Глава 8
июнь 2017
— Тём, нам надо будет уехать...
Артём от неожиданности чуть не уронил меню под стол: вовремя перехватил ламинированный лист за край и отложил в сторону. Желание попробовать чёрный бургер исчезло. Мама посмотрела на него сквозь ресницы и сложила ладони на коленях, как отличница на фотографии из начальной школы. Артём взъерошил волосы.
Они пришли с мамой в бургерную отметить его Выпускной из девятого класса: большое празднество родительский комитет единодушно решил не закатывать, потому что 9 "Б" всем составом превращался в 10 "Б", но и Варины родители, и его мама решили, что дети заслужили праздник. Поэтому Ветровы вчера ещё съездили в какой-то ресторан их знакомого, разодетые, как богачи в кино, а Артём затащил маму в бургерную.
Он надеялся, будет весело, но после маминого заявления всё меню показалось исключительно неаппетитным. Мама поправила юбку и сцепила пальцы в замок.
— Понимаешь, мне предложили работу. В крупной компании, не как здесь. В Питере.
— В Питере? — глухо переспросил Артём, голос прозвучал жалко.
— Да! У них есть корпоративное предложение по ипотеке. Но если мы продадим нашу квартиру здесь, то сможем погасить её, ещё и досрочно. Ты поступишь в школу там, потом сразу же в институт. Там много школ при институтах. С военной кафедрой, а?
Артём почесал бровь. Мама взяла в руки солонку и растерянно пошкребла наманикюренным ногтем остатки клея от этикетке на стекле.
Они с ней когда-то мечтали об этом, когда он был совсем пацаном и ещё даже не познакомился с Филом: перебраться в большой, красивый, завораживающий город. Мама тогда свозила его в Санкт-Петербург, и Артём навсегда его запомнил городом больших каменных львов и острых и тонких, как зубочистки, крыш, накручивающих на шпили облака, похожие на сладкую вату. Он иногда подсаживался к ней смотреть российское кино, и когда показывали Санкт-Петербург, вслух мечтал когда-нибудь приехать туда туда учиться на важную профессию: адвоката, переводчика, переговорщика...
Когда-нибудь — но не сейчас же!
Боковым зрением Артём выхватил бордовый фартук официанта справа и подтянул к себе меню. А вот мама к меню даже не потянулась — вместо этого тонко улыбнулась:
— Выбери для меня что-нибудь сам, Тём.
Артём пожал плечами:
— Ладно.
Сделать заказ было несложно: себе Артём заказал чёрный бургер с котлетой из говядины, а маме, вечно сверяющейся с калорийностью продуктов, обычный чизбургер с куриной грудкой в панировке. И обоим по стакану колы. Разумеется, без сахара. Когда официант повторил заказ, сделал пометки карандашом в потрёпанном блокноте и забрал меню, за столом повисло непривычное молчание.
Обычно они с мамой разговаривали, не умолкая, скакали с темы на тему — мама шутила, с Тёмы на Тёму, — и сегодня Артём хотел обсудить с мамой многое: поговорить о Филе, которого родители не пустили даже на торжественное вручение аттестатов; о собеседовании в десятый класс, которое маячит на горизонте; о том, что он хочет опять пойти работать на лето официантом, как в прошлом году.
Забавно: всё это казалось ему до ужаса важным, но после маминой новости потеряло всякий смысл.
Артём вытянул из стаканчика зубочистку, задумчиво прикусил кончик и посмотрел в окно. За чёрной нитью гирлянд и большими разноцветными буквами названия, которое отсюда, справа налево, невозможно было прочитать — только угадать, суетился центр города. Парковались машины, после вчерашнего ливня все — коричневые, и родители, кто в джинсовках, кто в футболках, а кто уже в сарафанах выводили нарядных детей. Бургерная находилась на втором этаже: прямо над малым залом кинотеатра, который только недавно отремонтировали и куда Фил всё пытался затащить его, обязательно в компании Вари.
Артём перевёл взгляд на кирпичную стену, выкрашенную в апельсиновый цвет. С постера в белой деревянной раме на него недовольно смотрел джек-рассел-терьер в ветеринарном конусе — главный герой второй части мультфильма. Они с Варей видели первую часть. Ей нравилось такое: детские картинки со взрослыми траблами. Возможно, будет классно сходить на вторую часть втроём — после того, как всё утрясётся и они все будут зачислены в 10 «Б» к Янине Сергеевне.
Артём посмотрел на маму и вздохнул: если утрясётся, конечно.
— Тём, ты чего замолчал? — мама подалась вперёд и приобняла себя за плечи.
Артём пожал плечами:
— А что говорить-то?
— Не знаю... Что ты думаешь об этом?
Артём отложил зубочистку на салфетку и взял вторую.
— Мам, а тебе давно... Предложили?
— Ещё в апреле.
— А что ты раньше не сказала?
— Я попросила время подумать... — Кончиками пальцев мама поправила салфетку, чтобы она лежала параллельно краю стола. — Я не могу принять это решение без тебя. А ты и так на нервах был перед этим вашим ОГЭ, я не хотела, чтобы ты ещё из-за этого переживал. Думала, в спокойной обстановке всё обсудим... Что ты думаешь, Тём?
Мысль, что они с Филом оба вдруг окажутся новенькими на мгновение показалась забавной: с тех пор, как их поставили друг против друга на тренировке, они всё делали вместе. Но только на мгновение, потому что если Фил пойдёт в его школу, а Артём пойдёт в школу в другом городе — это уже будет невместе. И там, в другом городе, у него ничего не будет. Чистый лист, на котором не он, а люди, его окружающие, коренные питерские, столичные, старожилы школы, начнут писать его историю. Не Артему, а им выбирать, что петь на Выпускном, танцевать ему или нет, на Артему, а им решать, станет он своим или до конца школы останется чужаком.
А он и так почти везде был чужим...
