Беги от меня

01.09. Набережная Сметаны. Вечер.

Я надеялась, что, оставив Нью-Йорк позади, смогу начать всё заново. Думала, что в новой стране, буду новой и я. Но, кажется, невезение упаковалo чемоданы вместе со мной и теперь только усилило хватку. Чем дальше я убегаю, тем настойчивее прошлое тянется за мной.

Я приехала сюда учиться – так звучит официальная версия. Но настоящая причина куда прозаичнее: я искала безопасность. Хотя в глубине души знала, что это лишь видимость. Можно сменить улицы, язык и даже паспорт, но нельзя спрятаться от памяти. Стоит только закрыть глаза, и передо мной вновь вспыхивают эти черные, холодные, полные гнева глаза. Они следят за мной во снах, в случайных тенях на стенах, в отражениях окон. Иногда мне кажется, что стоит задержаться на улице дольше обычного – и он выйдет из-за угла.

И всё же день выдался насыщенным: новые лица, новые привычные мелочи чужой страны. Напряжение немного ослабло, но возвращаться в общежитие не хотелось. Внутри всё требовало передышки: ни сна, ни тишины, а именно соединения с городом. Хотелось понять действительно ли я сделала правильный шаг? И почему даже здесь, за тысячи километров, всё ещё нет ощущения, что я в безопасности?

Вечерний свет окутывал Прагу золотистым сиянием, мягко скользил по фасадам старинных зданий и дрожал в кронах деревьев. Я направилась к Карлову мосту, надеясь, что прогулка вдоль Влтавы прояснит в голове хоть что-то.

Мост встречал меня привычной торжественностью. Его готические башни уходили в небо, а каменные арки отражались в воде, будто вторили друг другу. Ветер приносил запах кофе и тёплой выпечки, смешивая уют с прохладой сумерек. Город в этот час жил особым дыханием – спокойным, тягучим, словно приглашал задержаться и прислушаться к себе.

Я подошла к ограде и положила ладонь на холодный, чуть влажный камень. Вода под мостом тянула за собой золотые блики фонарей, разламывая их на сотни дрожащих осколков. Я невольно задержала взгляд на этом течении, но вдруг уловила что-то другое.

Чуть поодаль стояла девушка – хрупкая, с длинными каштановыми волосами, собранными в небрежный хвост. Она словно пыталась спрятаться от города: плечи подрагивали, тихие всхлипы терялись в шуме вечернего города. Люди проходили мимо, не замечая ее, но я не могла отвести взгляд.

Все внутри спорило: остаться в стороне или подойти, нарушив её личное пространство. Ноги будто приросли к мостовой, но что‑то – лёгкое, едва уловимое, почти интуитивное – тянуло вперед.

Я сделала шаг. Дыхание сбилось, сердце застучало так громко, что мне казалось, будто оно выдаёт каждую мою тревожную мысль наружу. Шум города вдруг ушёл на задний план: остались только я, она и это напряжённое мгновение, растянутое, словно резина.

— Простите... — слова вылетели неровно, и я поспешила добавить, стараясь звучать мягко. — Мне показалось, что вы... расстроены. Может, я могу чем-то помочь?

Она медленно подняла голову. На мгновение я видела только её глаза — и снова в памяти всплыли знакомые черты, мимолётно схожие с теми, что я старалась забыть. Отступить уже было нельзя, но тревога усилилась, заставляя сердце сжиматься в комок. Время растянулось, и каждый звук города казался чужим, отдалённым, как будто он происходил в другом мире.

— Простите, я не говорю по-английски, — пробормотала она сквозь всхлипы на чешском. Голос дрожал, плечи подрагивали, будто от холода, хотя воздух был теплым.

В другой ситуации я, наверное, просто прошла бы мимо, боясь показаться навязчивой. Но сейчас не смогла этого допустить. Что-то внутри меня кричало о том, что я должна быть рядом с ней. Оставить её одной казалось чересчур неправильной мыслью.

Я судорожно перебирала в памяти знакомые чешские слова, надеясь, что хоть что-то из них окажется полезным. Мой чешский был далек от совершенства, но другого выхода не оставалось.

— Все в порядке? — Спросила я, говоря максимально заботливым тоном.

