I глава
Город назывался Хейгар. Не имя, а приговор, выдохнутый усталыми устами. Он был похож на гигантскую пепельницу, куда небо десятилетиями сбрасывало свой серый пепел. Дома-трущобы лепились друг к другу, кривые и побитые, словно пьяницы, готовые рухнуть от первого же крепкого ветра. Воздух был густым и обжигал лёгкие — копотью, гарью с металлургических заводов и сладковато-гнилостным дыханием задних улиц, где жизнь продавалась за глоток дешёвого виски и тепло чужого тела.
Здесь дрались за кусок хлеба с опилками, за сухое место под протекающей крышей, за взгляд, лишённый презрения. Даже эскортницы в подвёрнутых чулках и потускневшем бижутерье у «Бархатного кролика» не улыбались. Их глаза были пусты, как выеденные оконные проёмы заброшенных фабрик. Они просто стояли, живые товары в витрине безнадёги.
В одном из таких переулков, у выцветшей стены, испещрённой грязными граффити, курили двое. Они, как клыки из другого мира, вонзились в плоть Хейгара. Дорогие, но кричащие пальто, сытые, гладкие лица, довольные ухмылки. Они приехали с Верхнего яруса, туда, где небо было чуть светлее, чтобы пощекотать нервы грязью и пороком.
— Видал рожу у той рыжей? — хрипло смеялся один, выпуская дым кольцами. — Думал, скелет в парике обрядили!
Его приятель что-то отвечал, но смех заглушил его слова. Они были богом в этом аду, и им это нравилось.
В этот момент мимо них, прижимаясь к стене, пробралась тень. Высокий, до невозможности худой парень в пальто, которое когда-то было чьим-то сокровищем, а теперь висело на нём выцветшим, истёртым мешком. Длинные, грязные волосы цвета воронова крыла скрывали половину лица. Он шёл, уставясь в трещины на асфальте, и его плечо лишь слегка задело одного из богачей.
Эффект был мгновенным. Тот, подвыпивший, пошатнулся, каблук скользнул в жиже, и он с громким проклятием полетел вниз. Его друг расхохотался.
Парень — Джонхан — замер на секунду. Он обернулся, и из-под пряди волос блеснули глаза. Не испуганные, а быстро оценивающие. Он двинулся не назад, а вперёд, ловко подхватив падающего под локоть прежде, чем тот грохнулся в лужу.
— Виноват, — голос Джонхана был низким, хриплым от дыма и редкости использования. В нём не было ни страха, ни заискивания. Только холодная констатация. — Не заметил.
Богач, красный от злости и унижения, вырвал руку. Его лицо, пухлое и размягшее от хорошей жизни, исказилось гримасой чистого, неподдельного отвращения. Он окинул Джонхана взглядом с головы до ног, впитывая каждую деталь его нищеты.
— Проваливай, вонючка! — он прошипел, смахнув грязь с дорогой ткани. — Пока я не надумал переломать тебе кости. Иди к себе, на свалку, где твоё место.
Джонхан лишь кивнул, коротко и резко. Он не стал ничего добавлять. Он просто развернулся и зашагал прочь, его длинное пальто взметнулось, как крылья летучей мыши. Он не оборачивался, но его спина была напряжена, будто ожидая удара.
Богач, всё ещё ворча, полез в карман за портсигаром.
— Ёбаный в рот! — он ощупал пустой карман, и его лицо перекосилось от злости. — Из-за этого говнюка у меня видимо и сигареты упали! Видали наглость? Чуть под откос не отправил!
Его друг лишь похлопал его по плечу, предлагая свою.
Они не видели, как тень в переулке остановилась, прислонилась к стене и выдохнула. Только теперь, в относительной безопасности, по лицу Джонхана пробежала едва заметная дрожь. Но она быстро сменилась другой эмоцией. Уголки его губ поползли вверх, складываясь в удивительно хищную и светлую улыбку, резко контрастирующую с грязью и бледностью кожи.
Он разжал пальцы. В одной руке лежал тонкий, изящный кожаный кошелёк. В другой — пачка импортных сигарет и серебряный портсигар.
