VI
Мария Каппель подрастала, становилась все
своевольнее, непослушнее, что только способствовало отчуждению матери. Вот что пишет об этом
сама Мария:
«Живя взаперти в красивой, но такой тесной парижской квартире, обреченная долбить грамматику,
историю, географию и только изредка выходить на
прогулки в сад Тюильри, не имея свободы ни в движениях, ни в поступках, я тосковала и скучала, но что
еще печальнее Докучала другим. Стоило мне запрыгать, как непременно что-то падало, и грохот раз-
Носился по квартире. Если я пела песенку или танцевала, то мешала всем в доме. Меня постоянно высы-
лали из Гостиной в ожидании визитов. Антонина отличалась ангельской кротостью и не участвовала в
моих играх. Навещал меня только старенький учитель музыки, удручая бемолями и диезами, не позво-
ляя кроме занудных упражнений сыграть ни одной,
самой простенькой мелодии»
Однажды навестить г-жу Каппель пришел маршал Макдональд, старинный друг семьи. Мадам Каппель пожаловалась ему на непослушание дочери. Старый вояка в тот же миг отыскал радикальное средство: маленькую бунтовщицу следовало
немедленно поместить в Сен-Дени, институт для
благородных девиц. Маршал брался ее туда определить. Мадам Каппель согласилась. Сговор произошел без ведома той, которая должна была стать
его жертвой. И вот настал день, когда мать под
предлогом прогулки посадила дочь в карету, кото-
рая покатила в сторону Сен-Дени, въехала во двор
королевского дома, ворота за ней закрылись. Мадам Каппель представила маленькую Марию г-же
Бургуэн, начальнице института, о приезде ее предупредил заранее маршал Макдональд.
Г-жа Бургуэн повернулась к своей новой пансионерке и сказала как можно ласковее:
-Мадемуазель, вас решили оставить со мной,
и теперь у меня стало одной дочерью больше.
Но Мария вместо того, чтобы на ласку ответить
лаской, метнулась к амбразуре окна и застыла там
неподвижно в ошеломлении слушала она, как
мать перечисляет начальнице ее недостатки. Мадам Каппель не щадила гордости своей дочери, а
та пообещала себе, что будет бороться с насилием,
жертвой которого неожиданно стала.
Несколько ласковых материнских слов наверняка вызвали бы слезы у девочки и сломили бы ее
волю, но несчастье Марии Каппель состояло в том,
что ее никогда не понимали и не одобряли близкие, жившие рядом с ней. Гордыня ее была слишком велика, вполне возможно, куда больше всех ее заслуг и достоинств. Как Сатану, Марио Каппель сгубила гордость.
Мать вышла из комнаты, сославшись на какой-то пустяковый предлог, решив даже не прощаться
с дочерью. Мария приняла это за равнодушие к
ней, тогда как баронесса хотела только избежать
мучительной для обеих сцены, боялась не устоять
перед слезами девочки. Мария решила, что мать
ее бросила.
Пришла воспитательница и забрала девочку из
амбразуры окна, где та так и стояла неподвижно.
Сердце Марии обливалось слезами, но гордость
запрещала ей плакать на глазах у чужих людей.
Девочку повели в бельевую, где раздели, как раз-
девают осужденных в тюрьме или послушниц перед постригом, унесли ее муслиновое платьице с
вышивкой, атласную шляпку, ажурные чулочки,
туфельки из золотистой кожи и взамен дали длинное черное платье, чепец, грубые черные чулки и
грубые кожаные башмаки.
Увидев себя в зеркале в новом одеянии, девочка разразилась рыданиями и стала звать мать:
- Мама! - кричала она.
Мама! Мама!
Мужество ее ослабело, гордость поколебалась,
Мадам Каппель открыла дверь, маленькая Мария готова была броситься в ее объятия, но баро-
несса приложила все усилия, чтобы сохранить суровость и помешать бурному изъявлению чувств.
Она поцеловала дочь, украдкой уронила слезинку, которую девочка все же должна была увидеть,
попрощалась и ушла.
