Ликс и Ливи в потустороннем замке

«Дорогие мама и папа!

Я понимаю, как вам тяжело, но мне придётся ненадолго оставить вас одних. Это я виноват, что пропала Ливи. А вы же сами меня учили: если что-то плохо сделано, переделывай, пока не получится. Комиссар Со — хороший человек, но он не верит в летающую собаку, и поэтому она никогда ему не покажется. Вы тоже в неё не верите, я знаю, хотя я вас в этом не виню. Я постараюсь с ней встретиться, когда задует фён, и выручить Ливи. Только сами не пробуйте так поступать: силой тут, боюсь, не поможешь, да и нужно, чтоб кто-то оставался дома и мог передать комиссару, что я звонил. Его телефоны у меня, правда, с собой, но до вас мне дозвониться всё-таки легче. Если, конечно, там, где я найду Ливи, вообще есть телефон.

Как только я найду Ливи, я сразу же вернусь.

Ваш сын

Ли Феликс».

Дату Ликс пока не ставил. Да и само письмо существовало только в его памяти. В нужный момент он его напишет за считаные минуты, а если сделать это заранее, оно может случайно попасться кому-нибудь на глаза.

Все последние дни он внимательно слушал сводки погоды. Как и его родители, Ликс не слишком уважал «Wetterfroschе» — «лягушек, предсказывающих погоду», или, как их иногда ещё называют, метеорологов. Но сейчас они были для него самыми важными людьми на свете. И всё-таки, если бы не папа, он бы прослушал долгожданную весть.

— Завтра задует фён, — сказал перед сном Ли Соджун жене. Это было вечером седьмого дня после похищения.

— Ненавижу это слово, — глухо сказала госпожа Ли.

— Я тоже.

На том разговор и кончился. А ведь раньше погоду в доме обсуждали подолгу и со вкусом: не помешает ли она поехать куда-нибудь всем вместе на выходные? Загружался припасами «Volkswagen», Ликс и Ливи носились как угорелые из гаража в дом, следя, чтоб родители не забыли чего-нибудь... Как будто всё это было сто лет назад.

— Мама, — спросил Ликс, случайно услышавший разговор и с ужасом понявший, что откладывать нельзя уже НИЧЕГО, — кем был дедушка Хьюго?

— Что? — удивилась госпожа Ли, на секунду забыв печальные думы. — Ты же знаешь, малыш. Твой дедушка был страховым агентом.

— Нет, это я всё правда знаю. Мало ли кто страховой агент! Я, наверное, не так спросил.

— А как надо было? — госпожа Ли, приобняв сына, заглянула ему в глаза. После несчастья она не только не стала любить Акселя меньше (чего он очень боялся), но, наоборот, относилась к нему ещё нежнее и внимательнее, чем прежде. К тому же она свято чтила память о своём отце, и её радовало, что Ликс, как ей казалось, во многом напоминает деда. Вопрос, заданный не по-детски серьёзно, заинтересовал её. Понимая, что ей предстоит ещё раз пережить (и опять по его вине!), сын отступил и чуть было не убежал к себе, но неимоверным усилием воли заставил себя продолжить разговор — только глаза всё время отводил.

— Ну... чего он в жизни хотел? Если б мог выбирать? Мне почему-то кажется, что он не очень любил свою службу.

— Откуда ты знаешь? Вы же никогда не встречались!

— И ты мне не говорила... — пробормотал Ликс.

— И я... Так откуда?

— Не знаю. Он снится мне... иногда.

— Снится? Давно?

— Не... не очень. — Вернее было бы сказать: «Последнюю неделю, ту часть ночи, что я сплю», но Ликс избегал в разговорах всего, что связано с последними днями.

— Что же он говорит? — спросила госпожа Ли, стараясь скрыть волнение: она немного верила в сны.

— Этого я не помню, — почти честно сказал Ликс. — К утру всё забывается. Я просыпаюсь, и остаются только эти его изречения... И портрет. Так я и не знаю, каким было его настоящее призвание.

