань и волосы, и этот звук был единственным, что нарушало звенящую тишину мертвого берега. Он сглотнул комок в горле, ощущая, как в желудке поднимается тошнота. Пути назад не было. Он сжег мосты. Теперь ему оставалось только сжечь и себя.
В ушах зазвенело.
Сначала это был едва слышный, высокий писк, словно комар, затерявшийся в тишине комнаты. Но звук нарастал, мутируя, превращаясь в оглушительный, пронзительный гул, который заполнил собой всё его сознание, вытесняя внешний мир. Этот гул был живым, пульсирующим, и из его глубины начали проступать голоса. Они были разными — одни шептали, другие кричали, третьи насмехались, — но все они звучали изнутри, рождаясь в самых тёмных уголках его разума.
«Грех...» — прошипел один голос, липкий и маслянистый, будто чьи-то пальцы провели по его мозгу. «Осквернил мёртвого. Переступил черту. Навеки проклят».
«Идиот!» — прорезался другой, резкий и полный презрения, голос того самого циничного вора, каким он был раньше. «Они всё поймут! С первого взгляда поймут! Поймут что ты не он! Ты обречён!»
— Нет... — Джонхан сдавленно застонал, сжимая виски ладонями так, что кости хрустнули. Он зажмурился, пытаясь выдавить из головы кошмар. — Нет, нет, нет...
Но голоса не умолкали, они нарастали, наслаивались друг на друга, создавая невыносимую какофонию. Тень в углу, казалось, качнулась в его сторону. Ему почудилось, что по его щеке ползёт холодное, невидимое насекомое. Он резко дернулся, смахнул несуществующее существо с кожи, и его пальцы наткнулись на влагу — это были слёзы, которых он сам не заметил.
Его тело согнулось пополам, локти упёрлись в колени. Пальцы судорожно впились в волосы, вырывая пряди. Он раскачивался взад-вперёд, как раненый зверь, пытаясь уйти от боли, которая рвалась изнутри.
— Заткнитесь... пожалуйста... — это был уже не протест, а мольба, полная отчаяния и бессилия.
И вдруг, в самый пик этого внутреннего ада, в его сознании, словно вспышка, возник образ. Не Арин больной и слабой. Арин, какой она была до болезни. Смеющаяся, с сияющими глазами, протягивающая к нему руки. Этот образ был настолько ясным, настолько реальным, что на мгновение перекрыл всё — и голоса, и тень.
Он резко выпрямился, отбросив руки от головы. Глаза, налитые кровью и полые от пережитого ужаса, широко распахнулись, уставившись в пустоту перед собой. Дыхание его было прерывистым, хриплым, грудь вздымалась и падала, как после долгого бега.
Но в глубине этих безумных глаз, среди хаоса и страха, затеплился крошечный, но яростный огонёк. Это была не надежда, нет. Это была слепая, отчаянная ярость загнанного в угол животного.
— Я должен... — прохрипел он в полную тишину, обращаясь к призракам в своей голове. Голоса стихли, тень в углу растворилась, оставив после себя лишь ледяной холод. — Всё ради неё.
Он медленно поднялся на ноги, его тело ещё дрожало, но взгляд больше не был потерянным. Он был сосредоточенным и пугающе холодным. Он знал, что сходит с ума. Но это уже не имело значения. Единственной реальностью, единственной правдой теперь была Арин. И ради неё он был готов стать кем угодно — даже призраком, живущим в теле другого человека.
Его лачуга встретила его ледяным, знакомым мраком. Он ринулся в дальний угол, который с натяжкой можно было назвать «ванной»: ржавая раковина с подтекающим краном, дыра в полу вместо стока и груда тряпок. Его отражение прыгало в осколке зеркала — дикое, бледное, с глазами, полными безумия. Руки дрожали, одежда была испачкана речной грязью и сажей.
С механической, отточенной до автоматизма точностью он схватил старый, зазубренный топор. Он знал, что делать. Инфекция была смертельнее самой раны. Он лихорадочно тер лезвие тряпкой, поливал его скудными струйками ледяной воды, счищая малейшие пятнышки. Его движения были резкими, выверенными — не дикаря, а человека, который читал и знал, чем грозит грязь в открытой ране.