Вторая зубочистка легла на салфетку. Артём постарался положить её параллельно предыдущей и потянулся за следующей. Ему не хотелось думать, потому что в голову сразу лезли картинки, как они упаковывают вещи в большие коробки от телевизора, шкафа, морозилки и мультиварки, которые пылились на балконе, как он обнимает Варю на прощание, как стоит в аэропорту и сквозь подмороженные окна наблюдает, как готовят их борт, как Фил пожимает ему руку, и его глаза становятся холоднее, темнее — безразличнее.
Горло зажало спазмом. Артём сглотнул, бросил третью зубочистку на салфетку и, взъерошив волосы, прошептал:
— Я не могу, мам... Я... Я Филу обещал...
— Что? — мама поморщилась и подалась вперёд; как назло, гавайская музыка из колонок над ними зазвучала громче. — Тём, я не слышу. Говори громче!
— Я не могу, мам, — Артём попытался улыбнуться, но в носу противно защекотало. — Я Филу обещал, что не брошу его одного. Что мы будем рядом. Мы... Мы на крови клялись.
Артём развернул к маме ладонь. На зеленоватой от бледности коже отчётливо пролегала тонкая белая линия шрама, оставленного складным ножичком — отцовским подарком на двенадцатилетие — и уверенной рукой. Никто не знал, как после первых своих соревнований вне дома, они, оба проигравшие, пережившие досаду и ярость тренера и гнев отца Фила, поклялись всегда быть вместе.
Артём не собирался нарушать эту клятву. Потому что он всегда исполнял обещания. И потому что сейчас он был нужен Филу как никогда. Артём глядя в глаза Филу обещал, что решит его проблемы с отцом; Артём пожимал руку Андрею Алексеевичу и обещал, что поможет Филу освоиться в их гимназии и не допустит того, что Фил учинил в лицее.
Разве мог он их всех теперь подвести?
Мамины ногти щекотно скользнули по рубцу. Она поджала губы и качнула головой:
— Кошмар. Что я за мать, что столько лет этого не замечала.
— Ты хорошая, мам, — сжал руку в кулак Артём. — Просто... Я немного подрос, кажется.
С коротким смешком мама откинулась на спинку диванчика и, прикусив кончик ногтя, посмотрела в окно. Повизгивания и топот внизу стихли: сеанс уже начался. Им принесли колу. По запотевшему стеклу стекали капли. Артём, не зная, что и сказать, подтянул к себе стакан и принялся наблюдать, как в детстве, за тем, как крохотная капля стекает сверху вниз, петляет между каплями покрупнее, но поглощает остальные, поменьше, и срывается вниз, на подставку, крупной тёмной кляксой.
Через три кляксы мама тоже подтянула к себе колу и, поболтав трубочкой лёд, глянула на Артёма поверх стакана:
— Твои предложения, Тём?
— В смысле? — поднял голову Артём.
— В коромысле, — вздохнула мама совершенно спокойно и нервно дёрнула плечом. — Мне важна эта работа, тебе — обещание Филу. Хорошо. Что ты предлагаешь делать?
Артём поёрзал на диванчике. Кожаные сидения всё-таки не самое удачное решение для кафе: от них становилось жарче, чем от еду, к ним прилипали штаны, ладони, и удобно устроиться никак не получалось. Артём поправил воротник клетчатой рубашки и поморщился:
— А что я могу предложить? Ну... Ну... Давай ты...
Он помотал головой. Предлагать маме никуда не уезжать он бы не посмел. Она так старалась, чтобы он был счастлив: принимала его друзей с ночёвками; приезжала на соревнования по борьбе, даже если ей было не очень удобно; оплачивала его курсы по деловому английскому, даже когда сделка была не очень удачной и выплаты были низкими. И никогда не жаловалась ему: только иногда вечерами Яне по телефону плакала в трубку, уверенная, что Артём в наушниках гоняет по виртуальному миру на пару с Филом.
Мама заслужила быть счастливой.
— Давай я... Тут останусь? Доучусь — и к тебе, а?
— Ловко ты это придумал, — усмехнулась мама. — А жить ты где будешь?
— Дома.
— Дома? — лёд в мамином стакане забряцал громче. — А если что случится?
— Что случится?
— Пожар, наводнение... Если с тобой что-то случится, Тём? Я себе этого никогда не прощу.
Мама отставила стакан в сторону и утомлённо помассировала виски. Принесли заказ. Как с картинки: бургеры подали с картошкой фри и соусами, сырным и кетчупом, с перчатками и яркой пластиковой шпажкой. Мама поблагодарила официанта коротким кивком. Артём отодвинул бургер в сторону.
— Мам, но ты же так об этом мечтала. Разве ты можешь не поехать из-за меня? Я уже взрослый.
— Какой ты взрослый, Тём? Тебе шестнадцать только-только исполнилось. Как я тебя одного оставлю?
— Так я не один. Есть Ветровы, есть Фил... У меня отец есть, в конце концов!
— Отец...
Покрутив кусочек картошки в руках, мама обмакнула его в сырный соус и отправила в рот. Глаза её, всегда светло-зелёные, летние, показались болотными, хотя освещение не изменилось.
— Отец... — саркастично повторила мама и хрипло хохотнула. — Отец-молодец, ё-моё...
В детстве Артём полагал, что родители разошлись друзьями и сохранили хорошие отношения, но чем старше становился, тем сильнее начинал подозревать, что ему, тогда ещё подростку в самый пик пубертата, просто многое недоговаривали. И Артём не был уверен, что хотел бы знать обо всём.
Мама подвинула тарелку поближе и вполголоса, как будто разговаривала сама с собой, вздохнула:
— Ну а почему нет? Ты хоть не один будешь... А хотя...
— Что?
— Ничего, — мама с улыбкой зашелестела перчатками. — Всё в порядке. Я просто... Не заметила, что ты так вырос, Тём. Что ж, ладно. Если ты так хочешь, я напишу Саше. Встретимся, поговорим, готов ли он пожить с тобой пару лет. Давай сделаем, как ты предлагаешь.
— Серьёзно? И ты... Не расстроишься?