— Ну, я тебе скажу.

— Сознаешься?

— Да!

— Говори.

— Твой дедушка был поэтом.

Ликс опешил.

— Но я никогда не слышал, чтоб кто-нибудь о нём говорил! Ведь поэты — они же все знаменитые. Да?

— А ты кого-нибудь из них читал?

— Нет, — уже совсем честно признался Ликс. И объяснил: — Мне ещё рано. И потом... я как-то не привык к стихам.

— Это не твоя вина, — вздохнула госпожа Ли. — Я-то их очень люблю, сам знаешь. Но дедушка... Он никогда ничего не печатал. И меня не то чтобы просил... но мне самой казалось... что он не стал бы приучать тебя к поэзии.

— Почему?

— А почему ты затеял этот разговор именно сегодня? — быстро спросила госпожа Ли. Видно, как ни старался Ликс скрыть свои чувства, она заметила его странное возбуждение.

— Это секрет!

— Давай меняться! Поведай мне свой секрет, а я отвечу на твой вопрос...

— Я лучше сам догадаюсь, — заявил Ликс. — Дай-ка мне стихи дедушки. («Всё равно сегодня не уснуть», — прибавил он мысленно.)

— Нет, — серьёзно покачала головой госпожа Ли. — Извини, милый.

— Но почему?

— Позволь повторить твои собственные слова: тебе ещё рано.

— Ну а вот эти все надписи на стенах — это же он сочинил? Почему их — не рано?

— Большей частью это не его стихи, — усмехнулась госпожа Ли. — Твой дедушка был очень скромный человек и не стал бы навязывать домашним свои творения. Он любил держать перед глазами только то, что казалось ему сверхважным...

— Но вот это же его! — уверенно воскликнул Ликс:

«Забудь своё отчаянье: оно

 Не небесами — бездной рождено, 

Где, озарён неслышным ходом лет,

 Скелету улыбается скелет, 

Где солнцем не сменяется закат,

 Где звёзды невзошедшие стоят,

 Где сам себе приснишься ты в беде, 

Как чёрный лебедь — колдовской воде.

 Но знай: на перекрёстке дня и мглы

 Уже погасли адские котлы,

 И грешных рук распался хоровод,

 И лилия раскрыла свежий рот.

 И снова мы вернёмся в мир земной,

 Вдвоём, быть может, но к любви одной, 

Чтоб вслух читали Гибель и Весна

 Полуистлевшей книги письмена».

— Боже мой! — прошептала госпожа Ли, глядя на мальчика расширенными от изумления глазами. — Откуда... откуда ты?..

— На стене же написано, — растерянно сказал Ликс. Похоже было, что прочитанное — полная неожиданность для него самого.

— На стене написаны первые две строчки! Но где ты взял остальное?

— Не... не знаю. Приснилось, наверное. А у дедушки так и было?

Мать молча кивнула и поспешила в комнату отца. Через несколько минут оттуда вышел Ли Соджун— высокий, плечистый и такой же светловолосый, как его дети; внимательно оглядел Акселя и удалился, ничего не вымолвив. Он был скуп на слова и не интересовался стихами, зато всегда интересовался сыном и дочерью. Гул голосов за дверью возобновился, и вскоре госпожа Ли вернулась.

Она была какая-то другая — притихшая, серьёзная и ненадолго, кажется, забывшая о своём горе. В руках она держала толстую, пожелтевшую от времени тетрадь самого простого вида, даже с чернильными кляксами на обложке.

— Вот стихи дедушки, — сказала госпожа Ли почему-то шёпотом, обняв и поцеловав Ликса. — Не все, конечно. Но этого пока хватит... Я рада, что дождалась.

— И я, — сказал Ликс, слегка нахмурившись: как же теперь быть? Взять дедушкины стихи с собой, когда неизвестно, вернётся ли он сам, нельзя: не годится рисковать такой ценностью. Не брать? Но он смутно чувствовал, что от ночных строчек за стеклом с того самого дня, как пропала Ливи, исходит невидимая поддержка и ободрение. Повторяешь их — и, кажется, беда отступает... А, всё в порядке, выход есть: как же раньше-то не подумал?!

