Тени Цуёти

Благодаря магической силе Кецуэки, ребятам удалось быстро добраться до лестницы. Однако иллюзия, поддерживаемая юной волей, рассеялась слишком рано. Толпа, очнувшись от наваждения, застыла в недоумении. Но произошло нечто странное, не поддающееся объяснению: сила Кецуэки, исказившись, словно отражение в кривом зеркале, внезапно раскрыла их присутствие. Теперь люди видели их — сквозь дома с тростниковыми крышами, сквозь лавки, заваленные диковинными товарами, через стены и даже других прохожих.

Мужчинам в скромных крестьянских одеждах, но с глазами, острыми как у ястребов, хватило мгновения, чтобы вычислить местоположение кицунэ. Необычная сила оставила их тела, унося с собой лишь привкус непонятного и глубокий, липкий страх.

Кецуэки, чуткий как зверь, тут же почувствовал на себе их взгляды. По спине пробежал ледяной холод, волосы встали дыбом. Воздух наполнился тревогой и предчувствием беды.

— Бежим, — прошептал он, крепко прижимая ребёнка к себе. Его сандалии застучали по деревянным ступеням лестницы, ведущей вниз — к выходу из города.

Чисукэ и Ями, воспитанные в суровых реалиях этого мира, без слов ощутили опасность. Как две тени, они молча бросились следом. Позади надвигалась тьма — в лицах охотников, решительных и безжалостных.

— Они там! Ловите их! — проревел мужчина, сорвавшийся на хрип.

Толпа, словно разъярённый улей, взревела и ринулась вперёд. Люди расталкивали прохожих, что уже направлялись к храму с детьми. Мужчины мчались сломя голову, не замечая ничего, кроме ускользающей цели. Ни луж крови, растекающихся по мостовой, ни багровых ручьёв, стекающих с разбитых голов перепуганных детей и полуживых женщин.

— Быстрее! Быстрее! — надрывался всё тот же голос, полный ярости. Он разжигал толпу, превращая её в безумную силу.

Кицунэ услышали приближающийся топот и крики — они нарастали, как гроза, готовая обрушиться в любую секунду. Кецуэки резко остановился, лихорадочно окидывая взглядом окрестности, ища хоть малейшее укрытие. Над городом сгущались сумерки. Один за другим начали загораться фонари, отбрасывая на стены причудливые, зловещие тени. Время стремительно ускользало.

Возле лестницы, ведущей к храму Аматэрасу и Цукуёми, оставалось два варианта: узкая тропинка, петляющая между домами и густыми зарослями, где ветви деревьев сплетались в мрачный свод, — или старая, заброшенная лавка на отшибе, темная и неприветливая.

Уже был слышен глухой топот сандалий по деревянным ступеням. Времени на раздумья не оставалось.

Кецуэки первым метнулся под прилавок, крепко прижимая к себе девочку. За ним юркнули Ями и Чисукэ.

Лисица приняла полулисий облик: уши заострились, глаза вспыхнули алым светом, а из-под кимоно выскользнул пушистый хвост. Она схватила парней за руки.

— Возьми меня за хвост, — мягко обратилась она к ребёнку, помахав перед её лицом длинным, блестящим чёрным хвостом. — Держись крепче, Ёсико. Сейчас мы должны исчезнуть.

Ями, наполовину призрачная лисица, обладала способностью растворяться в тенях и уводить за собой других. Скрыть всех от людских глаз не составляло для неё труда — особенно в сгущающихся сумерках.

Она успела воспользоваться своей силой, окутывая их призрачной дымкой — словно вуалью, отводящей взгляды. Однако толпа, будто почувствовав их присутствие, остановилась прямо возле прилавка, под которым они прятались, и начала нарочито громко, будто назло, вести оживлённую беседу. Их голоса звучали зловеще близко, а пляшущие от фонарей тени скользили по стенам. Казалось, они что-то выжидают.

Пока Кецуэки, прижимая к себе Ёсико, боялся даже дышать, Ями из последних сил удерживала призрачную завесу, стараясь скрыть их от чужих глаз. Только Чисукэ не мог справиться с бурлящими внутри тревогой и возбуждением. Он нервно теребил рукоять катаны — юноша был готов в любую секунду выхватить меч и броситься на врагов, перерезать им глотки.

Напряжение достигло предела.

Один из мужчин изменил положение, наклонился ближе к прилавку, и его тень упала прямо на лица ребят. В этот миг Чисукэ, не выдержав, резко дёрнулся, почти обнажив меч. Его глаза вспыхнули жаждой крови, а губы скривились в зверином оскале. Но вдруг обезумевшая толпа, словно почувствовав смертельную угрозу, разом развернулась и, возбуждённо переговариваясь, побежала вниз по лестнице. Деревянные ступени загрохотали под их сандалиями, а голоса постепенно стихли, растворяясь в вечерней мгле.

Лисы и малышка выдохнули.

Кецуэки взглянул на испуганную Ёсико и мягко улыбнулся, стараясь её успокоить.

— Я отведу Ёсико домой. А вы бегите к храму, — прошептал он товарищам, поднимаясь в полный рост, готовясь покинуть укрытие.

Чисукэ, словно предчувствуя беду, резко вскочил и схватил его за запястье, притянув к себе. Он не отводил взгляда от лица друга — будто это была их последняя встреча. В его глазах читались страх и отчаяние.

— Нет. Это слишком опасно. Эти безумцы могут напасть на вас, — его голос дрожал, как осенний лист на ветру, выдавая сильнейшее волнение.

Ями тем временем уже вернулась к своему человеческому облику. Наблюдая за их сентиментальной сценой, она закатила глаза и фыркнула, выражая своё раздражение. Затем, твёрдо схватив брата за руку, произнесла:

— Нам пора идти.