— Конечно, мне будет тебя не хватать. Но, знаешь, кто любит, должен принимать выбор того, кого любит.
— Это из какой-то книжки, да?
— Ну, не совсем, — усмехнулась мама. — Скоро узнаешь. Скажи только, ты не пожалеешь, Тём?
Артёму очень хотелось спросить: "А ты, ма?" Но он ничего не сказал: мотнул головой и вгрызся в сочный, горячий бургер.
22 января 2019
Артём пялился в потолок, отстукивая кончиками пальцев по холодной стене незатейливый ритм. Раньше у него в комнате стоял синтезатор: после развода они привезли его из старой квартиры. Иногда вечером мама садилась за него поиграть, иногда они с ней пытались играть в четыре руки, но всё больше маме нравилось слушать, как играет Артём.
Правда, года четыре назад синтезатор пришлось продать: он занимал слишком много места, да и видеокарту пришла пора обновлять, чтобы с Филом поддерживать виртуальный контакт. Ему на смену пришла гитара, но руки всё ещё помнили. И пальцы перемещались по неровностям стены, как по клавишам.
«Что мама скажет, когда узнает, что случилось!» — Артём растёр ладонями лицо и с кряхтением перевернулся на живот, вжимаясь щекой в жёсткую подушку. Койка запоздало страдальчески простонала под его весом.
Небо полыхало в зарешеченном окне. Но понять, сколько времени — десять утра, полдень, или уже четыре часа — было невозможно. Артём невольно покосился на левое запястье и поморщился. Часы у него отобрали вместе с ремнём. И если ремень Артём ещё мог понять: мало ли, заключённый решит повеситься или задушить сокамерника (в Варькиных сериалах такое было сплошь и рядом), то зачем забирать часы, не понимал.
Чтобы заключённый чувствовал себя отрубленным от остального мира?
Если так, то это работало.
Артём поймал себя на том, что уже считал себя заключённым — обречённым, хотя совершенно ничего не понимал. Вчера он долго ворочался, не мог уснуть: вспоминал Варины глаза, ярость Фила; думал о заявлении на Шаховского; койка скрипела от каждого вздоха; железный каркас, прикрытый тоненьким матрасом, был таким волнистым, что теперь рёбра ныли, как после драки. Засыпая, Артём подумал было, что всё случившееся — кошмар, а потом среди ночи едва не грохнулся с койки, пока падал во сне.
Подобрав под себя подушку, Артём сощурился и всмотрелся сквозь решётку на окошке в небо. Кажется, на улице только-только начинало светать, так что белые рваные облака светились золотом. В это время он всегда сидел в школе, склонившись над уроками, и отчаянно зевал, пока Фил припадал на ухо какими-то дурацкими шутками, а Варя в попытке не рассмеяться кривила серьёзную мину и пыталась их поучать. Как Мальвина.
От воспоминаний в горле запершило. Артём сжал губы и до жара растёр лицо, стараясь отвлечься, но мысли всё равно возвращались к друзьям. «Интересно, как там они? Только бы Фил ничего не выкинул. В своём репертуаре... Хватит и меня, — Артём рывком уселся на постели. — А то с него станется: к Муромцеву попереться...» На месте Фила, да ещё и с его характером, Артём так и поступил бы: назначил встречу — или подкараулил у школы — и прижал к стене с вопросом, какого чёрта. Проблема была в том, что Артём находился на своём месте, на этом самом месте, откуда он никак не мог предостеречь Фила.
Артём мягко спрыгнул с койки на холодный пол и огляделся в поисках зимних ботинок. Вчера, в полусонном, полуобморочном — полуадекватном состоянии он едва ли смог понять, куда он попал. На автомате умылся, рассмотрел в замызганном зеркале цветущий фингал на щеке и завалился спать, повыше и подальше.
Ботинки без шнурков нашлись под столом, ввинченном под зарешеченным окошечком. А на столешнице стояла расстёгнутой синяя спортивная сумка.
Её занесли ближе к ночи — вроде бы от отца. Все вещи в ней лежали как попало: не то отец собирал кое-как, не то менты очень старательно пытались найти там что-то полезное, но, видимо, не нашли. Зато Артём нашёл сменную одежду — не спать же было ему в школьной рубашке, в самом деле — и тёплые носки. Рядом бросили полотенце и одноразовый набор для чистки зубов. Артём не знал, полагалось ему это как заключенному или расстарался отец. В последнем он откровенно сомневался. Отстаивая своё право жить с отцом, Артём сильно недооценил безразличие того ко всему, кроме азартных игр.
Нет, иногда, конечно, батя вёл себя как батя и мог пожарить яйца со вчерашней картошкой сыну на завтрак перед школой, или поужинать вместе с ним бутербродами за очередным бессмысленным боевичком со Стэтхэмом, или даже на заре лета выехать за город на рыбалку на мелкую горную речушку и вытащить полведра карасей... Но зимой всё чаще пропадал на подработках, чтобы заведомо проигрышно вкинуться в онлайн-казино, потому что в долг ему уже не давали, как и кредиты, впрочем: слишком много и слишком многим он задолжал. А Артем всё чаще уходил домой: ночевать среди упакованных в пыльные коробки вещей, ожидавших продажи квартиры и переезда.
Какая, в конце концов, разница, где ночевать одному?
Даже здесь, в отрыве от всего мира, под потолком на скрипучей кровати, Артёму спалось не лучше и не хуже, чем всегда. Когда они ездили на соревнования в трясущемся холодном плацкарте, не спавший всю ночь Фил завистливо вздыхал по утрам, втихушку от тренера заваривая кофе три в одном, что это суперспособность Артёма — спать в любом месте, в любой позе, при любых обстоятельствах.
Артём поморщился, отгоняя ненужные воспоминания и нырнул в сумку, которую вчера так и недоразобрал. На него вдруг пахнуло поездом. Эта старая сумка с перешитой эмблемой, затёртыми ручками и обломком пластмассового карабина была его дорожной сумкой: она видела и Владивосток, и Хабаровск, и Благовещенск, и поезда, и автобусы, и реки, и море, и спортивный лагерь, и хостел, который выбрал их тренер, и лагерь летний, и квартиру отца, и дом. А теперь ещё и камеру.