Девушка вскинула голову. Ее покрасневшие глаза встретились с моими, в них читалось не только удивление, но и что-то еще. Мне было тяжело разобрать ее взгляд в темноте. Возможно, это походило на растерянность от неожиданного внимания. Я не знала, зачем мне так важно помочь ей, но ощущение, что нужно остаться, не отпускало.

Сердце стучало слишком быстро, а воздух вокруг будто бы сгущался от напряжения. Девушка всхлипнула, дыхание сбилось, будто она задыхалась от слёз.

— Я только что узнала, — голос сорвался, и слова прозвучали почти шёпотом, — что мой отец погиб.

Мысли плутали, не желая выстраиваться в понятную картину. Я слышала, как дрожащий голос выдаёт каждую трещину в её эмоциях, и понимала – суть страдания улавливаешь даже сквозь фразы, полные заиканий. Любое неверное движение могло усилить её боль, а слова утешения казались странно хрупкими рядом с тем, что я видела. Смерть и утрата всегда существовали для меня как абстракция, но теперь передо мной была настоящая, живущая боль, от которой невозможно отвести взгляд.

Тянуло подойти, коснуться, сказать что-то значимое, но тело будто отказывалось подчиняться. Что ценнее: молчаливое присутствие или попытка заполнить пустоту словами, которые неминуемо покажутся недостаточными? Я наблюдала за её сгорбленной фигурой, ощущая тяжесть каждого всхлипа, как будто они поглощали пространство вокруг, и понимала, что любое вмешательство может быть лишним.

Я сделала осторожный шаг и протянула руку, не приближаясь слишком близко. Хотелось показать ей, что она не одна, а я здесь не из любопытства. Она не отстранилась, но и взгляда на меня не подняла, сжимая кулаки и дрожа в своём внутреннем шторме.

— Я не знаю, каково это – так страдать, — тихо сказала я, подбирая слова, стараясь, чтобы они не казались пустыми. — Но если нужно, чтобы кто-то просто был рядом... я рядом.

Сначала не последовал ответ, потом её голос прорезал тишину, будто сама себе:
— Я не понимаю, как теперь жить дальше.

Холод пробежал по спине. В этих словах звучала не только усталость, но и пустота, способная поглотить человека целиком. Я поняла, что ни одно слово не сможет снять её боль; всё, что приходит в голову, слишком приземлённо перед лицом такого отчаяния. Но молчать, просто наблюдая за этим бездействием, было невыносимо.

Я присела рядом, чувствуя холодный камень под собой и влажность осеннего воздуха, который обвивал и меня. Она ссутулилась, плечи дрожали, руки сжались в кулаки. Не зная, имею ли я право проникнуть в её личный мир, я медленно протянула ладонь рядом с ней, не касаясь, но давая знак, что она не одна.

— Не говори ничего, — прошептала я. — Просто дыши.

Она вздрогнула, словно очнувшись, и повернула лицо ко мне. В её глазах плескалась тьма – глубина страха, одиночества и усталости. Я не обещала, что всё будет хорошо, не пыталась заполнить пустоту словами. Просто оставалась рядом, позволяя тишине говорить за нас. Холодный камень, сырой туман и прерывистое дыхание – всё это стало фоном для мгновения, в котором присутствие важнее любого слова.

Слёзы высохли, оставив тёмные круги под глазами. Дыхание медленно налаживалось, всхлипы редели, а я продолжала вести ладонью по её спине, передавая тепло, которого и мне самой временами не хватало.

В памяти всплывали слова родителей. Мама всегда говорила, что горе это медленный процесс, к которому нельзя подталкивать. Отец утверждал, что боль нельзя заглушить, её можно лишь признать, иначе она всё равно прорвется, когда меньше всего этого ждёшь.

«Потеря, — любили повторять они, — это рана, которую нельзя зашивать грубо. Её нужно промыть слезами и дать ей кровоточить, чтобы она затянулась правильно, без гноя подавленных чувств».

Но сейчас все эти теории казались беспомощными. Передо мной была не абстрактная «потеря» из учебников, а конкретная девушка – потерянная, измученная, едва держащаяся на грани. Ей нужно было лишь пространство, время и уверенность, что рядом есть кто-то, кто не станет торопить или пытаться «исправить» её чувства. Я могла быть этим человеком. Пусть ненадолго, пусть только на одну ночь, но я была здесь.

И сейчас слова были не нужны. Сейчас важнее всего было просто быть рядом, делая этот безмолвный диалог более выразительным, чем любое сочувственное «мне жаль».