— Да подожди ты! — раздражённо вырвал руку Чисукэ, даже не взглянув на сестру.

Кецуэки выдохнул и на мгновение прижался лбом к другу, словно передавая ему частичку своей уверенности и храбрости.

— Я вернусь к вам живым. Беги, — тихо сказал он, отстраняясь и решительно разворачиваясь в сторону дома Ёсико.

Чисукэ остался стоять, словно брошенный щенок, сжимая в кулак руку, которой только что держал Кецуэки. Он смотрел ему вслед, пока мрак не скрыл их с ребёнком силуэты. Сердце бешено колотилось в груди, заглушая все звуки вокруг. Стиснув зубы, юноша неохотно пошёл за сестрой, которая уже успела отойти на несколько шагов. Каждый шаг давался с трудом, будто ноги налились свинцом, а взгляд всё возвращался назад — туда, где исчез Кецуэки, в надежде хоть на миг снова увидеть его фигуру.

Они, словно тени, скользнули в толпу, стараясь не привлекать к себе внимания. Запах благовоний смешивался с металлическим духом крови, нависая над городом гнетущей пеленой. Шум голосов давил на уши, случайные прикосновения прохожих заставляли напрягаться, инстинктивно касаясь рукоятей клинков. Люди спешили к храму, возбуждённые предвкушением жертвоприношения. Чисукэ и Ями двигались против потока, лавируя между тележками с детьми и ряжеными в маски демонов, сливаясь с толпой, но не теряя настороженности. Каждый взгляд казался подозрительным, каждый шорох — предвестником беды.

Лица женщин были искажены страхом и отчаянием. Их глаза расширены от ужаса, губы дрожали в беззвучной молитве, а по щекам текли слёзы, оставляя тонкие блестящие дорожки. Кто-то с младенцем на руках шептал молитвы, прижимая кроху к груди, будто надеясь уберечь его от надвигающегося кошмара. Кто-то шёл молча, глядя в землю, не в силах смотреть на ликующие лица мужчин. Казалось, их души уже давно покинули тела, оставив лишь пустые оболочки — живые, но обречённые.

Мужчины же не могли скрыть своей радости: их лица искажали злорадные ухмылки, а в глазах плясал хищный огонь. Их громкие, хриплые голоса звучали, как раскаты грома, заглушая даже плач женщин.

Кицунэ всегда чувствовали эмоции людей сильнее, чем другие ёкаи. Но сейчас этот дар был скорее проклятием. Волна страха, боли и безысходности обрушилась на них, словно мутный поток, затягивая в трясину безумия. Проблески похоти и злорадства, исходящие от мужчин, ощущались как липкое, омерзительное прикосновение, оставляющее след на коже и в душе.

Лисы даже не заметили, как вместе с толпой спустились по каменной лестнице за пределы города. Узкие мощёные улочки петляли между деревянных домов с бумажными стенами и решётчатыми окнами. Этот город, некогда живой и пестрый, теперь впитал в себя только кровь, страх и отчаяние. От прошлого остались лишь тусклый свет фонарей и пляшущие в их свете тени. Впереди же раскинулся густой лес, взбирающийся по склонам гор, вершины которых скрывались в тумане.

Подходя к храму, они заметили усиленную охрану. Воины с суровыми лицами и обнажёнными мечами стояли у ворот, внимательно осматривая каждого входящего. Чисукэ и Ями обменялись тревожными взглядами.

Нужно было действовать быстро. Но главное — незаметно.

Они отступили в тень ближайшего дерева — древней, изогнутой сосны.

— Прими облик ребёнка, Ями, — прошептал Чисукэ. Его голос был напряжённым, но уверенным.

— Беспомощный, — огрызнулась девушка с явной неприязнью. В мгновение ока её облик изменился. Стройная, высокая фигура исчезла, уступив место маленькой девочке с большими, испуганными глазами. Она приняла внешность Ёсико — в точности до последней детали.

Ями не просто изменила форму. Она создала законченный образ жертвы: растрёпанные волосы, изодранное кимоно, пятна засохшей крови. Глаза — полные ужаса.

— Надеюсь, братик заметит, когда меня будут убивать, — прошептала она, а следом раздался её пронзительный, режущий уши смех.

Чисукэ закатил глаза, выдохнул и резко закрыл сестре рот ладонью, не давая звуку распространиться.

— Я знаю, ты и в теле младенца всех перережешь, сестрица, — прошептал он ей на ухо с горькой усталостью. — Пошли. А то опоздаем к нашему усопшему ками, не став главными гостями.

Он крепко сжал её маленькую руку, чувствуя, как та дрожит. Он знал — она играет. Но и в этой игре было что-то неестественно искреннее.

К их удивлению, воины у входа даже не остановили их. Увидев испуганного ребёнка, они лишь кивнули и пропустили внутрь. Видимо, вид окровавленной девочки вызывал больше доверия, чем подозрения.

Этот неожиданный поворот событий немного расслабил Чисукэ, но он прекрасно понимал: это — только начало. Они пересекли порог храма. А что ждёт внутри — неизвестно.

Он крепче сжал руку Ями и повёл её вперёд, пробираясь сквозь людской поток. Его взгляд был устремлён вперёд — к статуям Цукуёми и Аматэрасу. Ни страха, ни скорби — только решимость. Только ярость.

Пробираясь сквозь толпу, Чисукэ и Ями наконец увидели то, чего так боялись. Картина, от которой стыла кровь в жилах.

Перед алтарём Цукуёми, на холодном каменном полу, люди раскладывали детей. Маленькие тела, как тряпичные куклы, лежали без сознания. Но не все были без сознания.