Наверное, если представить, что всё это — просто очередное соревнование, очередная поездка дня на три, максимум, на неделю, которая закончится счастливым возвращением домой, станет гораздо легче.
Артём задумчиво пошкрябал ногтем лохмотья на ручке. От собственной наивности стало смешно до першения в горле:
— Соревнования — проверка на силу. А это что? Проверка на вшивость?
Кое-как утолкав школьные вещи, разбросанные вчера, в сумку, Артём спустил её под стол и только теперь заметил на рыжем дощатом полу мятый белый листок. Видимо, вывалился вчера из сумки.
Артёму хватило беглого взгляда, чтобы скомкать листок: это была записка от отца. Артём понятия не имел, что ещё отец мог добавить к тому, что уже сказал в кабинете директора.
Там отец рассказал, как не принимал участия в воспитании Артёма, как всем занималась жена, которая бросила сына полтора года назад. Рассказал, что денег в семье не хватает, поэтому он работает на заводе, а потом — на подработках и поэтому не знает, чем занимается сын (а о ставках на спорт и прочих развлечениях, на которые уходили деньги, он предпочёл умолчать). И глядя в глаза Артёму, собственному сыну, признался, что плохо знает его, что начал замечать, как сын пропадает где-то иногда по ночам, и что всё-таки виноват в том, что случилось с Артёмом.
"Меня не было рядом, — сказал он. — Чтобы остановить".
Артём всё крутил это в голове, и последняя часть предложения ему казалась лишней: отца просто не было рядом.
Артём что-то воображал, убеждал себя, что рыбалка, совместный просмотр фильмов и завтраки за одним столом и в разных экранах — это то же самое, что играть на кухне Ветровых в шахматы с Олегом под ворчание Вари и мурлыканье Яны, колдующей над фирменным тыквенным супом у плиты. Сейчас понимал: нет. И если бы Варю вдруг несправедливо обвинили в чём-то, Олег — Артём не сомневался в этом — поверил бы ей, да даже если бы не поверил — всё равно стал бы защищать, не пустил бы всё на самотёк, не оставил бы её одну, отделавшись короткой запиской на тетрадном листе.
Подопнув воздух, Артём в три широких шага дошёл до санузла. Наощупь хлопнул по выключателю. Грязный свет резанул глаза. Артём рефлекторно поморщился и выбросил чуть влажную бумажку в унитаз. Когда ржавая вода, покружив записку, безвозвратно утянула её в канализацию, Артём подошёл к подошёл к раковине, открыл воду и вгляделся в мутное отражение. Синяк на скуле медленно желтел — значит, у Фила всё-таки получилось сдержаться, иначе синяк становился бы только чернее, — и зудел. С трудом сдержав желание почесать его, Артём неохотно вытащил из надорванной упаковки зубную щётку и выдавил из маленького тюбика зубной пасты горошину. Как в детстве.
Паста была безвкусной, а чистка зубов казалась глупым занятием, но Артём заставлял себя елозить щёткой вверх-вниз по зубам. Хотят его напугать? Подставить? Не дождутся!
Артём сплюнул пасту в раковину и умылся, до онемения поливая лицо без преувеличения ледяной водой. Потом жестоко растёр лицо и руки полотенцем и вышел из санузла. Свет выключать не стал. Забрался в ботинках в угол нижней койки и задумчиво смотрел на грязно-жёлтую полоску света, подсвечивавшую комья грязи и разводы на крашенных-перекрашенных полах.
Тупить в пол долго оказалось невозможно: в голову почему-то полез Достоевский. В том году они с Варей делали совместный доклад по «Преступлению и наказанию» и вслух изнемогали от обилия отсылок на Библию, которые в истории проститутки и убийцы казались совсем не к месту, пока не заглянул Олег. Только из его рассказа Артём запомнил, что для Достоевского книгой, благодаря которой он выжил на каторге, стало Евангелие — этот вопрос ему ещё и в ВПР попался и принёс решающий для «пятёрки» балл. Тогда Артём впервые слушал о жизни и творчестве Достоевского с интересом и шикал на Варю, которая всё пыталась выпроводить отца.
Варя даже понятия не имела, какие у неё крутые родители...
У Артёма с собой Евангелия не было — не было даже половины учебников, потому что они с Варей таскали их пополам, но идея почитать что-то, чтобы не сойти с ума, показалась неплохой. Артём качнулся вперёд, к рюкзаку (пружины койки протяжно застонали, завизжали) и наугад вытащил учебник.
Обществознание.
На душе почему-то стало веселее. Открывая учебник по кислотно-розовому, Варькиному, стикеру, Артём хохотнул в пустоту:
— Ну, может, культуру поучу. На радость Янине Сергеевне.
Не получалось. Картины-архитекторы-памятники мешались в голове в одно красивое киношное полотно, в Питер с открыток, которые привозила Варя, в декорации из компьютерных игр. А реальность оставалась всё той же — промозглой и мрачной, построенной из мутно-зелёных стен и грязно-рыжего пола.
Отодвинув учебник в сторону, Артём поднялся из-за стола, потянулся так, как будто за парой абзацев просидел все шесть часов, и подошёл к зарешеченному окошку под потолком. Благодаря росту он мог, не приподнимаясь на носочки, видеть, что происходит на улице. И судя по тому, как солнце играло огненными бликами на окнах дома напротив, ещё не закончился даже первый урок.
Учиться без фонового шума — топота пятиклассников в коридоре, шушуканья Алисы с Верой, шиканья Вари на Фила, дискуссий Виктора с учителями, да хотя бы без музыки в наушниках — оказалось невозможно. Тишина была... Неправильной. Можно было услышать, как вдалеке по асфальту скрипят шины автомобилей, как капает в санузле вода из крана и набирается бачок — можно было услышать мысли, от которых Артём предпочёл бы убежать в наушники.