Потом он вышел и порылся в своем убогом скарбе, доставая смятый, пожелтевший плакат. «Пропал Ким Джошуа». Он пришпилил его гвоздем к столешнице. Улыбающееся, беззаботное лицо мальчика смотрело на него. И его рука — с отсутствующим безымянным пальцем.
Джонхан положил свою левую руку на стол. Чистый, бледный деревянный срез. Он сжал правую руку на рукоятке топора так, что кости побелели. Дыхание стало прерывистым, свистящим. Он не сводил глаз со своего безымянного пальца — живого, теплого, невинного. Он видел каждую черточку на коже, каждую каплю крови, пульсирующую под ней. Его тело покрылось ледяным потом, одежда прилипла к спине. В горле пересохло.
«Не могу. Я не могу. Страшно...Страшно!»
Собственный крик оглушил его.
Это был нечеловеческий звук, рвущийся из самой глубины души — смесь ярости, отчаяния и невыносимой боли. Топор обрушился вниз с тупым, влажным хрустом.
На секунду воцарилась оглушительная тишина. А потом хлынула кровь. Алая, горячая, пульсирующая фонтаном. На пол покатился маленький, еще дергающийся кусочек плоти.
Из-за перегородки тут же донесся испуганный, слабый стон. Звук, полный боли и вопроса.
Боль накрыла его волной, белой и ослепляющей. Джонхан закричал, схватившись за культю, из которой хлестала жизнь. Он судорожно нажал на артерию выше раны, как учили книги, и кровотечение чуть ослабло. Слезы текли по его лицу самопроизвольно, смешиваясь с потом. Он, рыча от боли, схватил относительно чистую тряпку и с силой, заставившую его снова закричать, намотал её на окровавленный обрубок, создавая давящую повязку.
— Всё... хорошо, Арин... — выл он сквозь стиснутые зубы, пытаясь заглушить собственный стон. — Всё... хорошо, сестрёнка... Скоро... скоро всё будет...
Он рухнул на пол, судорожно хватая ртом воздух. Сознание плыло, но инстинкт и знания, вбитые в голову за годы отчаяния, заставляли его двигаться.
Он дополз до раковины, оставив за собой кровавый след. Дрожащими руками он размотал тряпку. Вид раны заставил его сглотнуть тошноту. Он поливал культю ледяной водой, смывая кровь, пока та не замедлилась. Потом, зажимая зубами от боли, он достал спирт — украденный когда-то для «дезинфекции» — и вылил его на рану.
Это был новый виток ада. Он уперся лбом в холодную стену, из горла вырывались хриплые, животные звуки. Потом — раскаленный на огне кончик ножа. Воздух наполнился запахом паленого мяса. Он прижег сосуды, его тело билось в конвульсиях, но он довел дело до конца.
Только когда самое страшное было позади, он позволил себе потерять сознание, сжимая в одной руке окровавленную тряпку, а в другой — холодное золотое кольцо.
Дни слились в одно сплошное, мучительное полотно боли. Джонхан не терял времени. Он менял окровавленные бинты, снова и снова промывая рану скудными запасами спирта и воды, посыпал её толчёным углём из печи — древний метод предотвращения гангрены, о котором он вычитал в какой-то старой книге. Он терпел лихорадку и голод, заставляя себя жевать сухари, единственное что у них было, чтобы сохранить силы. Культя горела огнём, пульсировала, но уже не кровоточила. Она заживала с нечеловеческой скоростью, движимая отчаянием. Она не должна была выглядеть свежей. Она должна была выглядеть старой.
В день, когда боль стала тупой, фоновой, он собрался. Налил в глиняную кружку воды, раскрошил в неё последний хлеб, поставил всё это на табурет рядом с кроватью Арин, в зоне её досягаемости.
— Мне нужно уйти, — сказал он, не глядя на неё, укладывая в рюкзак кольцо и несколько самых ценных вещиц. — Ненадолго, хорошо? Я вернусь совсем скоро, с деньгами и с лекарствами. Я обещаю.