Некоторые приходили в себя. Пытались вырваться, кричали, царапались, цеплялись за одежду взрослых. Детские руки — тонкие, испуганные, отчаянные — хватались за всё, что могли, но их грубо отрывали. Равнодушные, жестокие лица мужчин сжимали маленькие тела, затыкали рты грязными ладонями. Детские крики терялись в общем гуле молитв и плача.

И вдруг — отчаянный крик. Маленький мальчик, каким-то чудом выскользнувший из рук палачей, бросился прочь. Его худенькое тело неслось по храму, как вспугнутая птица, ища спасения. Но шансов у него не было.

В глазах присутствующих горел один и тот же огонь — фанатичный, безумный. Все они были заодно, едины в своей чудовищной цели.

Мальчишка добежал только до подножия статуи Цукуёми, и именно там его настигла смерть. Один из мужчин, издав звериный вопль, вонзил клинок в спину ребёнка. Маленькое тело вздрогнуло в предсмертных конвульсиях и рухнуло к каменным ногам божества. Но убийце этого показалось мало.

Он поднял безжизненное тело и с яростью ударил его головой о статую. Хруст костей эхом отозвался под сводами храма, заглушая молитвы и стоны.Безумству мужчины не было предела. Он выхватил клинок — не ради битвы, а ради завершения начатого. С ледяной решимостью он наклонился к телу. Один резкий, безжалостный взмах — и беззащитный ребёнок в миг лишился головы.

И, наконец, совершив самое ужасное, убийца поднял окровавленную голову дитя над своей, демонстрируя ее всем присутствующим, а после кинул ее в толпу. Истерзанное тело ребенка с глухим стуком упало к ногам Цукуёми, оставив на каменном полу кровавый след. Голова, все еще с выражением ужаса на лице, откатилась в сторону Чисукэ

Перед глазами Чисукэ вспыхнула короткая галлюцинация. Вместо чёрных прядей — белоснежные локоны. Вместо чужого мёртвого лица — его лицо. Кецуэки.

Он вспомнил, как израненного друга на руках нёс Сора, глава белых кицунэ. Рука Кецуэки безжизненно свисала, грудь едва заметно поднималась. Кровь струилась по изящной руке и стекала с перерезанного горла, окрашивая кимоно в багряный цвет.

Храм застыл. Время словно остановилось. Повисла зловещая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием убийцы да приглушенными всхлипами тех немногих, у кого ещё оставалась капля человечности. Женщины, окаменев, смотрели на изувеченное тело. Их лица были искажены ужасом, болью. А мужчины — они ликовали.

Чисукэ, не глядя по сторонам, отпустил руку Ями и медленно опустился на колени перед головой ребёнка. Он склонился в сайкейрэй — низкий поклон, выражающий глубочайшее уважение и скорбь. Сестра, молча, опустилась рядом, аккуратно закрыла глаза мёртвому. В её взгляде, обычно полном насмешки и жестокости, теперь читалась бездонная печаль.

На миг она перестала быть кровожадным кицунэ. Она была женщиной, оплакивающей гибель невинного ребёнка.

Вдруг Чисукэ вскрикнул. Его голос, полный боли, гнева и безумия, пронёсся по храму.

Он поднялся на ноги, шатаясь, как пьяный. Его рука сжимала голову, а из горла вырвался хриплый, безумный смех.

— Вы убожества, подобные своей богине! — закричал он, и его голос звенел от ненависти. — Вы — жалкие, ничтожные! Молитесь, чтобы вас спасли, но сами что делаете?! Убиваете детей? Вы заслужили смерть! Молитесь дальше!

В этот момент он окончательно сорвался. Ближайшей к нему оказалась женщина. Он схватил её за горло, поднял в воздух и с яростью начал бить её головой об пол. С каждым ударом её лицо всё больше теряло человеческие черты.

Толпа замерла в ужасе. Мужчины не решались двинуться. А женщины, закричав, в панике бросились к выходу, сталкивая друг друга.

Ями, не уступая по жестокости брату, грациозно ринулась следом за женщинами. Использовав демоническую силу, она создала клонов, чьи кинжалы сверкали в воздухе, как молнии, поражая точно и безжалостно.

Чисукэ бросился в толпу мужчин, как разъярённый зверь. Его меч вспарывал воздух, отсекал конечности, головы, разрывал плоть. Кровь лилась потоками, заливая алтарь, статую, землю — всё превращалось в багровый кошмар.

Когда всё стихло, остались только они — Чисукэ и Ями. Стояли посреди гор трупов, залитые кровью, уставшие, но несломленные. В их глазах горел огонь. Не безумие — месть. Праведный гнев. Справедливость.

Они осмотрелись. В живых остались только дети. Те самые, которых собирались принести в жертву. Сбившись в кучу у алтаря, они дрожали, не понимая, кто перед ними — монстры или спасители. Их глаза были полны ужаса... и надежды.

Тишину нарушил голос:

— Чисукэ? Ями? Вы здесь?! — донёсся зов Кецуэки. — Я отвёл малышку домой, а потом встретил...

Он замолчал. Замер на пороге храма.

Перед ним — море трупов, и запах крови..

Он не мог осознать, что видит. Тело дрожало, сердце бешено стучало.

Внезапно Чисукэ подошёл, молча обнял его, положив голову на плечо. Простой, тихий жест, но говорящий многое.

В нём — вся боль, усталость, страх. Бремя мести, ответственность за спасённых детей, непосильная ноша, которую он больше не мог нести в одиночку.

Кецуэки обнял его в ответ. Молча, крепко. Сейчас не нужно было слов. Только быть рядом. Только поддержать.

Они стояли так, обнявшись, среди хаоса.

Кецуэки оторвался от Чисукэ и заглянул ему в глаза. Там, в глубине, скрывались усталость и непоколебимая решимость. Он знал, что будет дальше.