На следующий день Ликс проснулся чуть свет, дождался, пока родители уйдут на работу, и вытащил из-под кровати наполовину собранный рюкзак. Рюкзак был набит овощными и мясными консервами, а также тёплыми вещами для себя и для Ливи (в Альпах ведь холодно). Умывальные принадлежности. Компас. Карты Баварии. Спички. Пара свечей. Подумав, он притащил из комнаты Ливи, куда не заходил с того дня ни разу, почти настоящее подводное ружьё. У него был достаточно мощный спуск, и стреляло оно не пластмассовым, а металлическим гарпуном с пробковой насадкой на кончике. Ликс отковырял насадку, сбегал в гараж за напильником и остро заточил гарпун. Ещё подумав, сделал в ложе ружья насечку, закрутил в ней кольцо из проволоки и перетянул спусковую пружину заново — вдвое туже. Потом выбрал из своих старых деревянных игрушек довольно твёрдого медведя, поставил его в подвале на старый стул, прицелился и спустил курок. Раздался короткий свист, что-то мелькнуло, и обломки медведя чуть не хлестнули Ликсу по глазам. Подкравшись поближе к стулу, он осторожно глянул. Так и есть! Пробив медведя насквозь, гарпун глубоко вонзился в спинку стула, расщепив её надвое.

— Ого! — сказал Ликс. — Так ведь и убить можно.

Солнце между тем стояло уже высоко, и следовало спешить. (Хотя кто знает? Может, собака прилетит и не сегодня.) Рюкзак был собран, и напоследок Ликс сунул в него номера газет с фотографиями Ливи (пусть порадуется!). Так. Теперь — последнее дело. Но важное.

Он отправился в «Копи-шоп» на перекрёстке Неизвестно Какой и Неведомо Которой улиц и скопировал на ксероксе пятьдесят две страницы, исписанных мелким почерком дедушки Хьюго. Потом оставил тетрадь в комнате мамы — но не на столе, а на столике со швейной машинкой, сверху — прощальная записка с сегодняшней датой и временем написания — 11.52. Если комиссар Со всё же устыдится своего неверия и пойдёт по следам Акселя, это ему поможет.

Всё было глубоко продумано. К швейному столику мама подходит нечасто, а в последние дни — совсем не подходит. И если сегодняшнее ожидание собаки-похительницы окажется напрасным, Ликс сумеет незаметно спрятать записку до следующей попытки...

Оставалось уйти.

Он обвёл взглядом пустую квартиру, сел на рюкзак и заплакал. Минут через пять встал, умылся и, вскинув рюкзак на спину, вышел на лестницу. «Забудь своё отчаянье, оно не небесами бездной рождено»... дальше не надо. Главное — ни о чём не думать.

Примерно через час он был на месте. Тихо шелестели кусты и деревья, перед глазами белела лёгкая, словно воздушная, ротонда, от воды тянуло холодком... или жаром? Нет, холодком... Чёрт. Жаль. Он уселся под кустом, плюхнул рюкзак рядышком в траву, вытер пот со лба и прикрыл глаза. Ликс и не подумал сказать себе: «Только не спать!» — или что-нибудь в этом роде. Ни к чему. Каждый его нерв был напряжён, мальчик знал, что будет сидеть так до сумерек. Или пока не случится то, чего он ждёт. Не знал он другого: что можно настолько ненавидеть и презирать себя, как он научился за последнюю неделю.

Час следовал за часом, и ничего не происходило. Ликс ждал, почти не шевелясь, только щурясь иногда от солнца. Он не раздумывал сейчас о том, умён его план или глуп: ведь другого всё равно не было. Думать стоило об одном: прилетит или не прилетит? Иногда раздавались невдалеке голоса людей, смех. Как-то почти рядом с ним выскочила из кустов девчушка лет пяти со связкой воздушных шаров, пока её идиотка-мамаша где-то мух ловила.