Из-под груды одеял донесся тихий, прерывивый всхлип. Арин смотрела на него, её огромные глаза блестели от слёз. Её взгляд упал на его левую руку, на грубую, самодельную повязку, скрывавшую отсутствие пальца.
— Нет... Ханни... не уходи... — её голосок был слабым, полным страха. — Зачем... зачем ты так сделал со своей рукой? Что ты задумал?
— Арин..., — буркнул он, резко отводя руку за спину. — Это не важно. Другого выхода нет, ты должна понять.
Он не позволил себе обнять её, боясь заразить её своей болью и грязью. Он лишь сжал её плечо через одеяло — быстрый, скупой жест — и вышел, не оглядываясь. За его спиной остался лишь тихий, безутешный плач.
Дорога к лифту, соединявшему Нижний ярус с Верхним, заняла больше часа. Это была не кабина, а огромная, ржавая клеть, скрипящая тросами, пахнущая маслом и потом десятков людей. Джонхан забился в угол, стараясь быть незаметным. Его рваная одежда, бледное, осунувшееся лицо и грязная повязка на руке вызывали брезгливые взгляды. Лифт с грохотом тронулся вверх, и с каждым метром мир за его решёткой менялся.
Тусклый свет сменился ярким, электрическим. Давящая теснота раздвинулась в широкие улицы. Вместо запаха гнили и плесени в воздухе витал аромат свежеиспечённого хлеба и цветов с витрин. Здания здесь не гнили, а сияли стеклом и полированным камнем. Люди были другими: одетыми в чистые, яркие одежды, с упитанными, спокойными лицами. Они смеялись, не озираясь по сторонам, и их смех резал слух своей беззаботностью.
Джонхан чувствовал себя призраком, затерявшимся в чужом сне. Его давила эта чистота, этот покой. Каждый его шаг по блестящему тротуару казался кощунством. Он шёл, опустив голову, стараясь дышать реже.
Вот он — полицейский участок. Солидное здание с вывеской и чистыми стёклами. Его сердце заколотилось. Он сделал шаг к дверям... и замер.
Он увидел своё отражение в огромном, идеально чистом витринном стекле соседнего магазина. Призрак с Нижнего яруса. Измученное, грязное лицо. Глаза, полые от бессонницы и боли. Грубая повязка на левой руке. Но... не то. Не так должно выглядеть существо, три года пробывшее в руках маньяков. Оно должно быть сломленным, изувеченным, окровавленным, на грани смерти. Его история была недостаточно убедительной. В нём ещё чувствовалась какая-то звериная сила, а не полная уничтоженность.
Его взгляд скользнул с отражения на массивную, оштукатуренную стену между витринами. Грубая, неровная поверхность из строительного камня.
Мысль пришла мгновенно, ужасная и безупречная в своей жестокости. Руки — это инструмент выживания. Их ломать нельзя. А вот голову... Голова, залитая кровью, — это универсальный символ страдания. Это вызовет немедленную жалость, шок, не оставит времени на вопросы.
Не дав себе времени передумать, не думая о боли, которая уже стала его вечной спутницей, он отступил на шаг. Он представил лицо Арин. Её тихий стон. Её глаза, полные слез.
— Хуже уже не будет, — прошептал он, и в его голосе не было ничего, кроме ледяной, всепоглощающей решимости.
Он сделал резкий, разбегающийся шаг вперёд и изо всех сил, с коротким, сдавленным выдохом, ударился виском о выступающий острый угол каменной стены.
Глухой, кошмарный удар оглушил его. Мир на миг пропал, сменившись белой, сверкающей болью. По его виску, щеке, шее тут же потекла тёплая, липкая струйка крови. Она заливала глаз, капала на грязную куртку. Голова закружилась, и он едва удержался на ногах, прислонившись к стене.
Он поднял голову и мельком увидел своё новое отражение в стекле. Теперь он выглядел идеально. Настоящая жертва. Измученный, окровавленный, с безумным взглядом, готовый рухнуть в любую секунду.
Стиснув зубы, побледнев от накатывающей тошноты, он глубоко, прерывисто вдохнул и, шатаясь, оттолкнулся от стены. Оставляя на камне алое пятно, он направился к дверям участка. Путь назад был окончательно отрезан. Теперь только вперёд. В пасть льва.