— Нам придётся ответить за всё это, — тихо произнёс он. Его голос звучал глухо, но в нём чувствовалась сталь. — Вы убили почти всех жителей... Это не останется без последствий.

Он не обвинял. Он понимал, что довело их до этой черты. Но знал и то, что закон не знает жалости.

Чисукэ молча кивнул. Он ясно осознавал, к чему всё идёт.

— Я знаю, — отозвался он. Его голос был ровным, отрешённым. — Я готов.

Ями, стоявшая рядом, тоже лишь кивнула. Она не знала страха перед смертью.

— Мы должны найти этим детям семью, — сказал Чисукэ с новой, твёрдой решимостью. — И... похоронить мальчика. — Он опустил глаза, вспоминая бездыханное тело, брошенное у подножия статуи Цукуёми. Тот ребёнок заслуживал покоя. Он заслуживал могилу, а не жертвенный камень.

— Тогда уходим, — произнесла Ями, её голос был твёрдым, как никогда.

— Хорошо, — кивнул Кецуэки. В его голосе прозвучала уверенность. — Собираем детей и уходим.

Ями, сбросив личину кровожадного кицунэ, вновь стала той самой молодой девушкой, какой была прежде. В её движениях появились мягкость и забота, когда она приблизилась к испуганным детям, сжавшимся у алтаря. Её голос был тих и ласков — она старалась хотя бы немного облегчить их боль.

Тем временем Кецуэки и Чисукэ стояли возле тела убитого мальчика, готовясь к его погребению. Их глаза были полны скорби. Но в них горела также решимость — сделать хоть что-то правильно.

— Ями, уводи детей первая, — неожиданно сказал Чисукэ, нарушив повисшую тишину.

— Что ты задумал? — насторожился Кецуэки, почувствовав тревогу.

Чисукэ не ответил. Он лишь долго и молча смотрел на сестру. Она поняла всё без слов — в этом взгляде было прощание.

Когда Ями с детьми скрылась из виду, Чисукэ, будто ведомый неведомой силой, поднял труп убийцы ребёнка, ещё лежавший в луже крови, и поднял его перед статуей Цукуёми.

В его взгляде пылал безумный огонь. Одним стремительным движением он отсёк мёртвую голову.

Он повернулся к Кецуэки и схватил его за руку. Тот попытался вырваться, но хватка Чисукэ была неумолима.

— Что ты делаешь?! — воскликнул Кецуэки, борясь с отчаянием.

Чисукэ ничего не ответил. Он молча вложил в руки друга окровавленную голову убийцы.

— Ты должен это сделать, — прошептал он.

Затем он отломал каменную голову демона, которую держала в руке статуя Цукуёми. Камень рассыпался под его пальцами, как старая глина. С лицом безумца он водрузил человеческую голову — голову убийцы ребёнка — туда, где прежде восседал каменный демон.

Кецуэки стоял, оцепенев. Он чувствовал, как что-то необратимое только что произошло. Чисукэ перешёл черту, за которой нет возврата.

И именно в этот момент его взгляд случайно скользнул к статуе Аматэрасу.

В груди вспыхнула жгучая боль. Ненависть, густая, как чёрный дым, окутала сознание.

В одно мгновение он выхватил меч. Сталь сверкнула в тусклом свете, как отблеск молнии в бурю. Кецуэки поднял клинок перед статуей Аматэрасу, словно бросая вызов самой богине.

— Придёт час, и твоё тело лишится головы, — прорычал Кецуэки, и в его голосе звучали и ненависть, и отчаяние.

С этими словами он взмыл в воздух и с гневом обрушил клинок на статую. Камень с треском раскололся, и голова Аматэрасу покатилась по земле.

Повисшую в храме тишину, тяжёлую и давящую, нарушил лишь тихий, почти благоговейный выдох Чисукэ.

— Удивил, — сказал он, в голосе звучало искреннее изумление, вперемешку с уважением. Казалось, этот поступок впервые за долгое время вернул его из глубин безумия обратно к самому себе.

Он опустился на колени и бережно поднял тело мёртвого ребёнка. Его руки дрожали, а движения были медленными и осторожными — будто он боялся причинить ещё большую боль. Затем он аккуратно поднял и голову мальчика, прижал её к груди и на миг замер.

— Мы похороним его достойно, — прошептал Чисукэ. Его голос был полон скорби, раскаяния и глубокой человеческой боли. — Он заслуживает лучшего...

Поднявшись, он держал на руках тело ребёнка, словно драгоценную реликвию. Безумие в его взгляде уступило место пустоте и тишине утраты.

— Пошли, — тихо, но уверенно сказал он Кецуэки. — Нам нужно уходить отсюда.

Они покинули храм, погружённый во мрак и тишину. За их спинами остались горы тел, запах смерти и разложения, впитавшийся в землю, и разрушенные статуи. Некогда священное место поклонения и надежды стало братской могилой безумцев, немым памятником человеческой жестокости и отчаянию.

---

Они вернулись в Ямоёте, когда Аматэрасу уже поднимала своё светило над горизонтом. Ночь отступала, уступая место рассвету, и первые лучи солнца окрашивали небо в нежные оттенки розового и золота.

Измученные, измождённые, они медленно вышли из озера. Утренний холод пробирал их до костей, одежда тяжело прилипала к телу, напитавшись влагой. Капли воды, как рассыпанные по коже драгоценности, сверкали в первых солнечных лучах. Их длинные волосы плавали на поверхности, медленно колыхаясь в такт лёгкой ряби.

Кецуэки стоял неподвижно. Он молча смотрел в воду, погружённый в мысли. Его терзала тревога — за то, что они сделали, и за то, что ещё предстоит.