Как он ни старался, всё равно возвращался во вчерашний день. К пустому взгляду отца, к заплаканным глазам Вари, к Филу, покачивающемуся с ноги на ногу, как перед боем, к Олегу, тень которого мантией-невидимкой укрыла Варю от излишнего внимания полицейских. Артём видел это сквозь тонированные стёкла старой "Тойоты", и почему-то ему даже в голову не пришло дать знать о себе: стукнуться, опустить стекло — вывалиться из машины и крикнуть Олегу: "Помоги, пожалуйста, меня чёрт знает в чём обвиняют!" И Олег бы проверил всё гораздо внимательнее, чем директриса, испугавшаяся хлопнувших перед носом удостоверений. Но Артём не сделал этого, сидел, ждал непонятно чего: не то пока Варька скажет что-нибудь отцу, не то пока Фил выкинет что-нибудь такое, не то пока Олег сам догадается...
"Сам виноват!" — Артём взъерошил волосы обеими руками. Во всём, что происходит, виноват был только он. Он не должен был соглашаться пойти с полицейскими, не должен был протягивать им рюкзак, не должен был молча ждать какого-то чуда... Артём взмахнул руками и, сунув руки в карманы треников, прошёлся до двери и обратно пару раз.
На самом деле, всё началось гораздо раньше вчерашнего дня — и от этого осознания Артём на третьем круге ударил кулаком в стену — всё началось в конце девятого класса, когда Фил предложил ему восстать против несправедливости, а Артём, не будь дурак, согласился. Когда живёшь в городе, который в девяностые называли столицей Дальнего Востока, пусть и криминальной, когда учителя в школе нет-нет да вспоминают былые времена, когда в начальной школе на классном часу рассказывают о событиях того времени, сложно не поддаться этой дурацкой, глупой, блатной романтике, которой уже давно нет места в настоящем. Сейчас Артёму казалось, он понимал это всегда. "Но почему тогда согласился? Понятно, лицей Ильи — Фил говорит, это чуть ли не традиция школы. Но мы? Причём тут мы? Почему согласились остальные? Зачем?" — Артём качнулся с пятки на носок.
Без шнурков ботинки болтались на узкой стопе, а потёртый язычок вывернулся наружу. Полицейские заставили их вытащить и сложили в зип-пакет вместе с телефоном и часами — кажется. О шнурках вчера Артём беспокоился в последнюю очередь. Да и сейчас они были, в общем-то, без надобности.
Артём снова залез на койку и, подтянув колено к груди, уткнулся в него подбородком. "Какой во всём смысл? — шумно вздохнул он и прикрыл глаза. — Лучше бы не просыпался". Сейчас Артём понимал, что сделал не так — вчера и пару лет назад, но толку от этого не было. Артём догадывался, что за всем этим стоит фигура покрупнее Ильи. В воскресенье они обо всём договорились, пожали друг другу руки, и даже когда Фил ударил Артёма и весь мир на мгновение закружился перед глазами, Илья посмотрел на Артёма с пониманием и сочувствием, без насмешки или превосходства. Он так же, как и Артём, устал от этой бесполезной возни.
Но кому ещё пришло бы в голову обвинять Фила в наркоторговле?
Ситуацию хуже придумать было сложно, но у Артёма, как назло, получалось. Из глубин подсознания вынырнула, дразнясь, противная скользкая мысль: "А если всё-таки всё правда? И я просто не знаю чего-то о Филе?" Она быстро занырнула обратно, но осадок остался. Это не могла быть мысль Артёма, за такое он бы сам подошёл к Филу и попросил бы ударить себя ещё раз, — это была мысль, в которую Светлаков заставлял его вчера поверить. И у него почти получилось — он был профессионалом.
Артём протяжно застонал, зажмурился и вжался в острую коленку лбом. Вот бы можно было принудительно выключить сознание, как старый, перегруженный, оглушительно гудящий системник! Зажать какую-нибудь кнопку, которую так и не смог найти злодей из детского фильма про Электроника, и выключиться, а включиться, когда всё уже закончится и мысли не будут такими глупыми, пустыми, бессмысленными, а он — жестоко бессильным.
Принесли завтрак. Артём не знал, во сколько: солнце ушло, на соседний дом упала тень, — но по ощущениям — вовремя. Постучали в дверь, опустили дверцу квадратного окошка и протянули Артёму белую одноразовую тарелку и пластиковый стаканчик — овсянку и чай.
Артём поставил завтрак на стол и честно попытался съесть. Овсянка была жидкая, водянистая и практически безвкусная: Артём такую не подавали даже в детском саду. А чай — классический, столовский, пересладкий. Поковырявшись в каше, Артём всё-таки вывалил её в унитаз. Желудок обиженно заурчал. Растерянно повертев в руках пустую грязную тарелку, Артём отправил её в мусорное ведро и тяжело вздохнул.
Оставалось надеяться, что это не хитроумная стратегия и его не собираются морить голодом ради подписания документов против Фила. А ещё — что на пересладком чае получится продержаться до обеда. Вернувшись за стол, Артём обхватил пластиковый стаканчик обеими руками. Чуть тёплый, он едва-едва согревал озябшие пальцы: отопление здесь работало отвратительно. "Это, в конце концов, тюрьма, а не отель!" — одёрнул себя Артём и подтянул к себе учебник по обществознанию.
Чай уже закончился, стаканчик давно остыл и валялся под столом — упал, когда Артём перелистывал страницы, да так и остался там, — а Артём достал из сумки худи и натянул рукава по самые кончики пальцев, когда под ложечкой начало противно посасывать. Артём ещё не был голоден, но уже жалел, что выбросил кашу: может быть, сейчас бы она показалась ему вкусной. Внезапно дверь заскрежетала, и Артём дёрнулся: неужели принесли обед?
Но нет. Дверь приоткрылась, роняя на пол бежевый блик, и в щели показалась тонкая длинная тень, насмешливо фыркнувшая:
— Родионов? На выход.