***
Полицейский участок напоминал растревоженный улей. Воздух был густым от запаха дешёвого кофе, пота и пыли от старых бумажных архивов. Где-то у следователя орали на какого-то задержанного в потрёпанной кожанке, тот что-то хрипел в ответ, скрипели наручники. По залу протащили пьяного в стельку мужика, который мычал что-то невнятное и спотыкался на ровном месте. Телефоны звонили с разных концов, добавляя в этот хаос пронзительные, надрывные трели.
За одним из столов, заваленных папками, сидела женщина-сержант. Лицо её выражало вселенскую усталость. Она зажала трубку телефона плечом, пытаясь одной рукой дописать рапорт, а другой — помешать ложечкой мутную жидкость в пластиковом стаканчике.
— Да, мэм, понимаю, — её голос был ровным, выдрессированным годами подобных разговоров. — Ваш Мурзик — очень важный член семьи. Конечно, мы внесём его в базу. Да, я лично дам указание всем патрулям... Нет, мэм, взлом двери — это не наш протокол, даже если вы уверены, что он заперт в кладовке... Да... Да...
Она, наконец, бросила ложечку, потерла переносицу и, прижав трубку ухом, собрала под мышку папку, а в другую руку взяла стакан с кофе.
— Хорошо, я вам перезвоню, как только будут хоть какие-то зацепки, — пообещала она уже мёртвым голосом и, не дожидаясь ответа, бросила трубку на рычаг старого дискового телефона. Она обернулась к коллеге, дородному мужику, который скучающе кликал мышкой по монитору, играя в «Косынку».
— Слышал, Минсу? Пропала кошка. Персидская. Надо бросить все дела и ехать прочёсывать помойки. Мы ведь не следователи, а дворники, блин, высшей категории!
Минсу, не отрываясь от монитора, лениво пожал плечами:
— Ну не знаю, Соен-щщи. По-моему, так даже лучше. Меньше мороки, бумажной волокиты. Кошек искать — не маньяков ловить.
— Да чтоб тебя! — фыркнула она. — Я в академии на отлично криминалистику сдавала, а не «курс поиска пушистых подонков»! Я хочу серьёзными делами заниматься, а не...
Она не договорила. Её взгляд упал на входную дверь, и всё, что она держала в руках — папка, стакан с кофе — с грохотом полетело на заляпанный пол. Из разлитой коричневой лупы поползли клубы пара.
— Мать твою... — выдохнула она, и её рука инстинктивно рванулась к кобуре на поясе.
На пороге стоял призрак. Парень. Вернее, то, что от него осталось. Длинные грязные волосы слиплись от крови, которая стекала по его виску и щеке, заливая глаз и капая на пол. Лицо мертвенно-бледное, глаза остекленевшие от шока и боли. Он шатнулся вперёд, едва волоча ноги.
— Помогите... — его голос был хриплым шёпотом, едва слышным над гамом участка. — Мне... пожалуйста...
И он рухнул на пол как подкошенный, бездыханный.
На секунду в участке воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь гудением системного блока Минсу. Все замерли.
Соен первой опомнилась, оторвав руку от пистолета.
— Минсу, чего встал, как истукан?! — прорезала тишину её команда. — Вызывай «Скорую»! Быстро! Немедленно!
Она бросилась к телу, опускаясь на колени в лужу кофе. Она наклонилась к парню, аккуратно поворачивая его голову набок, чтобы он не захлебнулся.
— Эй! Эй, пацан! Слышишь меня? Не отключайся, держись! Слышишь?!
Минсу, побледнев, схватился за телефонный аппарат, с трудом набирая трёхзначный номер.
Пока трубка на том конце провода трезвонила, он обернулся к Соен, его глаза были круглыми от шока. Он кивнул в сторону потерявшего сознание парня и прошептал с горькой иронией:
— Ну, Соен-щщи... Вот тебе и серьёзное дело. Поздравляю.