Чисукэ, уловив его состояние, словно почувствовал напряжение друга. Он не мог позволить Кецуэки утонуть в вине. Он хотел вернуть хотя бы тень той лёгкости, что когда-то жила между ними. И, не удержавшись от соблазна, он поднял ладонь и резко ударил по водной глади, разбрызгав капли в лицо другу...

Сначала Чисукэ невинно шлёпал ладонью по поверхности воды, поднимая брызги, как ребёнок, впервые оказавшийся у озера. Но вскоре его шалости стали более целенаправленными. Он то хлестал по воде рядом с другом, окатывая его прохладными каплями, то проводил рукой по поверхности, создавая небольшую волну, набегающую прямо на Кецуэки. В его глазах играл озорной огонёк, а губы расплывались в осторожной, но искренней улыбке. Казалось, в этом простом, почти детском развлечении он находил спасение — способ, пусть на мгновение, забыть ужас ночи.

Кецуэки сначала пытался защититься, прикрываясь руками от брызг.

— Прекрати, нас могут заметить, — шептал он, косясь на берег.

— Они ещё все спят, — ответил Чисукэ, не скрывая своей улыбки.

Кецуэки удивился — впервые за долгое время он видел на лице друга искреннее веселье. На мгновение им казалось, что они вернулись в беззаботное детство, будто вся боль, кровь и страх остались далеко позади, растворившись в мягком свете рассвета и прохладной воде озера.

Но взгляд Кецуэки невольно задержался. Мокрое кимоно плотно облегало тело Чисукэ, становясь почти прозрачным, как вторая кожа. Сквозь тонкую ткань проступали очертания рельефных плеч, груди, силуэт сильного, тренированного тела. Капли воды стекали по его тёмным волосам и лицу, подчеркивая красоту черт — так, что в глазах Кецуэки появилось странное, незнакомое чувство. В фиолетовых глазах Чисукэ играли отблески восходящего солнца, придавая им неземное, почти мистическое сияние.

И тогда Чисукэ заметил: на щеках друга проступил лёгкий румянец — тонкий, как дыхание зари, розовый, как небесный отблеск на воде. Кецуэки отвёл взгляд, сам не понимая, откуда взялось это смущение — и почему сердце вдруг начало биться быстрее.

Пытаясь скрыть своё замешательство, он резко взмахнул рукой и со всей силы ударил по воде перед лицом Чисукэ, ослепив того фонтаном брызг. Пока Чисукэ моргал, пытаясь протереть глаза, Кецуэки уже торопливо выбирался на берег, стараясь не смотреть в его сторону.

— Бесстыдник... — пробормотал Чисукэ, вытирая лицо. В его голосе не было ни злости, ни обиды — лишь лёгкое смущение и тёплая, почти невидимая улыбка.

— Эй, Кецуэки! Подожди меня! — крикнул он, поспешно направляясь к берегу.

Кецуэки едва замедлил шаг, готовясь ответить, но в этот момент воздух прорезал знакомый, глухой, властный голос:

— И долго нам вас ждать?

Словно гром с ясного неба — голос главы клана, Соры Симидзу.

— Отец... — выдохнул Кецуэки.

Румянец исчез с его лица, будто его и не было. Кожа побледнела, как снег, а тело застыло, будто ноги его опутали водоросли и потянули ко дну. Страх парализовал его. Он даже не знал, дышит ли ещё.

Тут Кецуэки почувствовал, как кто-то мягко, но уверенно подхватывает его за плечи. Он застыл от испуга, не осмеливаясь обернуться, но знакомые чёрные пряди, плывущие по воде, успокоили его.

— Я рядом, — едва слышно прошептал Чисукэ.

Он не видел его лица, но ощутил эту простую, несказанную поддержку — как будто невидимая нить снова связала их. Чисукэ отстранился. Его взгляд был устремлён к берегу. Там, в оранжево-золотом свете заходящего солнца, стояли кицунэ всех кланов. Сора собрал их.

Лицо Чисукэ в одно мгновение застыло. Окаменело. Кецуэки видел его таким лишь считанные разы — и каждый из них оставался в памяти болью.

Они вместе вышли из воды. Холод пронизывал до костей, но Кецуэки не чувствовал его — только глухое, растерянное оцепенение. Чисукэ, обогнав друга, стремительно направился к берегу. Не дойдя нескольких шагов до Соры, он резко остановился и без единого слова рухнул на колени, коснувшись лбом земли в глубочайшем поклоне.

По рядам кицунэ прокатилась волна изумлённого шепота. Кецуэки застыл, словно поражённый молнией.

Глава клана долго всматривался в сына. В его голубых глазах, несмотря на расширенные от страха зрачки, всё ещё плясали упрямые искры. Сора боялся — не за себя. За него. За свою гордость. За то, чтобы правда не стала неизбывной болью, навсегда выжигающей сердце. Он не хотел верить, что это чудовищное деяние могло быть совершено любимым сыном.

Боль, тянущая и давящая, сжала его грудь. Сора стиснул зубы, отвёл взгляд от Кецуэки — чтобы не выдать слабости. Затем резко метнул глаза на Чисукэ. Тот не поднимал головы, плечи дрожали от напряжения.

Сора выгнул бровь, прищурился. Его острый взгляд метался от склонившейся фигуры Чисукэ к бледному, побелевшему лицу Кецуэки.

Словно пронзённый этим взглядом, сын сжал кулаки, расправил плечи и шагнул вперёд.

— Отец, я всё объясню...

— Где Ями? — оборвал его Сора.

Чисукэ медленно поднял голову. В его фиолетовых глазах не было раскаяния. Только стальная решимость. Губы были плотно сжаты, лицо — непроницаемо. Встретившись взглядом с Сорой, он спокойно, без дрожи произнёс:

— Она решила остаться в мире людей.

