4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ
Настал день открытия Московского университета...
Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули все те, кто билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы актовые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на языке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего рейтар Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался на кафедру Иоганн Литке - с речью немецкой...
В ряду гимназическом, ряду дворянском, стоял подле Потемкина отрок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
- У-у, ферфлюхтер вредный, - шепнул ему Гриша.
- Никак, ты меня эдак? - оторопел отрок.
- Не тебя, а Литке...
Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные, толпились, ко всему внимательные, родители, по стеночке жалось купечество именитое, терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. Потемкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали, разглядел. В огнях изображение был Парнас, там Минерва восхваляла императрицу России, а младенцы многие (сиречь, купидоны шустрые) упражнялись в науках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шувалова, а скромный ученик с книгою восходил к престолу Минервы, которая приличным жестом одобряла его похвальное поведение. Истина повергала символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую, показывая студентам венцы лавровые и медали наградные, которые, вестись, получат лишь преуспевающие в науках.
Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана - это был толстый отрок-увалень, который назвался Денисом Фонвизиным:
- Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А вот и приятель мой - Яшка Булгаков... люби его.
Булгаков был Фонвизину под стать - тоже упитанный недоросль. Сообща решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу же ввинтился четвертый малый - совсем тощий, обтрепанный, вида захудалого, по имени Васька Рубан:
- Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал, но видеть не доводилось... Посмотреть на них не дадите?
- Пошли с нами, - притянул его к себе Потёмкин.
- Да я же не дворянский сын - разночинный. Вам-то ништо не будет, а меня разложат возле конфет и выпорют.
- Плюнь! - баском отвечал Фонвизин. - Мы, столбовые, правда, гербов на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
На лестнице их задержал Серёжа Кисловский:
- Гришка, куда целую шайку ведёшь?
- Конфеты красть.
- Попадешься - вовек чести дворянской лишишься...
Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей, где были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И, ничуть не сумняшеся, нарвал конфет будто фруктов с ветвей своего сада,всех приятелей оделил.
- Бежим, пока не поймали! - воскликнул Рубан...
Вскоре все четверо встретились снова - в книжной лавке университета. Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, я Яшка Булгаков лексикон Целлария приобрел. Они и спросили:
- А чего вы, робяты, книг не покупаете?
- Вы богаты, а я бедный, - сказал Потёмкин.
Рубан в него вцепился, как брата родного:
- Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
- Пойдем, - потащил его Потемкин из лавки. - Я у богатых живу. Разносолов не сулю, их по буфетами прячут, но сыт будешь...
Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала. Вася ему потом слёзно признался.
- А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
- Да ну?
- Учился в тамошней академии и махнул на Москву босой, три месяца шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней Заиконоспасской академии прибиться, но прослышал об университете и сюда подался: будь что будет, не боги ведь горшки обжигают... Одежонка - вся на мне! Сношу - померзну!
Потёмкин ему валенки подарил:
- Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
- К стихослогательству навык имею природный.
- Дельно ли это для жизни - вирши складывать?
- Прогремело можно. На весь мир.
- Да что ты? - удивился Потемкин.
- Истинно так! Ещё компанию орлом в поднебесье.
- Ну и ладно. Веленки-то примерь, не малы ли? А пока ещё не воспарил, так ходи ко мне: будешь, орёл, кашу мою клевать.
Васька Рубан притопнул новыми валенками:
- Ух, и ладно же! Спасибо тебе за да.
- Бог с тобой. Носи на здоровье...
В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из иностранцев писал: "Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает, холод остаётся прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех костров грелись...
............................................................................
Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды в году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля). Страшно писано, да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и начались у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах бывал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты девка силу показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой мужики молотами ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с водкой, а поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял не падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где темно от двух окошек, изо всех щеток дует, а под ногами крысы с крысятками так и шныряют!
Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портала с них не снимая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала ношение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам возбранялось бить студентов по голове "палкой или иным инструментом". Прохожие на всякий случай обходили университет стороной, - здоровущие, как телята, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин неизменно имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и не терпел, если в него вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами похвастать не мог, хотя и было завидно, когда на "акте" ректор Мелиссино выделил лучших - Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин спросил приятелей:
- С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
- А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька, мух ноздрями ловить не пристало: политика высокая дураков не жалует.
- О высокости чина не тщуся, - вздыхал Потемкин. - А в монахи возьмут и без отличий научных...