***
Машина «Скорой помощи» с мигалкой, но без сирены, рванула от участка. В больнице, куда доставили парня, царила своя, медицинская суета. Дежурный хирург, молодой парень с усталыми глазами, снял окровавленную повязку и присвистнул, увидев состояние «пациента».
Соён стояла за стеклом процедурной, в руках — первые результаты осмотра и справка из социальной службы (вернее, её полное отсутствие). Она смотрела, как врачи возятся с телом, и её лицо было напряжённым. Бумага гласила: «Состояние здоровья критическое, множественные признаки длительного недоедания и проживания в антисанитарных условиях. Диагноз: сотрясение мозга лёгкой степени, истощение, обезвоживание, застарелые травмы, травматическая ампутация дистальной фаланги четвёртого пальца левой кисти».
Рядом пристроился Минсу, с новым стаканчиком кофе в руках. Он выглядел возбуждённым.
— Ну? — толкнул он её локтем, едва не расплескав кофе. — Соён-щщи, да ты посмотри! Это же он! Сто пудов! Пропавший щенок семьи Ким! Ким Джошуа! Дам сотку, это точно он!
Он сунул ей под нос старую, потрёпанную фотографию. Улыбающийся мальчик в строгой форме престижной академии. И правда, черты... очень похожи. Тот же разрез глаз, тот же овал лица. И на фото на руке мальчика — то самое массивное кольцо с фамильным гербом, которое нашли в кармане у найденного.
— Возраст сходится, — продолжал тараторить Минсу. — Пропал в четырнадцать, сейчас должно быть семнадцать. Примета — отсутствие пальца — вот она! Где был три года? Держали, скрывали... А тут смог сбежать, вот и голову себе разбил, да память потерял! Всё сходится, как по учебнику!
Соён молчала. Её взгляд перебегал с фотографии на лицо парня за стеклом. Врачи отошли, давая ему кислородную маску. И в этот момент его глаза встретились с её взглядом.
Они не были глазами испуганного, забитого подростка, три года пробывшего в аду. Они были... острыми. Слишком ясными и осознанными для человека в полуобморочном состоянии. В них мелькнула не боль, а быстрая, холодная оценка. Словно он не пациент, а тактик, оценивающий обстановку на поле боя.
Этот взгляд заставил Соён внутренне сжаться. Что-то здесь было не так.
— Ну что молчишь? — не унимался Минсу. — Дело ясное, как божий день! Если не хочешь звонить сама, я позвоню Господину Киму. Пусть приезжает, опознает. Логично же? Отец своего ребёнка сразу узнает и дело закрыто!
Соён медленно, нехотя кивнула, не отрывая глаз от парня. Но тот уже отвернулся к стене, всем видом показывая крайнюю степень истощения и отрешенности.
— Да... — наконец выдавила она. — Звони.
Минсу, довольно хмыкнув, направился к стойке медсестёр, где стоял громоздкий кнопочный телефон. Соён же осталась у стекла, сжимая в руках бумаги. Её внутренний детектор, тот, что годами засыпал от скуки, вдруг проснулся и завыл тихой, но настойчивой тревогой. Всё было слишком гладко. Слишком удобно. Как будто кто-то подстроил эту находку специально для них.
***
Кабинет для допросов был тесным и душным, пах старым линолеумом, табаком и пылью. Джонхан сидел на стуле, уже переодетый в больничную пижаму, слишком просторную для его худого тела. На голове — аккуратная белая повязка. Он выглядел бледным, но собранным.
Техник-криминалист, щёлкающий тумблерами на допотопном ящике с мигающими лампочками — полиграфе 90-х, — закрепил на его пальцах резиновые датчики, а на голову надел старый обод с проводами.
— Не волнуйся, — сказала Соён, наблюдая за процессом. Она стояла напротив, прислонившись к стене. — Это для протокола. Формальность. Тебе нечего бояться, если ты говоришь правду.
Джонхан посмотрел на неё, и на его губах появилась слабая, почтительная, но едва уловимо язвительная улыбка.
— Хорошо, мэм, я рассчитываю на вас... — Его голос был тихим, немного хриплым, идеально подходящим для образа выжившей жертвы.