Возникшая тишина была почти оглушительной. Даже ветер замер, и лишь лёгкий шелест листвы, словно шепот предостережения, нарушал напряжённую паузу.

Сора всматривался в глаза юноши. Затем медленно произнёс:

— Как ни странно... но именно Ями сообщила мне о случившемся.

Из толпы кицунэ, точно по сигналу, выступила Ями. На её губах играла ехидная улыбка, частично прикрытая веером. В глазах плясали искры злорадства. Она встала рядом с Кайоши Ёкоямой — их общим отцом, главой клана чёрных лис.

Чисукэ почувствовал, как в груди поднимается волна горечи. Он сжал кулаки, вонзая ногти в ладони до боли. Его взгляд, полный боли и непонимания, был прикован к сестре.

— Ями... зачем?.. — выдохнул он почти беззвучно, но голос его утонул в шорохе ветра.

Обычно лучащееся живостью лицо побледнело, затянутое тенью отчаяния. Он чувствовал себя обнажённым, вывернутым наизнанку, преданным. Словно его вывели на суд — не для того, чтобы услышать, а чтобы растоптать.

Кайоши скривился, бросив на сына лишь мимолётный взгляд. Отвращение, как ядовитая змея, скользнуло по его чертам. Каждый жест Чисукэ, каждое движение, каждый изгиб лица — всё казалось ему уродливой карикатурой на гордость их рода. Он всегда считал его слабым звеном. Пятном. Позором. И теперь, когда тот оступился, Кайоши видел в этом лишь подтверждение своей правоты.

"Ты — позор нашего рода," — он не произнёс это вслух. Но это читалось во всём его облике. В каждом движении. В каждом молчаливом осуждении.

— Ты! — вырвался хриплый крик из груди Чисукэ.

Клинок выскочил из ножен со звоном, отразив тусклый свет утреннего неба. Ярость застилала глаза. Он больше ничего не видел — ни толпы, ни отца. Только Ями, её предательство, холод её глаз. И то, как его унижение стало зрелищем.

Он был готов убить.

Лишь трое знали, что на лезвии этого меча — кровь людей. Что Чисукэ нарушил запрет.

Но прежде чем он сделал хоть шаг, Кецуэки метнулся к нему. Молниеносно. Без колебаний. Его рука обвила Чисукэ, удерживая, не давая сделать непоправимое. А другой рукой он схватил лезвие — прямо за острое, обжигающее сталью. Кровь мгновенно залила ладонь, но он не отпустил меч.

Он пытался скрыть улику. Защитить Чисукэ.

Лицо его исказилось от боли, но взгляд оставался твёрдым.

— Это сделал я, — произнёс Кецуэки. Голос его был спокоен, почти тих, но в этой тишине слышалась несгибаемая решимость.

В его глазах не было ни страха, ни сомнений. Только абсолютное решение: защитить друга — даже ценою собственной жизни.

Чисукэ, охваченный яростью, замер. Он смотрел на Кецуэки, и в этих взгляде смешались ужас, растерянность и невыносимая благодарность.

Ями, ещё секунду назад торжествующая, нахмурилась. На её лице мелькнуло замешательство, трещина в идеально выстроенном плане. Она не ожидала этого.

Кайоши Ёкояма тоже нахмурил брови. Его лицо утратило холодную отстранённость. Он знал натуру своего сына. И поступок Кецуэки не укладывался ни в одно из его измышлений.

Чисукэ отпустил рукоять, и клинок с тихим звоном упал на землю.

Забыв о боли, о предательстве, даже о взгляде отца, пронзающем его презрением, он потянулся к Кецуэки. Руки его, ещё недавно сжимающие меч в гневе, теперь дрожали, когда он осторожно, почти трепетно, коснулся окровавленной ладони друга.

— Кецуэки... зачем?.. — прошептал он, голос дрогнул, в глазах блеснули слёзы.

Он не мог понять, за что друг готов был пойти на такую жертву. Почему он, из всех, поставил его выше своей чести и жизни?

Кецуэки встал перед ним, заслоняя собой. Он едва держался на ногах — от боли, от напряжения, от давления взглядов — но стоял, как стена. Его лицо оставалось твёрдым, только плечи выдавали дрожь. Голос же был неожиданно чётким:

— Это я убил сотни людей. Не Чисукэ. И Ями... помогала мне.

Тишина взорвалась криком:

— Он лжёт! — выкрикнула Ями, резко рванувшись вперёд. Она вцепилась в рукав Кайоши, глаза метались между отцом и толпой, полыхая паникой и яростью. — Отец, это не я! Я не убивала никого! Он врёт, чтобы спасти его!

Но было поздно. Волна шепота прокатилась по собравшимся кицунэ. Их взгляды сместились — теперь они смотрели не на Чисукэ и не на Кецуэки. Они смотрели на неё.

В их глазах — недоверие. Подозрение. И нарастающее презрение.

Её ехидная, победоносная улыбка исчезла. Вместо неё — тень растерянности. Она пыталась удержать взгляд Кайоши, но тот смотрел на неё так, как будто впервые увидел её по-настоящему — и увидел не дочь, а змею.

Резким, злым движением он схватил её за локоть, стиснув пальцы до боли, и оттолкнул — прямо к ногам Кецуэки.

— Отец... — прошептала она, жалобно, едва слышно, будто всё ещё надеялась на снисхождение.

Но он молчал. Лицо его налилось гневом, скулы ходили от ярости. В глазах — не боль даже, а холодное презрение.

— Закрой рот, ничтожество, — процедил Кайоши, и голос его был страшнее любого крика.

Он говорил это не просто дочери. Он говорил всем — всему собранию, всему клану. Он судил не только её, он судил сам себя — за то, что породил и не разглядел. Полный решимости, мужчина повернулся к Соре.