Это был Светлаков. Артём медленно отодвинул учебник, наклонился, поднял стаканчик, и сполз с койки. Светлаков раздражённо бряцнул ключами:
— Побыстрее. Ты что там копаешься? Иначе я зайду и тебя выведу.
— Попробуй, зайди, — сквозь зубы буркнул Артём.
— Чего ты сказал?
— Ничего!
Артём нарочито громко прошаркал к выходу и вывернул руки навстречу Светлакову так, что зеленоватые вены на запястьях стали чётче.
— Не паясничай, — рыкнул Светлаков и, прихватив его за плечо, вытащил из камеры. — Но и не рыпайся. Иди вперёд.
Артём пожал плечами и, спрятав руки в карманы худи, двинулся по узкому коридору. Он слышал, как Светлаков звякнул ключами и громыхнул дверью, а потом в три лёгких широких шага догнал его. Они петляли по коридорам, почти не сталкиваясь ни с кем. Поворот, прямо, поворот налево, лестница, ещё поворот...
Артём оказался перед выкрашенной в серый бронированной дверью. Рядом никого не было. Поворошив ключом в замке, Светлаков дёрнул дверь на себя и кивнул Артёму:
— Вперёд.
Опустив голову, Артём покорно нырнул в помещение. Там тускло мигала грязно-бежевым светом одна длинная лампа под потолком. Сердце забилось громко и часто — испуганно. Артём читал посты о том, как жестоко выбивают нужные показания из людей. Правда, непонятно было, как авторы постов выжили после таких пыток, однако Артём желанием узнавать не горел. Дверь захлопнулась.
Артём вздрогнул и тяжело заморгал, пытаясь быстрее привыкнуть к полумраку. Здесь было прохладнее, чем в камере, но и на карцер не походило — слишком просторно. В центре комнаты стоял стол и два стула по разные его стороны. "Допросная?" — подумал было Артём и завертел головой. Но не нашёл стены, которая была бы похожа на зеркало-шпион. Вместо него в углу на потолке красным значком шевелил большой глаз камеры. "Ещё бы, — фыркнул про себя Артём. — Мы ж в России, в конце концов, даже не в Москве".
И вдруг зажёгся свет. Остальные лампы разом загудели и ярко вспыхнули серебристо-белым. Артём зажмурился. Чьи-то мягкие ладони накрыли его лицо, цокнув длинными ногтями.
— Ну привет, рыцарь! — насмешливо прозвучал над ухом нежный шепоток.
Сперва Артём подумал, что пришла Варя: в конце концов, из всех его близких только её отец обладал достаточной властью и связями, чтобы устроить им свидание. Только вот Варя никогда не носила наращённых ногтей и не звала его "рыцарем". "Кто это?" — нахмурился Артём. Ответ крутился на языке, но никак не хотел подбираться.
— Эй, ты что, меня не узнаёшь?
Обиженный голос Артём узнал без труда. Его бросило в жар. Даже футболка, кажется, прилипла к коже.
Лерка. Лерка Зимина. Его, вроде как, девушка...
Артём не ожидал увидеть здесь её. Даже Виктору с Машкой, даже Янине Сергеевне удивился бы меньше, чем Лерке. Он не успел ничего сказать, когда Лера убрала ладони с лица и, вцепившись в ткань толстовки, требовательно развернула его к себе. Большие серо-зелёные глаза смотрели с неприкрытым негодованием, а длинные кукольные ресницы подрагивали. Лерка сложила руки под грудью и прищурилась:
— Ты не соскучился!
Артём вскинул брови:
— И тебе привет. Как-то... Не до скуки, знаешь... Тут.
Артём огляделся. При полностью включённом свете эта комната выглядела так же, как камера. Даже чуть хуже: в столешницу была ввинчена перекладина, чтобы пристёгивать наручники, неровные стены были закрашены унылой тёмно-серой краской, на потолке разошлись несколько кривых желтоватых разводов, очевидно, после потопа. А кроме камеры в правом углу, которая сразу встретила Артёма, висела ещё камера над дверью. "Весёленький интерьерчик", — хохотнул про себя Артём и помассировал переносицу.
Лерка хмыкнула, напоминая о себе. Артём слабо улыбнулся ей. В жёлтой пушистой шубке, за которую Артём иногда называл её Стервеллой для цыплят, в бирюзовом свитере, короткой кожаной юбке и заснеженных ботильонах на толстой подошве, она пахла зимой и казалась такой... Чужой — чуждой.
Слишком яркая, слишком улыбающаяся, слишком ароматная после полумрака, полузавтрака, полутепла... Лерка в ответ окинула его внимательным вглядом и подцепила ногтем нашивку на худи в виде лапки:
— Клёвая кофта. Я такую на тебе не видела.
— Тебе ж не нравится, когда я такое ношу.
— Ну да. Это такой... Ну, бомж-стайл. Тебе рубашки надо, джинсы в обтяжку, знаешь?
— Миль пардон, мадам, — отфыркнулся Артём и, растянув штанины треников, присел в карикатурном реверансе.
Лерка звонко расхохоталась:
— О боже, ты такой дурак!
Артём кивнул:
— Ещё какой, раз уж здесь оказался.
Лерка широко распахнула глаза, как будто только сейчас осознала, где они находятся и затараторила:
— Ой! Я так испугалась! Мне когда Витька написал, что тебя арестовали, я прям испугалась. А я говорила, что Шаховской — придурок! Такой же, как и его отец! А ты мне не верил! Ты как сам?
Лерка рывком прижалась к груди Артёма. Он рефлекторно обнял её в ответ. Наверное, он должен был обрадоваться, что к нему пришла девушка, но в груди лишь едва-едва заколыхалось ликование от того, что о нём не забыли. Лерка продолжала тараторить, как Фил, выучивший параграф за пять секунд до того, чтобы пойти и рассказать его у доски. А Артём не слушал. Он задумчиво гладил Лерку по голове. Белые пряди мерцали, как атлас, и, переливаясь, скользили между пальцев.
— Тёмка, ты меня вообще слушаешь?