— Уходи отсюда!!! — диким голосом, ужаснувшим его самого, завопил Ликс, вскакивая на ноги. — Живо! Брысь!! Вон!!!

Девчушка внимательно оглядела его (дома к ней, вероятно, относились более почтительно), неторопливо скривилась и громко, призывно заревела. К счастью для Ликса, подмога не спешила, негодяйка-мать, верно, красила губы, глядясь в зеркальце, или болтала с мужем, таким же тупым и толстым, как она сама. Тогда девчушка повернулась и затрусила назад к аллее.

— Ф-фу-у... — Ликс почувствовал, что у него даже волосы взмокли от страха за эту дурочку с шариками. Ноги его дрожали, перед глазами плыли тёмные круги, сердце бешено колотилось. Он нагнулся к воде и умыл разгорячённое лицо. Как выражается Дженни по поводу своего очередного каприза — «предынфарктное состояние».

Кстати, о Дженни. Хороша подруга потерпевшей! Так ни разу и не позвонила. А может, её в городе нет? Она, кажется, вскользь упоминала, что родители собираются показать ей французский Диснейленд. Так и сказала: «мне». Себе, небось, собираются показать, а её просто боятся оставлять одну из-за её вечно предынфарктных будней. Надо бы вообще-то позвонить ей и поставить в известность об исчезновении подруги. Если бы он, Ликс, каждый день ставил кого-нибудь в известность, как комиссар Со, то, наверное, эта самая известность снилась бы ему ночами в виде чёрной болотной трясины. Шла бы речь не о Ливи, а о чём другом, можно было бы даже разок с удовольствием поставить Дженни в такую известность, чтоб она до потолка подпрыгнула. Нет, пожалуй, всё-таки хорошо, если Дженни нет в городе. Может, удастся найти Ливи до её возвращения. И когда Ливи всё ей расскажет, интересно, что она тогда запоёт перед Ликсом? Неужели по-прежнему будет его третировать и потешаться над каждым словом? Пусть попробует.

Только бы не появился какой-нибудь маньяк из вечерних новостей, или новые малявки, которых надо отгонять от опасного места... Ликс с тоской и злобой уставился в лазурный небосвод. Долго ещё над ним будут издеваться? Мало того, что сам напрашиваешься, чтоб тебя украли, так ещё и ждать приходится! Где это видано?

А время всё шло и шло... Жара потихоньку усиливалась, и храм с колоннами на другом берегу, казалось, плыл над водой, сливаясь с зелёным маревом, делаясь всё более нереальным. Странное ощущение полного, небывалого, сказочного одиночества всё больше овладевало Акселем — словно он был последним человеком, оставшимся на вымершей планете. Даже птицы смолкли. Даже плеск воды затих. Да, он один в огромном, диком лесу, и, когда кончатся сэндвичи, яблоки и мясные консервы, он умрёт с голоду. А раз так...

— Пожалуй, пора обедать, — погромче сказал он, отгоняя невыносимую, давящую на уши тишину. — Но если что, то я мигом... — прибавил он специально для приближающегося Шворка.

Мальчик развязал рюкзак — так, чтоб его можно было мгновенно затянуть, — достал сэндвич и яблоко. Термос, подумав, извлекать не стал. Вынимать всё по очереди. Шворк ждать не любит.

— Интересно, как его зовут по-настоящему? — всё так же вслух сказал Аксель, разворачивая салфетку. Но небеса молчали. Так. Сэндвич свежий, яблоко вкусное. Теперь чай.

ТРРРАХ!!!

Что-то бешеное, ревущее, мохнатое обрушилось сверху, швырнув Акселя, как пушинку, прямо на рюкзак. Не успев ничего понять, он до крови расшиб подбородок о металлическую крышку термоса (к счастью, завинченного, иначе ещё обварился бы!) и, инстинктивно сжав грубый брезент пальцами, вместе с рюкзаком взмыл в небо. А может быть, не он взмыл, а роща с храмом и гладь воды провалились куда-то глубоко вниз...