5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ
Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монастыря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Номер восхитил его: от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от богоподобных людей веяло олимпийской прохладной... Появилась вдруг страсть к сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но Дорофей приободрил его:
- Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна хоть единожды распять себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпикур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А у вас на Руси святой иное слышится всюду: "Начались, ребяты! Чичас стенку лбами проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздновать..."
Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим школярством. Рубан предложил ну навестить Заиконоспасскую академию, при храме которой объявился на Москве новый оракул.
- Стар ли?
- Да не. Как мы с тобой.
- А кто таков?
- Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует, а по ночам стихоблудию себя подвергает.
- Идём, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
.....,...............................................
Петров был чуть старше Потёмкина, но бесстрашно выкладывал перед толпой четкие силлогизмы, бросал в верующих кары небесные, пророчил, клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен рыданиями раскаявшихся... Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
- Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?...
Втроём отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потемкин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
- Слыхал, ты и стихи складываешь?
- Могу, ежели нужда явится.
Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он взялся за троих и потому ощущал себя владыкой).
- Оставим, - сказал он, - пылание для дураков. Дураки под лестницами живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу именинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он мне через лакея червонец пожаловал.
- Неужели червонец? - помрачнел нищий Рубан.
- Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец на блюде лежал серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою!
Для Потемкина это было ново.
- Продажный ты, - сказал он проповеднику.
Петров был достаточно умён и не обиделся:
- Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег стыдитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне о себе надо подумать. Даст бог, и на виршах этих ещё дворянский герб обрету. В карете усну разъезжать...
Стали тут разночинцы, талантами похваляясь, читать взахлёб стихи свои, и Потемкин заскучал от изобилия Адонисов, Эвтерп, Психей и Киприд, а за стенкою просвирня парила гречневую кашу с требухами свиными - и аромат ее забавно перемешивался с античными Зефирами. Начали поэты приставать к дворянину, чтобы он тоже не стеснялся, почитал свои стихи...
Потемкин охотно прочёл - без пафоса, обыденно:
О ужас! Бедствие! И страх!
Явилась дырка на штанах.
А мне исправные штаны
Для просвещения нужны.
Портной! Ты отложи иголку.
Ответь, какого хочешь толку,
Чтоб от наложенных заплат
Не стало мне больших утрат.
От дырки той, которая жжёт,
Бегу я задом наперед.
И поворачиваясь к аду,
Я сатане кажуся с заду...
- А где же тут паренье? - изумился Петров.
- И где слог высокий? - спросил Рубан. - Опять же, Гриша, ты зачинаешь стихи прямо с приступа, не имея нужды воспеть в прошлое музу свою, и не воззываешь прежде сладостных молений к Аполлону, дабы облегчил он тебе совпадение с лирою.
- А зачем мне лира? - взбеленился Потемкин. - Стихи надобно слагать по существу дела. Ведь когда у тебя, Васька, спина чешется, ты не зовешь Киприду, а сам об угол скребешься...
- Штиль-то мужицкий, - покривился Петров.
- Да, пиита из тебя не выйдет, - добавил Рубан.
Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился:
- Мужики даже комаров в поэзии допущают. Оль не слыхали, как девки в хороводе поют: "Я с комариком плясала"? А высших Купид да Горгон им и не надобно... Ишь Гомеры какие!
Они не рассорились. Но что-то хрустнуло в душе Потемкина, сломавшись раньше времени, и лишь Дорофей утешил его:
- Рано ты, Гриша, колесницу Пегасову завернул на ухабы проселков российских. Лучше, сын мой, послушай-ка, что Сумароков о таких, как ты, Дельно сказывает:
Пиитов на Руси умножилось число,
И все примаются за это ремесло:
Не соловьи поют, кукушки не кукуют,
И врут, и враки те друг друга критикуют.
И только тот из них поменее наврал,
Кто менее иных бумаги измарал...
Потемкин отпустил свою неловкую музу на покаяние. Пройдет срок, и он оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая станет его богиней, его соратником, его другом и... врагом. А сейчас она принадлежала другому: Екатерина переживала страстный роман с графом Станиславом Августом Понятовским, польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга.
.............................................