— Я Артём.
Артём поправил её на автомате: он с трудом приучил всех называть себя исключительно "Артём", потому что "Тёмой" ощущал себя только с мамой. И с Ветровыми, которые стали ему второй, почти родной, семьёй. И Лере он это объяснял неоднократно, но она снова и снова, как специально, называла его "Тёмкой".
Лера вырвалась из его объятий и швырнула шубку на спинку стула. Толстые каблуки ботильонов забарабанили прямо в сознание Артёма.
— Ты достал уже! Мэрская подружка твоя, значит, может тебя звать «Тёма», а девушка — нет?
Артём озадаченно вскинул бровь:
— Ты сейчас серьёзно?
— Абсолютно, — Лерка скрежетнула стулом и уселась на него, закинув ногу на ногу. — К тебе пришла любимая, чтобы тебя поддержать, чтобы тебе помочь, а ты: "я Артём". И, между прочим, я тут не вижу этой мэрс-ской дочки.
— Ещё не вечер.
— Сириусли? — Лерка фыркнула и обвела взглядом комнату: — Ты даже после этого будешь их с Шаховским защищать?
— Я их не защищаю, — Артём сел напротив. — Чего ты хочешь?
— Тебя, — Лерка жалостно приподняла брови и взяла его руку в свою. — Хочу, чтобы ты был рядом.
— Ну вот я, рядом, — улыбнулся уголком губ Артём.
— Это временно, — Лера прикусила щёку изнутри. — Меня же ненадолго пустили. Я знаю, что тебя уведут.
— А я думал, это ты такое креативное свидание мне организовала.
— И вовсе не смешно!
— Не смешно...
— Артём! Это не шутки! Тебя реально посадят. Скажи мне, что от тебя хотят.
— Хотят, чтобы я сделал одну нехорошую вещь, — Артём медленно вытянул пальцы из мягких ладошек Леры и спрятал ладони подмышки. — Дача ложных показаний, знаешь о таком? Не хочу нарушать закон.
— Почему сразу ложных?
— Потому что я очень хорошо знаю Фила.
— А! Ну так бы и сказал! — Лерка качнулась на стуле. — Всё понятно, почему ты мне ничего не хочешь говорить. И почему меня слушать не хочешь. Думаешь, как в очередной раз его королевскую задницу спасти! А он по тебе проедется катком и даже глазом не моргнёт, как его отец!
— Причём здесь его отец? — запрокинув голову, простонал Артём. — Фил — это Фил. Так же, как я — это я. А Варя — это Варя, а не мэрская дочка.
— Да притом! Генетика — не, не слышал? Порода у Шаховских такая: на чужом горбу выезжать, по головам идти! Они об тебя ноги вытрут, да ещё и потопчутся. Ты будешь в нищете догнивать, а он себе айфон за айфоном будет менять!
Артём поморщился. Лерка ошибалась. Филу телефон никто не менял уже два с лишним года: он так и ходил с тем, который ему подарили в девятом классе и у которого его отец в пылу ссоры разбил экран. Но было в её словах что-то ещё, что резануло слух. Неправильное, и как будто чужеродное. Лерка презирала пословицы, поговорки и правила русского языка вообще, считая, что для понимания достаточно произношения, притом не всегда — верного. "Три афоризма — и к месту. Она что, всё-таки решила подготовиться к ОГЭ по русскому и всю ночь решала варианты? — хмыкнул Артём про себя и покачал головой. — О чём я, блин, думаю вообще?"
— Что ты ржёшь?
— Просто, — Артём неопределённо взмахнул рукой. — Ты говоришь так уверенно, как будто лично знакома со всеми Шаховскими в стране. А ты ведь Фила даже не видела ни разу.
— Мне не нужно его видеть, чтобы знать.
— Ты у нас экстрасенс? Видишь людей на расстоянии?
Лерка скривилась:
— Историю города полезно иногда немного знать.
— А ты её где изучить успела, на вписках?
Язык Артём прикусил запоздало. Сам не понял, с чего вдруг его понесло, почему захотелось припомнить Лерке всё, что она ему выкидывала: и месяц игнора, и сториз со вписок на странных хатах, и звонки среди ночи с мольбой забрать, защитить от приставаний, и клятвенные обещания больше никогда и ни за что, и презрительное фырканье на внешний вид время от времени — всё, что Артём так старательно упаковывал, задвигал на самые задворки памяти, вдруг лавиной воспоминаний опрокинулось на него.
Лерка побагровела: нежно-розовые румяна на щеках и кончике носа проступили бледным пятном. Артём виновато помотал головой, но прощения попросить не успел, Лерка процедила сквозь зубы дрожащим голоском:
— Ты... Ты ведь ради него свою девушку... Меня... Артём! Он... Он не заслуживает этого.
— Ты пришла, чтобы опять рассказывать, какой плохой Фил? — ножки стула пронзительно скрежетнули; Артём поднялся из-за стола. — Тогда не стоило.
Лерины глаза широко распахнулись, и, кажется, с ресниц сорвалась слеза. Артём прислонился затылком к холодной стене. Ему мутило. Не то от голода, не от эмоций Лерки, в которые она его столкнула, как в мутную воду с обрыва. Она закрыла ладонями лицо. Её плечи крупно и равномерно подрагивали так, как будто она плакала. И обычно — в любой ссоре, которые в последнее время стали случаться всё чаще — у Артёма на душе начинали скрести кошки и он извинялся. Но сейчас ему и так было плохо, и кошки не шевелились.
— Лера, Лер... — вздохнул Артём, когда рваные всхлипы затихли и Лерка нарочито громко хлюпнула носом. — А ты знаешь, что тот, кто любит, должен разделять участь того, кого любит?
Мама когда-то сказала "принимать", видимо, чтобы случайным словом не заставить Артёма поехать за собой вопреки его желанию. Зря. Артём долго размышлял над этой фразой в контексте романа и жизни вообще — разговаривал с мамой, с удивлением обнаружив, что "Мастер и Маргарита" её любимый роман, и жалел, что прочитал его только на новогодних каникулах — и решил, что "разделять" — это не обязательно следовать, но это быть рядом, это принимать, это поддерживать решение любимого человека, каким бы дурацким оно не казалось тебе.