Мария бросилась с рыданием на кровать, которую ей отвели, кусала простыню, чтобы заглушить
крики, и считала себя самым одиноким и несчастным ребенком на свете. В эту минуту в отношениях
матери и дочери возникла глубокая трещина. Ох уж
эти трещины, они так легко становятся рвами, а потом и бездонными пропастями.
Мария Каппель рисует любопытную картину
своего первого дня пребывания в Сен-Дени. Наряду с описанием первого дня в Легландье, оно
должно стать достоянием читателя, чтобы можно
было понять то горькое отчаяние, которое в первый раз наполнило сердце ребенка, а во второй -
сердце молодой женщины.
«Мой первый день в пансионе был настолько
не похож на мою свободную и независимую жизнь
дома, что память о нем запечатлелась в моем мозгу
неизбывной болью. Я спала, когда колокол разбудил наш дортуар, где спали двести девочек. В недоумении я открыла глаза, и боль проснулась во
мне вместе с первой забрезжившей мыслью.
Причесавшись, ученицы входили группами по
двадцать человек в умывальную там над длинным медным тазом торчали краны, вода текла ледяная, а мы только что встали из теплой постели.
Большинство девочек не окунули в воду и мизинца. Я умывалась как следует. Увидев мои посинев-
шие от холода руки, девочки принялись потешаться над моей страстью к чистоте.
Облачившись в наши унылые одеяния, мы отправились к мессе, потом встали на молитву. Это
были не те несколько теплых слов, обращенных к
доброму Боженьке с просьбой помочь стать послушной и сохранить здоровье близким
молилась дома; здесь молитва была длинной и
трудной, и читали ее по книге. Молились за всех
за папу, короля, епископов, дьяконов, архидьяконов и все монашеские ордена. Младшие девочки
досыпали, клюя носом, старшие повторяли уроки
или дочитывали роман, который где-то раздобы-
ли тайком. Так прошел церковный час. Потом, построившись, мы отправились в столовую завтра-
кать невкусным супом, после чего нас оставили в
галерее до начала занятий.
Нужно было повторять уроки, но девочки разбились по группкам и принялись болтать над рас-
крытыми книгами. Все смотрели на меня с самым
искренним любопытством. Дочка отважного генерала Дюмениля — я познакомилась с ней у моего
дедушки, ее тоже звали Марией — представила
меня своим подругам, ис этой минуты я стала принадлежать партии ярых бонапартисток.
Начались уроки, и меня стали спрашивать. Дома
училась почти что самостоятельно, листала учебники наугад и знала обо всем понемножку, но ничего
обстоятельно. Учителя были в затруднении, они не
знали, в какой класс меня определить. Я упросила
поместить меня в класс Марии Дюмениль, пообещав, что нагоню пройденное в свободное от уроков
время. Училась я легко, и не сомневалась, что без
труда выполню обещанное.
Ради первого дня меня отпустили с уроков, но
я никак не могла успокоиться и продолжала рыдать. Тогда мне посоветовали пойти поиграть на
пианино, чтобы отвлечься от печальных мыслей.
Войдя в зал, где стояло пятьдесят инструментов, я
едва не оглохла - все играли одновременно, со всех
сторон неслись гаммы, сонаты, вальсы, этюды, романсы, каденции, исполняемые с разной громкос-
Тью. Всевозможные музыкальные пьесы смешивались, сталкивались, звучали фальшиво. Я села за
пианино, но клавиши остались немы и только увч
лажились слезами.
В два часа позвонили к обеду, и после обеда настала долгая перемена, се проводили в саду. Мария Дюмениль, утомленная моей неисцелимой пе-
чалью, оставила меня сидеть на скамейке, где я
продолжала оплакивать мое рабство, моего доротого папочку, Антонину, маменьку, няню Урсулу.
Одна из учениц, проходя мимо меня, сказала Достаточно громко:
-Глупая плакса!
Я очнулась, вытерла слезы и спросила: неужели она не плакала, расставшись со своим отцом?
-Если недовольна, иди и жалуйся начальнице, дорогая,
ответила она со смехом.
-При чем тут начальница? Вы, оказывается,
не только злы, но и глупы.
-Что вы сказали?
-Сказала то, что и так прекрасно известно вашим знакомым.