Церковь сулила Петрову всяческие блага, уговаривая парня сразу постричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане, на башмаках сверкали пряжки с дешёвыми стразами.
- Пора и за дело браться, - сказал красавец.
Василий Петрович Петров доказал, что он человек мужественный и не страшится дразнить судьбу. Потемкин стал его уважать, но признался, что сам-то желает уйти в монахи.
- А на что другое я годен? - спрашивал уныло.
- Видишь как! - отвечал Петров. - Я, поповский сын, из келий в светлую жизнь спасаюсь, а ты, дворянин, сам же под монашеский клубок лезешь, будто там сладким медом намазано.
- Так судьбу клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают.
- Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями! - Петров дерзко взирал в будущее. - Смотри сам, - доказывал он Потемкину. - Сумароков долго в пьянственном житии не протянет. Ломоносов, сказывают, болеет почасту. А кто после них останется в поэзии русской? Вот такие, как я да Васька Рубан, - нам и перья в руки... Воспарим! Прогремим! Пока не поздно, говорю тебе: вступай в компанию нашу, мы потеснимся, с нами ты в люди выйдешь...
Было лето, жаркое, душное. В доме Кисловских гостила мать-игуменья Сусанна, и Потемкин стыдился присутствия женщины, волком глядел в пол. Сусанна сказала госпоже Кисловской:
- Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
- Да нет, - отвечала барыня, не поняв ее томления, - у Гриши волосики сами по себе вьются...
Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довёз монахиню до Зарядья, где за высоченной стеной в куда старых деревьев затаилась старинная женская обитель.
- А я живу вон там. Видишь окошко мое?
Потемкин задрал голову:
- Ох, высоко живёшь... свято!
В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала круглая и жёлтая, будто глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу, даже не заметил, как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва светилась изнутри, зыбко и дрожаще, - это теплились лампады перед ликами святых угодников. В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил его на заборе, а веревку унес с собою... Сначала взобрался на стену монастыря. Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него на соседнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой берёзы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда пригодилось ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь, Гриша совершил прыжок - почти смертельный... Настил крыши глухо прогудел под его ногами. Потом парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы, начал по ней спускаться.
Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.
Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.
Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.
- Пришел, - бормотала монахиня, - пришел-таки, бес окаянный. Господи, да простишь ли меня, грешницу великую?
Потемкину было уже 17 лет. От этого времени осталась такая запись: "... надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость и лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей довольно-таки представилось мне много всяких способов..."
.........................................
В это же самое лето граф Станислав Август Понятовский вытворял в Петербурге примерно то же самое, что проделывал в Москве недоросль дворянский. Но объект вожделений Понятовского был гораздо деликатнее, да и приемы посла отличались от потемкинских воистину дипломатическим лукавством... 6 июля 1757 года над Петергофом опустился тёплый вечер, Понятовский поехал в Ораниенбаум, имея на запятках кареты лакея, посвященного в его интриги. В лесу их задержала кавалькада подвыпивших всадников. Посол узнал среди них и великого князя Петра Федоровича, крикнувшего из седла:
- Стой, бродяги! Кто тут разъезжает?
Понятовский пугливо забился в глубину возка, а лакей с запяток отвечал по-немецки, что везёт портного. Всадники были пьяны, карету отпустили, не сообразив, что в ночном лесу портному кроить и шить нечего... Вот и Ораниенбаум. Понятовский постучал в окно купального павильона.
- Вашу руку, граф! Боже, как я заждалась.
Екатерина втянула дипломата внутрь павильона, где стояла громадная ванна...
Когда Понятовский - уже под утро - выпрыгнул из окна и полагал к карете, из кустов выскочили трое верховых с палашами и заставили его бежать к беседке, в которой сидел великий князь.
- Попались граф? - спросил Петр. - А ну, пошли...
Его повели к морю, и Понятовский уже представлял себе, как ему вяжут на шею камень. Но от берега свернули в Нижний сад, а там в Монплезире - Петр без обиняков спросил:
- Вы решили принять ванну вместе с моей женой?
- Как вы могли подумать! - возмутился дипломат.
- Сознавайтесь, что вы делали с моею гадюкой?..