— Я сам исполню приговор. По всей строгости. — Голос его был каменным. Только в глубине, в самой сердцевине, дрожала боль — невидимая, но пронизывающая.

Однако Сора никак не отреагировал на слова Кайоши. Его лицо оставалось неподвижным, словно застывшая маска. В глазах — растерянность, шок, и тихая, удушающая печаль. Он не мог поверить — ни в признание сына, ни в то, что Кайоши всерьёз готов был предать собственное дитя суду.

Он просто стоял, не в силах даже дышать, и смотрел на Чисукэ. В его взгляде металась внутренняя борьба, а губы дрожали, будто он вот-вот произнесёт что-то важное — но молчал. Лисы вокруг тоже молчали, напряжённые, словно сама природа затаила дыхание.

В этот момент Кецуэки, взглянув на сжавшуюся у ног Ями фигуру, в которой не осталось и тени прежней гордости, не выдержал. Что-то болезненно кольнуло его в сердце — не жалость, скорее милосердие. Он глубоко вдохнул и шагнул вперёд:

— Я возьму на себя наказание за Ями, — произнёс он твёрдо, но голос его дрожал от искреннего сострадания.

Кайоши вздрогнул, как от удара. Его глаза расширились, на лице промелькнуло выражение неподдельного шока. Он уставился на Кецуэки, будто видел его впервые. Эта готовность... это безумие?.. или великодушие, непостижимое для него? Его взгляд метнулся к сыну, и в нём зажглось непонимание, растерянность, почти испуг.

Сора же закрыл глаза. Когда он снова открыл их, в них уже стояли слёзы. Он знал, что Кецуэки говорит это не для игры. Не из гордости. Он бы действительно принял любую кару — ради тех, кого считал близкими.

— Не смей! — сорвался голос Чисукэ. Он был сдавлен, хрипел от сдержанных рыданий, но прозвучал, как удар грома. — Ты не можешь!

Он шагнул к Кецуэки и схватил его за руку. Его лицо исказили сильные эмоции.

— Ты не можешь взять на себя вину за нас! Это мы нарушили закон! Мы, не ты! Ты не должен страдать за то, что сделал я! — Его голос дрожал, глаза полны слёз, сердце, казалось, рвалось наружу.

Но Ями осталась спокойна. Она молчала, будто происходящее не касалось её вовсе. Лицо — гладкое, холодное, почти равнодушное. В глазах — пустота. Ни раскаяния, ни страха, ни гнева. Будто она смотрела сквозь них всех.

Кецуэки присел перед другом и мягко взял его руки в свои — несмотря на боль, несмотря на окровавленные ладони. Его взгляд был спокойным и умиротворенным, словно он собирался лишь получить легкий выговор от отца. Глаза его сияли мягким светом, а ветер, раздувавший его высохшие локоны, нежно колыхал их.

— Всё будет хорошо, — прошептал он, словно пытаясь утешить не только Чисукэ, но и себя самого. Голос его был лёгким, почти ласковым — как дыхание ветерка, гуляющего по вершинам гор.

Чисукэ прижался лбом к его лбу. Слёзы катились по щекам. Его дыхание сбивалось, сердце билось в горле. Он уже не пытался сдержаться. Он просто позволил себе быть слабым рядом с тем, кто выбрал быть сильным ради него.

— Я останусь с тобой, — прошептал Чисукэ, и в его голосе звучала тихая, почти отчаянная преданность.

Кецуэки отпустил руки друга и повернулся к отцу. Его голос был твёрдым, без тени страха:

— Я готов понести наказание.

Лёгкий ветер подул в сторону троицы, будто сама природа хотела прощупать силу этой тишины. Белоснежная прядь волос Кецуэки взметнулась в воздух, и Чисукэ, дрожащей рукой поймав её, осторожно поднёс к губам. Он вдохнул её аромат — и в этот мимолётный миг пытался навсегда запечатлеть в памяти его тепло.

Юноша направился в дом своего клана. Все лисицы расступились перед ним — с уважением или страхом, никто не посмел преградить путь. За ним последовали отец и члены клана. Один за другим, остальные кицунэ тоже разошлись по домам.

Один лишь Чисукэ остался сидеть, будто застывший в этом моменте.

Ями поднялась с земли. Она неторопливо отряхнула мятое кимоно, её движения были почти грациозны. Лицо оставалось холодным и спокойным, словно всё произошедшее было лишь досадной помехой. Она зевнула — медленно, лениво — и пошла прочь, не обернувшись, не сдерживая ни гнева, ни вины.

Проходя мимо Чисукэ, она даже не посмотрела на него — и тогда он схватил её за руку.

— Ты за это заплатишь... — прошипел он, и в этот миг в нём не осталось ни сомнений, ни жалости.

Из его ладони вырвалось зловещее пламя — чёрно-фиолетовое, будто оживлённая ненависть. Оно охватило её запястье, кожа мгновенно вспыхнула, как сухая трава. Крик вырвался из её горла, пронзительный, отчаянный. Её тело вздрогнуло, изогнулось в судороге.

Смешки за спиной — ехидные, холодные, злые. Кто-то из кицунэ не скрывал удовольствия от её страдания. Но на лице Ями появился румянец — не от стыда, а от ярости. От слепой, кипящей злобы ко всем.

Она дёргалась, пыталась вырваться, и, наконец, вырвала руку, когда Чисукэ сам отпустил её.

На коже остался уродливый ожог — тёмный, воспалённый. Вены потемнели, как обожжённые корни, проросшие под кожей. Ями взглянула на брата с презрением, но в её глазах впервые мелькнул страх. Она развернулась и убежала, будто за ней гнались все призраки её лжи.