Меделянские собаки, спутав его с прохожим, порвали штаны. Григорий Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
- Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько дворян в университет ходит: а порты у всех целы...
И подарил ему книгу Монтекукколи - знаменитого полководца, который задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя во прахе сражений понимающим гидру, а трубные главы воспевали его достоинства, сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело венок славы... Начал он горячиться:
- Мне бы ещё о Валленштейне почитать.
- Перестань метаться, - уговаривал его Рубан. - Гляди, как шатает тебя: то в монастырь, то в полымя бранное...
Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
- Догадываюсь, что при вашей живости способны вы, сударь, выказать успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь себя, и я вам обещаю золотую медаль.
- Поднатужусь, - обещал Потёмкин...
Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
- У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре на камзоле. Кафтанные обозначают склонения, а камзольные - спряжение. Тебе и знать ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится, это и будет означать ответ на вопрос его... Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
.........................................................................
Неожиданно скончался благодетель его - дядя Кисловский, а в канун часа предсмертного имел он беседу с племянником:
- Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для так, как ты, Волга течёт вольная - вот в разбойники ты сгодился бы, наверное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь таких обормотов случай любит!
На кладбище, когда Кисловского погребали, ради утешения вдовы его присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяркой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над могилою дяди, но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его отвлёк служка Греческого монастыря, сказавший, что благочинный Дорофей к нему интерес возымел:
- Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага, что в переулке Лаврентьевском?
- Это я орал, - отвечал Гриша.
- Дорофей на субботу к столу зовёт братскому...
В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали. Настоятель Греческого монастыря показал на лавку.
- Отель ты здорово, слыхал я тебя! - сказал он. - Ну, садись, орясина дубовая, на мою доску липовую...
От стола, уже накрыто к трапезе, Потёмкина метнули к книгам старинным, которых было у Дорофея великое множество.
О дюке Валленштейне нет ли чего?
- Нашел ты, кого вспоминать, - с укоризною отвечал Дорофей, берясь за графин с рябиновкой. - О погубителях рода людского, кои ради догматов изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не содержу... Иное здесь собрано, брат!
Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские перемежались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в застежках золоченых).
- Славянство - боль моя, - признался Дорофей. - Вот был я молод и болел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от моих слов? - спросил он вдруг.
- Да нет. Пока не чую боли.
- Ты глуп еще, - сказал Дорофей. - Вот ныне о Валленштейне спрашивал, а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что гиштории чистенькой, сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не миновал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то давно воззрилась на хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего не ешь?
- Я слушаю, отец благочинный.
- Ты слушай, сын. Учиться надобно.
- Так я учусь.
- Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна, которая в соху или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет света. Не уроки важны, а страсть к познаниям.
- А у меня только так и бывает! - сказал Потемкин.
Он ушел малость ошеломлённый. Близ Сухаревой башни, где в старину были стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя лубками раскрашенными, покрикивали:
- А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот был казанский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
"Может, и мне в Сибирь уехать?" - думал Потемкин.
.........................................
На Пасху Дорофей свёл его с Амвросием Зертис-Каменским, митрополитом крутицким и можайским. Это был красавец молдаванин с широкой грудью, украшенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрусталь. В разговоре он свободнейше цитировал Златоуста и Цицерона, Вольтера и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
- А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от святого Евангелия сказано?
Потемкин отрапортовал, как по писаному:
- Яко той, иже не входя дверьми во двор овчий, но прелазяй инуды, той есть тать и разбойник...
- Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! - похвалил его Амвросий и, увлекая студента к столу, просвещал далее: - Князья духовные на Руси пиют вино маниром трояким. Первый из них - с воздержанием, егда воздерживаешь себя от падения. Второй - с расстановкою, егда сам идти не способен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с расположением, егда стомах твой просыщен и на полу свободно располагаешься.
- Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! - подсказал Дорофей. - Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей волшебной мудрости из родников эллинских.
- Но сначала, - захохотал Амвросий, - пусть-ка брат наш попьет из погребов монашьих. Нальют ему пополнее!..
К застолью духовному явилась и смущенная мать игуменья Сусанна, смотревшая на Потёмкина упорным животным взглядом. Амвросий хлопнул по лавке подле себя, приглашая ее:
- Ну, мать иже, садись на кулич к яйцам ближе.
На что Сусанна с бойкостью ему отвечала:
- Тебя, святцы, не осужу, и на кончике посижу...
Очнулся студент под столом (с расположением).