Тихий, насмешливый звук, нечто среднее между смешком и выдохом, сорвался с губ Джонхана. Он поднёс кошелёк к лицу, как актёр, обращающийся к невидимому зрителю.
— Наглость? — тихо прошептал он сам себе, и его глаза, серые и ясные, как сталь, блеснули азартом. — Нет. Это ремесло.
Его глаза, серые и ясные, как отполированная сталь, блеснули не азартом, а скорее ледяным, уставшим торжеством. Он сунул добычу во внутренний карман, а сигареты же он бережно спрятал во внутренний карман. Он уже чувствовал их вкус на языке — горький, дорогой, запретный.
Он сделал затяжку, зажёгши одну из украденных, и дым, чистый и ароматный, заполнил его лёгкие, на секунду перебивая смрад Хейгара. Он стоял, прислонившись к кирпичной стене, и смотрел, как два пятна дорогих пальто исчезают в тумане. На его лице не было ни злости, ни торжества. Только усталая, привычная пустота.
Он оттолкнулся от стены и пошёл дальше, глубже в лабиринт трущоб. Ему нужно было домой. Туда, где его ждал единственный смысл всей этой беспросветной, вороватой жизни. Где его ждала она.
Его шаги замедлились, когда он свернул в самую глухую часть района. Воздух здесь был гуще, тяжелее. Он пах затхлостью, мочой и чем-то ещё... сладковатым и неприятным, что Джонхан давно перестал замечать.
Его дом был в самом конце, похожий на сложенный из ржавого железа и гнилых досок гроб. Дверь с скрипом, больше похожим на стон, захлопнулась за ним, отсекая серый свет хейгарского вечера. Внутри было не лучше, чем снаружи. Хуже. Здесь запах не разбавлялся ветром — он висел в воздухе густым, неподвижным маревом: запах сырости, плесени, старой пыли и чего-то сладковато-тяжёлого, лекарственного, что въелось в стены за долгие годы.
Прихожая была ловушкой для теней. Джонхан, движимый привычкой, щёлкнул выключателем. Лампочка под потолком, засиженная мухами, мигнула раз, другой и погасла, не выдержав напора тьмы. Он и не надеялся. Он знал каждый сантиметр этого места на ощупь.
Он повесил своё пальто на гвоздь, вбитый в стену, и оно повисло там, как сброшенная кожа, источая запах улицы — дыма, пота и нищеты. Комната была одной на всех: кухня, гостиная, спальня. Всё вместе — не больше десяти шагов в длину и ширину. Облупившаяся штукатурка, пол, прогибающийся под ногами, единственное окно, заклеенное грязным целлофаном, чтобы хоть как-то удерживать холод снаружи.
И в самом углу, под горой одеял и тряпья, — кровать. Рядом с ней, на полу, гудел и пыхтел древний, ржавый обогреватель. Он был единственным источником тепла в этом ледяном склепе, и вся его скудная мощь была направлена на кровать. От него тянулись чёрные, оплавленные полосы на полу — следы былых коротких замыканий.
Джонхан подошёл ближе, его шаги поскрипывали на грязных половицах.
— Арин? Я дома, — его голос, ещё секунду назад хриплый и жёсткий, стал тише, мягче. В нём появились несвойственные ему нотки — трепетные, почти нежные.
Гора одеял шевельнулась. Из-под груды ткани показалось лицо. Лицо девочки. Худая, до прозрачности бледная, с синяками под огромными, слишком большими для этого измождённого личика глазами. Это была Арин. Его сестра.
— Ханни... — её голосок был слабым, едва слышным шелестом. Она с трудом приоткрыла веки, будто даже это стоило ей невероятных усилий.
— Всё хорошо, сестрёнка, всё хорошо, — он опустился на колени рядом с кроватью, его рука сама потянулась поправить одеяло, но он не решался коснуться её. — Сегодня хороший день. Очень хороший. Попался один... с верхнего яруса. Настоящий господин, представляешь? — Он пытался вложить в слова уверенность, которую не чувствовал даже сам.
Он полез в карман и торжествующе достал чёрный, ещё тёплый хлеб и маленький брикет масла.