И Лера с ним рядом почти никогда не была. Всегда близко, на расстоянии вытянутой руки и даже ближе, но никогда — рядом. Даже сейчас она вскинулась, заправила бесцветные пряди за уши и глянула на него чуть свысока:
— Чего? Ты мне предлагаешь тоже за твоего Шаховского сесть?
— Шаховской... Шаховской... — Артём запустил пятерню в волосы. — Что ты за него уцепилась? Ты же пришла ко мне. Почему ты не со мной?
— Это ты не со мной, Артём! Напиши это грёбанное заявление на Шаховского! Пусть у Фила найдут наркотики, пусть Фил посидит здесь, пусть побегает его папаша. Пусть их обоих проверяют на наркоту! А ты будешь на свободе, как и я.
— Вообще-то там фраза о том, что тот, кто любит, должен принять любое решение человека, которого любит. Занять его сторону, понимаешь? Ну, ты когда в одиннадцатом классе будешь, прочитаешь.
— Я думала, ты меня любишь! — Лера выскочила из-за стола, едва не опрокинув стул, стремительно, шумно, как в дурацком кино, и застыла, сложив руки под грудью.
Обычно это срабатывало. А сейчас Артём оглядел её с головы до ног — и внутри ничего не ёкнуло. Видимо, он столько раз доказывал Лере, что она ему дорога, что это перестало быть правдой.
— Я тоже так думал...
Артём не хотел говорить это вслух: оно само вырвалось — возможно, к лучшему. Лерка побледнела, вздрогнула и неровно улыбнулась:
— Ты пожалеешь об этих словах!
Артём помотал головой.
— То есть выбираешь Фила, а не меня? Ты меня больше никогда не увидишь, слышишь?!
Артём пожал плечами. Лерка прикусила губу, дёрнула ногой, как всегда, когда не получала желаемого, и, сорвав шубку со спинки стула, подлетела к нему вплотную. От неё приторно пахло модными цветочными духами, Артём задержал дыхание.
— Ты! Да ты... — пропыхтела она; в глазах Лерки не было ни капли грусти, ни капли сожаления — они сверкали злостью. — Да катись ты к чёрту со своей мэрской дочкой и своим Шаховским!
Лерка вихрем метнулась к бронированной двери и дважды стукнула в неё кулаком. Звук получился гулкий, размеренный, и эхом прокатился по комнатке. Она стояла, переступая с ноги на ногу, и пару раз обернулась на Артёма. Он молчал. И только когда дверь скрежетнула, и на Лерку упала полоска золотистого света, когда в комнатку просочился топот ног в коридоре, Артём крикнул:
— И тебе в добрый путь...
Горло сдавило спазмом. Дверь захлопнулась.
Артём проторчал в комнате ещё какое-то время. Он прошёлся от стены к стене, от двери к стене, попутно криво улыбаясь в глаза камер, хотя не был уверен, что кто-то за ним наблюдает: скорее всего, они провожали Леру. Леру, которая пришла, чтобы расставить все точки. Артём не назвал бы это расставанием: у него внутри ничего не рвалось, не звенело, не сжималось до боли — просто остался лёгкий налёт тоски, как когда выбрасываешь дорогую сердцу, но уже бесполезную вещицу. Похоже, Варя была права, когда говорила, что Лерка никого, кроме себя, не любит. "Но Лера-то пришла, а Варя — нет", — Артём легонько стукнулся лбом о стену и постучал ногтем по застывшей капле краски. Дверь скрежетнула и распахнулась на всю, Светлаков с кислой усмешкой кивком головы позвал его за собой. Артём молча подчинился.
Шанса очухаться от свиданки Артёму не дали. В камере на койке, противоположной своей, Артём заметил абсолютно чёрную фигуру и, застыв на пороге, озадаченно оглянулся на Светлакова. А туда ли его вообще привели? Но Светлаков лишь ехидненько ухмыльнулся, подмигнул и вместо ответа захлопнул дверь. Артём крупно вздрогнул, а чёрная фигура зашевелилась, вскочила на месте и откинула капюшон, обнажая довольно-таки молодое лицо. Ровесник Артёма, может, чуть постарше, с надеждой глянул на дверь, а, заметив Артёма, как-то померк:
— А... Это ты... А я думал, обед принесли.
Артём покосился на дверь:
— А что? Обед будет?
— А ты как думал? Не будут же они нас голодом морить. Это негуманно!
— И что, уже должны кормить?
Парень встряхнул правой рукой так, как будто бы хотел посмотреть время. Часов на нём не было. Парень взъерошил ёжик чёрных волос и неровно расхохотался:
— Блин, забыл! Зараза, опять забрали. Ну поверь, обед должен быть.
Артём вспомнил завтрак и невольно поморщился.
— Да не кривись ты, — махнул рукой парень. — Тут неплохо кормят. Не отель пять звёзд, конечно, но... Что в столовке соседней готовят — то и дают. Рожки там, гречка, котлетки...
— А ты откуда знаешь?
Парень рассеянно потёр шею, как будто подбирая ответ, помычал что-то и мотнул головой:
— Да... Забей. Иди лучше сюда, студент. А то стоишь как неродной.
Артём покорно прошёл к своей койке и аккуратно сдвинул учебники на угол стола. Странный был этот парень: назвал его студентом, хотя не мог не видеть, что учебники школьные, да и слишком весёлым он был для этих унылых стен.
— Да не парься ты, — обаятельно улыбнулся парень. — У меня всё равно шмотья нет. Да и выпустят меня скоро. Сейчас только личность подтвердят. Я, кстати, Димон.
Не переставая улыбаться, Дима протянул Артёму ладонь. Крепкую и смуглую, с застарелыми белыми мозолями. Артём без колебаний пожал её:
— А я — Артём.
Рукопожатие было приятным.