Соён кивнула, но её нос невольно сморщился. От парня исходил странный, едва уловимый запах. Сквозь запах больничного мыла и антисептика пробивалось что-то другое... что-то знакомое. Сладковато-гнилостное. Где-то она уже это нюхала. Но где?
Допрос начался с базовых вопросов для калибровки прибора.
— Сколько у тебя рук?
— Д... две, — ответил Джонхан, с лёгкой дрожью в голосе.
— Ты мужчина?
— Да.
— Волосы у тебя тёмные?
— Кажется... да...
Прибор исправно чертил ровные линии. Правда.
Соён перешла к главному. Её вопросы были осторожными, не ведущими.
— Тебе причиняли физическую боль?
Пауза. Джонхан отвел взгляд, его горло сглотнуло.
— Думаю да...— прошептал он.
— Ты помнишь, как получил травму головы?
Он прикоснулся к повязке, его лицо исказилось от искренней, казалось бы, попытки вспомнить.
— Нет... только... громкий звук. И темнота.
— Тебя держали против твоей воли?
— Я... не знаю. Наверное... — его голос дрогнул.
— Ты помнишь своё имя?
Он опустил голову.
— Нет.
— Сколько тебе лет? Помнишь?
— Не помню...
Полиграф монотонно пищал, подтверждая: испытуемый говорит правду. Соён сжала кулаки. Всё было слишком идеально. Он играл — она это чувствовала кожей! — но не могла его поймать. Он смотрел на неё большими, почти детскими глазами, полными неподдельной, натренированной боли.
— Ладно, — вздохнула она, чувствуя раздражение. — Последний вопрос. Твоя рука... точнее отсутствие пальца. Ты помнишь, как это случилось? Это...
Она не успела договорить. Дверь в кабинет с грохотом распахнулась, ударившись о стену.
В проёме стоял господин Ким. Высокий, импозантный, в идеально сидящем дорогом пальто. Его лицо было бледным от волнения.
Соён вскочила, как ошпаренная.
— Вы что себе позволяете?! Здесь идёт следственное действие! Вам нельзя... — закричала она.
Сзади, запыхавшись, появился Минсу.
— О Боже мой, я пытался остановить... он просто вломился...
Но господин Ким уже не слушал. Его взгляд упал на Джонхана, и в его глазах вспыхнула буря эмоций — шок, неверие, надежда.
— Джошуа! Сынок! — его голос сорвался на сдавленный рыдающий шёпот. Он бросился вперёд, обхватив Джонхана, который замер в идеально сыгранном оцепенении, с широко распахнутыми от «непонимания» глазами. — Боже мой, это ты... живой...
Ким отстранился, держа парня за плечи, смотря ему в лицо, изучая каждую черту. Его взгляд скользнул по повязке на голове, по больничной робе, и в его глазах, помимо отцовской тревоги, мелькнуло что-то ещё — быстрый, холодный, оценивающий взгляд. Но это длилось лишь долю секунды.
— Спасибо вам, Мисс, — обратился он к Соён, и его голос вновь стал гладким и бархатным, полным благодарности. — Вы вернули мне сына. Я никогда этого не забуду.
Соён вынуждена была улыбнуться, кивая.
— Я... рада, что смогли помочь, господин Ким. Мы просто делали свою...
Её взгляд упал на руку Джонхана. Резиновые датчики с пальцев были сорваны, а проводок от головного обода — аккуратно разъединён.
Улыбка мгновенно сползла с её лица. Она посмотрела на Джонхана. Он уже снова смотрел на «отца» с наигранным, щенячьим непониманием, но в уголке его глаза она уловила крошечную, ледяную точку триумфа.
Но было уже поздно. Господин Ким, уже обняв парня за плечи, решительно повёл его к выходу, заслонив его собой. Но она успела заметить в уголке его глаза крошечную, ледяную точку триумфа. А на губах ухмылка. Минсу почтительно расступился.
Дверь закрылась. Соён осталась одна в кабинете, глядя на экран полиграфа, где линия правды ровно прервалась в тот самый момент, когда она задала свой последний, самый главный вопрос.
«Вот ты какой, — подумала она с леденящей душу ясностью. Ты не хотел, чтобы я его задала. Не хотел ответить на этот вопрос....»