— Смотри. Не тот суррогат, а настоящее. И хлеб свежий. Скоро, Арин-а, скоро мы накопим. Я обещаю. Самая лучшая клиника, самые лучшие врачи. Они тебя поставят на ноги, вот увидишь.
Он говорил это, глядя на груду одеял там, где должны были быть её ноги. Он говорил это каждый день.
Доставая затупленный нож, он отрезал ломоть, густо намазал его жёлтым маслом и протянул ей. — На, ешь. Тебе нужны силы.
Его собственная рука дрожала от холода. Он был бледен и худ, как и она, в его волосах застряли уличные соринки, а под ногтями — въевшаяся грязь. Он весь был воплощением усталости и нужды, но его глаза, устремлённые на сестру, горели лихорадочным, почти фанатичным светом.
Арин медленно перевела взгляд с его лица на хлеб. В её глазах не было голода. Только бесконечная, всепоглощающая усталость и глубокая, взрослая печаль. Она видела его дрожь. Видела дыру на локте его свитера. Видела, как он старается дышать ровнее, чтобы скрыть одышку от недавней пробежки.
— Я... не голодна, — она отвернулась к стене, её голос был тихим и надтреснутым. — Сам поешь. Ты весь продрог.
Улыбка сползла с его лица, словно её смыло ледяной водой. Осталась только маска усталости и пустоты. Он чувствовал себя не просто неудачником. Он чувствовал себя никчёмным. Он мог обвести вокруг пальца любого богача в переулке, мог просунуть руку в любой карман, но он был бессилен против этой тихой, спокойной жертвенности. Он не мог дать ей самого необходимого — надежды.
Они родились здесь, на самом дне Хейгара. Их мать – Минджу, измождённая женщина с потухшими глазами, торговала единственным, что у неё было, чтобы хоть как-то их кормить. Пока однажды не вернулась домой. Никто не знал, погибла ли она или просто решила уйти. Ей было всего двадцать восемь.
Арин тогда едва исполнилось девять, ему — четырнадцать. С того дня он стал и отцом, и матерью, и добытчиком. Он воровал. Подделывал пропуска. Обманывал. Выл от бессилия по ночам, зажимая рот рукой, чтобы не напугать сестру.
Но даже в этом аду он не сдавался. Его ум, острый и цепкий, искал выход. Он воровал не только еду и деньги. Он крал знания. Старые учебники по медицине, справочники, брошюры о болезнях — всё, что мог раздобыть на свалках или в публичных библиотеках, куда его выгоняли пинками под зад, стоило лишь заглянуть. Он изучал анатомию по истрепанным картинкам, зачитывал до дыр разделы о сосудистых заболеваниях, пытаясь понять, что случилось с ногами его сестры.
— Ладно, — тихо сказал он, откладывая хлеб. — Я потом. Сначала... позволь взглянуть.
Его голос приобрёл другое, профессиональное звучание. Он отодвинул одеяло. Воздух снова сдвинулся, и теперь в нём явственно читался запах болезни — сладковатый, гнетущий.
Её ноги были укутаны в чистые, но до серости застиранные бинты. Он принялся разматывать их с привычной, почти хирургической аккуратностью. Его пальцы, обычно такие ловкие в краже, теперь были нежны и точны.
Под бинтами открылась страшная картина. Ноги были худыми, почти неживыми, с синюшной, тонкой кожей. Но самое ужасное было ниже колен — кожа была тёмно-багровой, почти чёрной, холодной на ощупь. Начиналась гангрена.
Джонхан склонился низко, его лицо стало сосредоточенным и строгим. Он аккуратно ощупывая ткани вокруг поражённого участка, проверяя температуру, чувствительность, ища малейшие изменения. Он водил пальцем по воображаемым линиям, представляя схемы сосудов и нервов из украденного атласа анатомии.
— Всё... нормально, — выдохнул он, и его голос дрогнул лишь на мгновение. — Отёк чуть спал. Держись, сестрёнка. Ты большой молодец.