Об этом он мог бы догадаться и сам. Топнув ботфортом, Петр удалился в соседние комнаты Монплезира, оттуда послышался писклявый голос его фаворитки - графини Воронцовой. Вернувшись, великий князь сказал Понятовскому:
- До выяснения дела я подержу вас под арестом...
К дверям приставили караул. Над морем уже светало. Вдруг появился граф Александр Шувалов, инквизитор империи. ("Точно для усиления ужаса, - писал Понятовский, - природа наградила его нервными подергиваниями, безобразившими его лицо, и без того некрасивое. При его появлении я сразу понял, что государыне Елизавете все уже известно".) Положение Шувалова было крайне щепетильным: поимкой польско-саксонского посла затрагивалась честь Екатерины. Чтобы выйти сухим из воды, Шувалов буркнул нечто такое, чего понять было невозможно. Понятовский склонился перед ним в поклоне:
- Для чести двора кроткой и мудрой Елизаветы (как и для моей чести) желательно покончить с этим без излишней огласки...
Шувалов, скорчив гримасу, шагнул к дверям:
- Эй, подать сюда карету посла варшавского...
В Петров день Петергоф обычно праздновал память его основателя. Из Ораниенбаума со свитой приехали великий князь и Екатерина, которая мимоходом нашептала Понятовскому:
- Наша тайна уже пишется на всех заборах. Спасение в одном - будьте крайне любезны с фавориткой моего проклятого...
В круге менуэта посол намекнул Воронцовой:
- Одна вы можете сделать меня счастливым.
- Шарман, шарман! К ночи жду вас в Монплезире...
Она сама встретила поляка в дверях павильона, укрытая от комаров серебристым плащом голштинского офицера.
- Там курят трубки. Натабачатся, и начнем...
Разрушая нежное очарование ночи, из Монплезира вылетали густые клубы зловонного кнапстера. Наконец Лизка сказала, что можно войти. Петр встретил Понятовского с весёлым видом:
- Зачем ты поступил как шут, а не сказал мне сразу, что моя жена твоя любовница? Поверь, я достаточно образован, чтобы не обращать внимания на такие пустяки... Сознайся ты мне в этом раньше, и мы давно были бы с тобой большими друзьями.
"Я, разумеется, согласился с ним во всем и стал превозносить глубину его полководческих талантов. Этим я привел его в такое расположение духа, что через четверть часа он говорит: "А ведь тут кого-то недостает!" С этими словами Петр ринулся в спальню Екатерины, стащил ее с кровати и предъявил - полуобнаженную, в одних чулках ("даже без туфлей, - писал Понятовский, - даже без юбки".) Разыгрывая доброго малого, Петр сказал:
- Забирай ее, граф! Мне такие злюки не нужны...
Общество расположилось возле крохотного фонтана, бившего посреди комнаты. Полураздетую женщину поместили между любовником и мужем, а вино ей подливала любовница мужа. "Вот капкан!" - поняла Екатерина, присматриваясь к угодническому поведению Понятовского, которого любила - да, любила! Но из дипломата он превратился в очень дурного рыцаря, а его игривые шуточки были ей до отвращения противны. Зачем ему эта комедия? И почему он так охотно играет в ей подленькую роль? Здоровое женское чутье подсказывало Екатерине, что в этом непристойном спектакле ее мешают с грязью. Муж - глупец, с него морали не взыщешь. Но Понятовский-то умен и должен бы понимать всё неприличие этой позорной сцены.
Петр встал из-за стола вместе с Воронцовой:
- Ну, дети, больше мы вам мешать не станем.
- А вы не мешайте нам, - засмеялась фаворитка.
Наедине с Екатериной посол спросил ее весело:
- Каков анекдот! Ты довольна мною?
Сильнейший удар пощёчины ослепил дипломата. Но Екатерина тут же повисла на шее Понятовского, пылко его целуя:
- Люблю... я все равно тебя люблю...
.........................................
Неправда: она уже мечтала о другом мужчине, сильном и властном, но Понятовскому была благодарна - именно от него Екатерина переняла интерес к коронным делам Речи Посполитой. Вскоре при дворе стало известно, что Иван Иванович Шувалов пригласил в Петербург лучших учеников Московского университета: императрица Елизавета хотела познакомиться со студентами.