Ученица была роялисткой, ее презирали и считали лицемеркой. Мой ответ понравился, его сочли гордым, смелым и уместным. Я приобрела одного врага и десяток друзей. По звонку все опять
взялись за уроки, а меня отправили к начальнице.
Она мягко пожурила меня и прочла нотацию о
пользе смирения, будучи осведомленной о недостатке у меня этой добродетели, а точнее, преиз-
бытке добродетели противоположной.
В восемь позвали на ужин, опять нескончаемая
молитва, затем сон. На одной из кроватей дортуара заседал бонапартистский комитет, меня в него
допустили, за эту честь я заплатила жесточайшим
насморком и полученным на следующий день внушением»
Шли дни, но Мария Каппель не только не свыкалась со своей новой жизнью, но напротив, страдала от нее все больше и больше, наконец она за-
болела желудочным воспалением, и настолько серьезно, что пришлось вызывать врача, который
порекомендовал для выздоровления месячный отпуск. За Марией приехала г-жа Гара и увезла ее к
себе. Тетю Луизу Мария любила больше, чем тетю
Эрмину, но это не избавляло от страданий гордую
Марию, которая была еще и ревнивицей. В доме
Луизы Гара, красивой и богатой, она страдала
вдвойне и как бедная, и как некрасивая.
Однако, по мере того, как Мария росла, все
труднее было называть некрасивым ее подвижное
лицо с выразительными черными глазами.
Очевидцы вспоминают, как впечатляюще было
ее лицо во время судебного процесса.
Во время своего выздоровления, продлившегося месяц, Мария впервые познакомилась с тем, что
именуют светом и светской жизнью. Элегантный
красавец, полковник Брак, бывший долгие годы
любовником м-ль Марс, отвез девочку к этой прославленной актрисе, и Мария увидела ее прежде
дома, а уж потом на сцене. Побывала она и на детском балу, его давал герцог Орлеанский. Когда ее
привезли в гости к знаменитому зоологу г-ну Кювье, его дочь показала маленькой гостье всех чудесных зверей зоопарка.
Язвительный ум юной Марии не мог обойтись
без эпиграмм, примером тому. ее описание детского бала, где она танцевала в костюме Виктори-
ны из «Философа поневоле» 38, подаренном ей полковником.
«Мы приехали,
— пишет она, как раз в тот
миг, когда герцогиня Беррийская открыла бал кадрилью. Ее белое креповое платье, украшенное белыми и розовыми перьями, было куда красивее,
чем она сама, хотя она и украсила себе волосы гирляндой из бело-розовых перьев. Посмотрела я на
Мадемуазель, Гранд мадемуазель , я имею в виду,
и она показалась мне грандессой среди зануд. Полюбовалась я грациозными принцессами Орлеанскими. Большой галоп танцевала с герцогом Немурским. Его высочество никак не мог попасть в
такт, наступал мне на ноги, опаздывал с фигурами, ия была столь же утомлена, сколь польщена
оказанной мне неслыханной честью»
И снова, несмотря на мольбы и слезы, бедняжку Марию отвезли в Сен-Дени. Но в этот ненавистный ей день ее головка, полная впечатлений от
светских праздников, не выдержала Мария заболела воспалением мозга, отягощенным воспалением легких. Прошло три дня, надежда на благо-
получный исход болезни оставила окружающих.
Барона Каппель известили о несчастье, мадам Каппель приехала за дочерью. Девочка в жару бредила и беспрестанно повторяла: «Мамочка, мамочка,
мамочка, я умираю потому, что вы отстранили
меня от себя, я умираю от вашего безразличия, я
умираю от того, что папочка меня позабыл!»
Марии было так плохо, что ее не решились везти домой. Приходилось дожидаться «прояснения»,
как говорят моряки. Когда девочка на короткий
миг пришла в себя, мать склонилась над ней и пообещ ла, что заберет ее из Сен-Дени, как только
ей станет лучше, и дочка вновь будет жить на свободе, окруженная нежностью и любовью.
Обещание оказалось действеннее всех врачей
и целительнее всех лекарств. Две недели спустя
девочка жила уже в обожаемом Вилье-Элоне.