Он снова забинтовал её ноги, его движения были быстрыми и уверенными. Ритуал давал ему иллюзию контроля. Иллюзию, что он не просто беспомощный свидетель, а врач, ведущий трудную битву.
Завернув её обратно в одеяла, он погладил её по голове — быстрым, скупым жестом. — Спи. Я скоро вернусь.
Он вышел на улицу, оставив её в холодном полумраке, с куском хлеба на тумбочке, который она не будет есть. Ему нужно было дышать. Или просто бежать. Бежать от своего бессилия, от её тихого упрёка, от запаха смерти, который всё явственнее витал в их доме.
---
Джонхан брел по берегу, не видя ничего вокруг. Под ногами хрустел не песок, а какая-то стеклянно-пластиковая крошка, перемешанная с гниющими отбросами. Река Стикс — так её звали в народе — была не водной артерией, а открытой канализацией Хейгара, куда с Верхнего яруса стекали все отходы, физические и моральные. Вода была густой, чёрной, маслянистой, и от неё исходил тяжёлый химический запах, перебивающий даже привычную вонь.
Но здесь было тихо. Болезненная, звенящая тишина, нарушаемая лишь бульканьем гниющей воды. Здесь он мог дышать. Или, по крайней мере, делать вид.
Он остановился, глядя на серое, свинцовое небо. Ветер, резкий и холодный, трепал его длинные волосы, забираясь под тонкую ткань одежды. Он вздрогнул и глухо вздохнул. Из кармана он вытащил украденный кошелёк, снова раскрыл его. Пусто. Лишь жалкие бумажки.
«Значит, знал, — с горькой усмешкой подумал Джонхан. — Знает, что на дне водятся крысы, и кидает им подачки. Чтобы только не полезли выше».
Стиснув зубы, он изо всех сил швырнул кошелёк в чёрную воду. Тот плюхнулся и медленно, нехотя пошёл ко дну. Как и всё в этом городе.
Он воровал с самого детства. Сначала — яблоки с лотка, потом — кошельки у зазевавшихся прохожих. Сейчас ему было почти семнадцать, а он всё так же стоял у этой проклятой реки, с пустыми карманами и ледяным комом безысходности в груди. Он ненавидел себя. Не за воровство — за то, что этого всё равно было недостаточно. За то, что он не мог дать Арин ничего, кроме обещаний, которые растворялись в смоге Хейгара, как и всё остальное.
Тяжело вздохнув он уже собрался уходить, повернулся, как вдруг его ботинок задел что-то мягкое и упругое в воде. Он отшатнулся, думая, что это дохлая крыса или мешок с отбросами.
Но это было нечто большее.
Что-то тёмное, налитое водой, неуклюже перекатилось на волне и мягко, почти ласково, ударилось о его ногу.
Джонхан обернулся. И застыл.
Из чёрной, маслянистой воды на него смотрело лицо. Вернее, то, что от него осталось. Раздутое, бело-синее, с облезшей кожей и пустыми глазницами, забитыми тиной. Водоросли спутались в волосах, как грязный венок.
Крик, резкий и животный, вырвался из его горла сам по себе. Он отпрыгнул назад, споткнулся и грузно сел в липкую грязь, сердце колотилось где-то в горле, в висках стучало.
Мёртвых он видел. В Хейгаре это было обыденностью. Но не так. Не здесь.
Он сидел, тяжело дыша, пока паника не отступила, сменившись ледяным, щемящим любопытством. Труп был одет. Одежда — дорогая, хоть и испорченная водой, ткань пальца качественная, с едва видным, но знакомым гербом на запястье — скрещённые ключи Академии «Элизиум». Знак из другого мира.
Задрав штанину, он, преодолевая отвращение, подполз ближе и потянул тяжёлое, налитое водой тело на берег. Оно издало тихий, жуткий хлюпающий звук.
И тогда он увидел.
Правая рука трупа была сжата в кулак, а на безымянном пальце левой... его не было. Совсем. На его месте была лишь обглоданная временем и рыбой кость, торчащая из мясо-тканного сгустка. Чистый, хирургически точный срез.
В памяти, как удар ножом, вспыхнуло воспоминание.