Чисукэ смотрел ей вслед. Его взгляд — пылающий, как раскалённое железо. Его дыхание сбивалось, но он был спокоен. Опустошён и одновременно исполнен.

***

Кецуэки вошёл в дом. Тихий, старинный кедровый дом — уютное пространство, наполненное запахом древесины и благовоний. Татами мягко шелестели под ногами, ширмы с рисовыми пейзажами скрывали углы. В центре — низкий стол, накрытый тканью с узором сакуры и волн.

Здесь царило спокойствие. Почти слишком контрастное — после того, что произошло.

Отец и сын остановились в центре.

— Раздевайся, — сказал Сора. Его голос был тихим, но звучал, как приговор.

Кецуэки без колебаний снял верхнюю одежду. Кимоно, затем — дзюбан. Остался в хакама. Он стоял прямо, не дрожа, не отводя взгляда. Глаза — полные решимости. Сердце билось неровно, но он не показал страха.

Сора вытащил из ножен меч сына. Сталь блеснула в мягком свете, чистая, гладкая, без единой царапины. Он провёл пальцами по клинку.

— Скажи мне, — тихо произнёс он, — ты солгал?

Кецуэки посмотрел отцу в глаза. Чисто. Прямо.

— Нет, — сказал он.

Это слово прозвучало как клятва. Без колебаний. Сора почувствовал, как что-то внутри оборвалось.

"За что ты так со мной?" — промелькнула мысль. Почти детская, отчаянная. Он вдохнул, тяжело, глубоко, пытаясь собрать силы.

— Ложись, — произнёс он, ровно, но голос его был немного дрожащим.

Кецуэки опустился на татами, медленно, спокойно. Его тело было натянуто, как струна. Лёжа, он чувствовал, как каждый мускул дрожит — не от страха, а от внутреннего напряжения.

Сора сел рядом. Меч в его руке дрожал. Он сжал рукоять, как будто меч мог выпасть. Его дыхание стало неровным. Он смотрел на сына, и не мог не видеть в нём того мальчика, что когда-то бежал к нему по саду, с растрёпанными волосами и беззубой улыбкой.

Но теперь перед ним — мужчина, готовый принять удар.

Сора поднял меч. Внутри всё кричало. Он должен был это сделать. Он должен.

Он начал делать первые порезы — точные, аккуратные. Острый клинок скользил по коже, оставляя за собой тонкие линии, словно иероглифы боли, вырезанные на плоти. С каждым движением он вгрызался чуть глубже, медленно, без спешки, будто исполнение требовало безупречной точности.

Комната утопала в тишине. Только слышался сухой шорох стали по коже, дыхание кицунэ, наблюдавших в оцепенении, и редкие, прерывистые вдохи Кецуэки.

Но затем порезы стали глубже — плоть отзывалась хрустом, шорох ножа превратился в пронзительный, мокрый звук. Кровь начала капать на татами — густая, алая. Боль усилилась, будто сотни игл одновременно пронзали его тело.

Лицо Кецуэки, обычно сосредоточенное и невозмутимое, теперь исказилось. Он вцепился пальцами в татами, ногти оставляли борозды на соломе. Короткие, хриплые крики вырывались из его груди — не просто звуки, а вопли из глубины души, разрывающейся между телом и духом. В этот миг его внутренняя стойкость начала рушиться, уступая место голой, бесстыдной боли.

Эти крики услышал Чисукэ. Он всё ещё сидел у озера, где в последний раз касался пряди белых волос. Сердце сжалось, мысли смешались. Он вскочил и бросился к дому Кецуэки. Но стены скрывали происходящее. Он чувствовал — не мог просто ждать.

Не колеблясь, Чисукэ вызвал свою силу. Он вытащил клинок и провёл остриём по ладони. Кровь заструилась, тёплая, живая. Он размазал её по стене минки. В этот миг его окружила чёрная аура — густая, пульсирующая.

Две лисьи маски возникли за его плечами, глаза их сверкнули — ярче солнца, ярче звёзд. Когда кровь впиталась в древесину, в стене появились глаза — древние, живые. Через них Чисукэ увидел происходящее.

Он не смог остаться снаружи. Не мог видеть, как его друг страдает в одиночестве.

Он снял одежду. Тело — беззащитное, белое — дрожало от утреннего холода

Он поднял клинок и начал резать. Глубоко, сдержанно. Следуя линии тех ран, что уже пересекли спину Кецуэки. Словно хотел разделить с ним каждую боль, каждую каплю крови. Это было не подражание — это было соучастие. Жертва.

Кровь хлестала по его рукам, капала на землю, сливаясь с землёй, ставшей святыней их страдания. Его сердце билось в унисон с внутренней тьмой, что окутала его.

И вот — реальность начала рассыпаться. Кецуэки, лежащий на татами, чувствовал, как всё теряет очертания. Мир уплывал за кровавую завесу. Его дыхание стало едва уловимым. Тело тяжело. Глаза — мутны. Лицо искажено болью, но душа уже почти не сопротивлялась.

Чисукэ, за стеной, чувствовал то же. Его веки тяжелеют, взгляд мутнеет. Внутри всё затихает. Сердце ещё билось, но каждый удар становился всё слабее. В последний миг он успел лишь зацепиться мыслью за лицо друга — и с этим образом растворился во тьме.

Два юноши — две души — погрузились в бездну. Где нет звуков. Нет боли. Где сознание медленно гаснет, как свеча под дождём. Их мысли расплывались, тела исчезали, оставляя лишь суть — искры, уносимые течением.

Они оба погрузились в бездну, где граница между сном и явью стиралась, оставляя лишь чувство, что их души уносит поток боли и тьмы, уносит туда, где нет боли, где можно найти покой, — в бесконечную тьму забвения.