Тёмный переулок. Его с товарищем прижимают к стене громилы. Один тычет ему в лицо пожелтевшей бумажкой. — Смотрите-ка, похож, а? Словно брат-близнец. Сдадим его Кимам — нам же мешок кредитов отсыпят за потерю их цыплёнка! Джонхан, испуганный, вырывается: «Да вы что! Это не я!» Один из бандитов хватает его руку, с силой разжимает пальцы. — Ага, видите? У того палец отсутствовал. А у этого — все на месте. Не повезло, парень. Похож, а не тот. Его отталкивают, и он, пошатываясь, видит на земле потрёпанный плакат: «Пропал Ким Джошуа. Найдёвшему — награда». И там — его собственные, но лучше одетые и ухоженные черты. И строчка: «Особые приметы: отсутствует безымянный палец на левой руке».
Сердце Джонхана заколотилось с новой силой, но теперь не от страха, а от бешеного, адреналинового возбуждения.
Он наклонился над телом, уже не чувствуя ни запаха, ни ужаса. Его глаза, сузившись, стали внимательными, острыми, как у хищной птицы. Он осматривал труп с странным, почти профессиональным любопытством.
«Трещина на затылочной кости... Удар тупым предметом. Но не смертельный... А вот это...» Его пальцы, ловкие и тонкие, провели по грудной клетке, нащупывая неестественную вмятину под мокрой тканью. «...Пуля. Ранение в грудную клетку, вероятно, в область сердца. Это главное. Его убили. Не утонул. Убили».
Он был уверен. Годы изучения украденных медицинских атласов и справочников не прошли даром. Он читал на этом разлагающемся теле, как на открытой книге.
Взгляд скользнул на другую руку. На указательном пальце, словно насмехаясь, ярко блестело массивное золотое кольцо с резным фамильным гербом. Какой-то птица, сжимающая в когтях ключ. Джонхан не знал, что это за символ, но он кричал о богатстве.
Мальчик явно из богатой семьи. Пропавший несколько лет назад. Убитый. И... очень похожий на него.
Мысль родилась мгновенно, целиком, уродливая и гениальная. Не просто сообщить о теле. Нет. Это слишком мало. Слишком рискованно.
«Если я расскажу полиции... мне заплатят гроши. А если...»
Он медленно, почти благоговейно, потянулся к руке трупа. Рука застыла в сантиметре от холодной кожи. Внутри всё сжалось в ледяной ком — первобытный ужас, отвращение, страх. Это было неправильно. Кошмарно. Грешно.
Пальцы дрогнули, отшатнулись сами собой.
Нельзя. Это последняя черта. Тот, кто переступит её...
Мысль оборвалась, упёршись в одно-единственное, неизменное: Арин.
Он представил её дыхание — слабое, прерывистое. Её глаза, теряющие последний блеск. Холод в их лачуге, который пробирался уже не только под одежду, а глубоко в кости, в саму душу.
Тихий, сдавленный стон вырвался из его горла — звук ломающейся воли. Глаза зажмурились на мгновение.
Когда он открыл их, в них не осталось ничего, кроме пустой, стальной решимости. Он сделал последний, роковой вздох и двинулся вперёд.
Пальцы, всё ещё дрожа, но уже неотвратимо, обхватили холодное, склизкое золото. Прикосновение было осквернённым, отвратительным. Кольцо поддалось не сразу, с противным, влажным чмоканьем, будто сама смерть не хотела отпускать эту добычу.
Он дёрнул — резко, почти с яростью.
И оно сошло.
Джонхан отпрянул, сжимая в кулаке трофей. Металл жёг ладонь ледяным холодом, но внутри, в груди, полыхал адский, всепоглощающий огонь. Не торжества. Не победы. А осознания цены.
Он поднял взгляд на лицо покойника. На свои черты, обезображенные смертью. И увидел в этом ужасе не конец, а начало. Уродливый, чудовищный, но единственный шанс.
Билет в другую жизнь. Пропуск в ад, который выглядел как рай. Его шанс вытащить Арин со дна. Даже если ценой этого станет он сам. Его душа. Его имя. Всё, что от него оставалось.